Знаю, в этих холмистых краях отродясь не была
Ты, чьи детские руки строкой оживляли бумагу.
Вот и полночь. На траурном небе Венера зажглась,
Тщетно ищет затерянный в облаке месяц-бродягу.

Тебе снится надломленный скрежет железных ворот…
В этом городе тоже звучали тревожные речи.
На зашторенных окнах твой преданный древний народ
Зажигал вечерами оплывшие жёлтые свечи.

Я тебе расскажу про брусчатку. По ней короли,
Подбоченись, ходили. Тряслись расписные кареты.
А затем разнеслись до зелёных окраин Земли
Два холодных отчётливых слова: варшавское гетто.

И рыдали сирены, и рдел закопчённый закат…
А потом много лет надевали закрытые блузки
И молились уставшему богу в потёртых платках
По-английски, по-чешски, по-польски, по-сербски, по-русски…

А в Варшаве зима. И над Вислой гремят поезда
По чугунным мостам. Километры путей не измерить.
И в мансарде старушка. Очки. На стене – два холста,
Календарик – порядковый номер 2009.

У костёла теплей. Воробьи облепили крыльцо.
Поседевший паломник с озябшей душой наизнанку
Остановится. Чёрной сирене посмотрит в лицо,
В материнский несломленный взгляд коренной варшавянки.