Баронесса

Её появлением мы обязаны Вите Кибченко. Исключенный из института за аморальное поведение, перепортивший до этого пол деревни девок, он очутился в Венгрии, приговоренный отцом служить механиком на аэродроме. Парень хоть куда, он умел с кем надо договориться, к кому следует подольститься. Тем более, что командование знало, чей это сын. Влиятельный папаша, бывая в Кечкемете — городе- побратиме Симферополя — всякий раз посещал авиабазу, где коротал свой срок его несносный сын.
Купленные щедрым вниманием родителя начальники аэродрома, многое тому позволяли. Чем повеса не преминул воспользоваться и обрюхатил дочку местного цыганского барона Шика Бартока. Неотразимый потомок азовских рыбаков Витя Кибченко сделал это, как говорится, в одно касание. И его бы точно зарезали, если бы на его месте оказался кто-то иной, но не представитель Ограниченного контингента Советских Вооруженных сил.
Грянула умопомрачительно бурная цыганская свадьба, на которой рекой лились коктебельские вина и коньяки. Шика Барток получил в подарок, изготовленную на импорт «Волгу». А молодые — квартиру в центре Кечкемета, в которой Витя бывал лишь в недолгие свои увольнения, поскольку армия есть армия и порядок, в ней заведенный еще генералиссимусами, вынуждены соблюдать все от рядового до генерала.
Срок службы истекал. Витя с нетерпением считал дни до дембельского приказа. Собиралась вместе с ним в Союз и цыганская баронесса. На что Витя почему-то реагировал без всякой радости, обещая супруге вернуться, как только получит диплом Харьковского авиационного института. Бела, так звали девушку, благополучно родила, но с младенцем виделась, пока лежала в роддоме. После выписки Шика ребенка забрал. О чем пятнадцатилетняя мамаша не шибко не скорбела.
С мужем Бела не поехала, поскольку к долгожданному для Вити моменту у неё не было паспорта. Витя уехал, а юная супруга, получив паспорт, стала оформлять визу на постоянное местожительство в другой стране. Процесс почему то очень сильно затянулся. Были слухи не без влияния старшего Кибченко, у которого и в Кечкемете все было схвачено. В конце концов, Бела дошла до Будапешта и своего все -таки добилась. В Симферопольском аэропорту ее встречал, увы, не Витька, а свёкр, который и сообщил банальную новость: Витя женился; у него теперь полноценная советская семья. А перед Белой, если она захочет остаться в Союзе, выбор: однокомнатная квартира в Симферополе или дом с большим огородом на берегу Азовского море, где когда-то дядя Коля Кибченко был председателем рыбколхоза.
Бела выбрала второй вариант.
Так эта быстроглазая, тощая как тарань, цыганка оказалась моей соседкой. Мне она сразу же понравилась, прежде всего, тем, что в отличие от наших мягкотелых девушек была легка на ногу, беззаботна и весела. Охотно откликалась на всякий к себе, проявленный кем бы то ни было, интерес. Но особенно меня потрясали ее темно - рыжие густые волосы, в которые она вплетала узкие красные или оранжевые ленточки…
Кроме того, она все время пела.

Сюрприз

Я готовился поступать на исторический факультет университета. И поскольку временем своим распоряжался, как хотел, то с охотой помог соседке посадить огород… Работали мы с ней на равных. Однако, если я при этом потел — стоял невероятно жаркий апрель, —
она, глядя на то, как я умываюсь под краном в ее тенистом, слегка запущенном саду, беззаботно напевала, и как-то даже пританцовывала. Работа на огороде была для меня своего рода разминкой после долгого сидения над учебниками. Помогал я окучивать картошку, полоть кукурузу и подсолнух… раза три поливал клубнику сквозь ситечко… Короче говоря, общались мы по-соседски весьма интенсивно… А потом я уехал сдавать экзамены. Причем отправился заранее, чтобы посидеть в библиотеке этого самого университета, походить на консультации… Словом, подготовился я, как следует, и поступил… Вернулся домой в августе — как раз к своему дню рождения.
—Лев! — услышал я на следующее утро у себя под окном. Голос этот я бы ни с каким иным перепутать не мог. Он был какой-то рассыпчатый, словно яблоко Ранет бумажный. Мне от него всякий раз челюсти слегка сводило.
— Поможешь?
Не спрашивая в чём дело, я ответил согласием. И спустя некоторое время мы уже выкапывали картошку, посаженную в начале апреля.
Я рал сухую почву заступом. Она, глубоко наклоняясь, выбирали клубни из лунок. Легкое платье ее то и дело захлестывало между тугих ее мелких ягодиц. Обнажая подколенки — с едва заметными на смуглой коже морщинками…
До вечера мы управились и с луковой делянкой…
—Лев, ко дню твоего рождения у меня сюрприз … — сказала она, разливая в пиалы красное вино.
Я ждал продолжения. Она молчала. Глядя на меня своими круглыми оливковыми глазами. Я не хотел затягивать паузу. Уже тогда долгие паузы в общении с нею меня волновали до дрожи.
И я, чтобы не молчать, отхлебнув легкого вина, сказал ей комплимент, мол, она очень быстро научилась говорить по-русски согласованно и без акцента.
Бела рассмеялась и ответила, что у неё появился очень хороший учитель… Сердце мое сладко ёкнуло, потому что я не правильно подумал. Часто ошибка нас почему-то радует сильнее, нежели, потом найденное, правильное решение. Она опять смолкла, не договорив. И я в предвкушении ответа, сделав глоток из пиалы, спросил:
—Кто же этот молодец?
—Вадим Борисович!
Я едва не захлебнулся остатком вина, которое поднес, чтобы допить. Глаза мои едва не сошли с орбит. Пиала выпала из ослабевших пальцев. И разбилась пополам.
—На счастье! — рассмеялась Бела. Подняла черепки и сказала. — Я их сохраню.
—Зачем? — Прокашлявшись, спросил я.
—На дорогую и долгую память.
—Но их ведь не склеить… — пробормотал я, радуясь тому, что ответа на моё «зачем» так и не прозвучало.
—Господи! — воскликнула Бела! — Снимайся немедленно.
И тут я тоже увидел: футболка моя, словно кровью, была залита красным вином.
—Сам застираю. Сейчас пойду и вымою…
Я вскочил и буквально выбросился в мягкий, залитый сверчковым звоном, вечер.
—Боже! Что это с тобой сынок!? — испугалась мама.
Я, понимая этот испуг, тут же снял майку, чтобы она, увидела: я цел и невредим. Мама облегченно перекрестилась.
Не однажды я прибегал домой залитый кровью. В детстве — из разбитого носа. В юности — раненый перочинным ножом соперника-одноклассника.
Отстирывая вино, мама посмела заметить:
—Она, эта мадьярка, не твоего поля ягода. Иностранка она. У нее другое понятие о жизни… Не связывайся! Тем более, что теперь она за твоего учителя выходит…
—Так он же старый… для нее.
А ты для нее очень молодой…
—Я знаю, ма!

Танцы в грозу

Я любил эту футболку. Потому, не дождавшись пока она окончательно высохнет, еще влажную надел ее и отправился на танцы. Слегка приправленный синтетикой хлопок туго облегал мне грудь. Я чувствовал каждый свой мускул и казался себе еще более неотразимым. Прохладная ткань остужала разгоряченное столь неожиданной новостью сердце. Я шел туда, где уже собралась молодежь: прежде всего, девушки с полными пазухами свежих, многообещающих плодов. Была там одна круглолицая, синеглазая и светловолосая… безотказная, слегка грустная… Она всегда ждала меня. И только меня… Так говорили те, кто пытался подбить к ней клинья. И я, возбужденный красным вином и неблагодарностью Белы, шел к ней – моей верной и сладкой, чтобы забыться и уснуть.
Уже у самой танцплощадки, окруженной густыми зарослями сирени, я увидел тень. Кто-то там, притаившись, ждал, словно в засаде. По блеску глаз, промелькнувшему вдруг, я почему-то подумал: Бела. И рассмеялся в себе: будет она накануне свадьбы шляться по танцам…
Треснула веточка, и силуэт стал отчетливее.
—Лев!
Голос этот я не смог бы перепутать ни с каким другим. Да это была она — неверная Бела, собравшаяся выходить замуж за человека вдвое старше нее.
Я сделал вид, что не слышу, но шаг замедлил.
—Комары меня просто казнят!
—И давно ты здесь? — ответил я.
—Как только ты снял с веревки рубашку, я побежала.
—Зачем?
Она вышла из тени, взяла меня под руку. И, обдав привычной волной полынной горечи, выдохнула:
—Ты что сегодня другого слова не можешь?
—Могу и другие слова. Например, такие: мне твой сюрприз не нравится.
—Не спеши так сказать, если я тебе еще не дала сюрприза?!
—В таком случае, давай! Чего тянешь?!
—Это не свадьба, как ты подумал. Свадьба — не твой сюрприз.
—Да уж ясно чей!
—Не обижайся на Вадима. Он достоин своего сюрприза… А ты своего…
Она взяла меня под руку. Приникла ко мне. И я почувствовал: футболка моя стала сухой.
«Какая же ты костлявая!» — подумал я, машинально прижимая ее сильнее.
–Сейчас будет гроза! — сказала она, и голос ее прозвучал, словно во сне; вторым планом…
Я посмотрел на небо. Звезды, одна за другой, тонули и выныривали из тьмы. В беспрерывном треске сверчков то и дело возникали перебои.
—Танцевать будем в другом положении. — сказала Бела и дернула меня за руку.
И повлекла меня за собой прочь. Я едва успевал осознать, где мы и в каком направлении летим… Да это было полное ощущение полета… Некоторое время спустя мы очутились среди соломенных копен, рядами раскинутых по стерне. Пахло кофеем пшеничных стеблей и смесью ароматов горчака и других сорных растений.
—Который час?! — спросила Бела. Часов она никогда не носила, и я подозревал, что по ним она плохо понимает
—Без четверти полночь.
—Значит, скоро начнется твое число?
—Через пятнадцать минут.
—Тогда ты и получишь от меня поздравительные слова… До того нельзя. Плохая примета.
—И опять я подумал не правильно, потому задрожал, затрепетал, представив Белу в своих объятиях.
Фантазии мои вспыхнули с новой силой, когда она стала снимать платье. То же самое — легкое и короткое, в котором была на огороде.
—Ни шагу сюда! — воскликнула она в ответ на мое непроизвольное движение к ней. — Не трогайся! Или все поломаешь!
Она сильно оттолкнула меня, и я упал навзничь в копну. Солома разъехалась, и я очутился в ее головокружительном ворохе.
И тут же расцветилось небо. Графика молнии напоминала сухое или облетевшее дерево… Гром раздался одновременно с первыми каплями дождя. Бела бросила мне в узелок собранные свои одежки. Я спрятал их под себя и, околдованный зрелищем, уставился на Белу. Тонкая, почти безгрудая и безбёдрая, он гнулась, словно растение под струями ливня. Она таяла в нем, освещаемая молниями. Оглушенная громом, витала между небом и почвой, едва касаясь босыми своими ногами стерни, воспрянувшей навстречу влаге небесной.
Так впервые в жизни и много раньше своих соотечественников я воочию увидел настоящий стриптиз. Причем не этот, вульгарный, оплачиваемый вожделеющей публикой, а сделанный любимым существом лично для меня. Более памятного подарка ко дню рождения я более никогда в жизни не получал.
—Сколько часов? — воскликнула Бела, словно захлебываясь дождем.
—Ноль!
—Значит, мы начинаем с нуля! — прошептала она. И я не заметил, каким образом она очутилась возле меня.
Ливень кончился тоже. Она дрожала. И я стал надевать на неё, сбереженное от дождя платье.
—А теперь бегом до дому, до хаты! — крикнула Бела, и мы бросились на огоньки деревни.

На мокрой моей футболке снова проступили очертания пятна. Оно было как раз на левой стороне и формой напоминало сердце.
—Береги эту майку! — сказала Бела.
—Зачем?
—Пока это пятно будет на ней видно, значит, я тебе не забыла.
Каждым своим словом она была мне интересна, неожиданна.
—Не выходи за Вадика! Зачем он тебе?
—Ты не понимаешь, зато так и говоришь…
—Что же мне надо понять, чтобы объяснить себе твой шаг.
—Он большой человек… скоро его переведут работать в Симферополь. Он станет министром просвещений. Он меня выучит на врача-терапевта. А ты никто. Тебе самому надо учиться. А пока ты выучишься, я стану старая или ты меня забудешь…
—Я тебя не забуду. Я не смогу забыть эту ночь…
—Ночь ты не забудешь, а вот меня… я не могу уверенно сказать…
Слезы заливали моё лицо. Я, молча, отирал его о подушку. Я старался не дышать, чтобы не выдать себя всхлипом.
—Не рви сердце, — прошептала она тихо-тихо, словно боялась быть услышанной кем-то еще, кроме меня. — Мужчине нужно сильное сердце…
—А женщине, разве нет?
—Тоже, но не такое… потому что жена всегда от мужа берёт…
В ту ночь она взяла у меня столько сил, что их не осталось даже на то, чтобы уйти от неё.

Наваждение

В Симферополь я уехал сразу же после дня рождения. Жизнь моя там складывалась по-разному, но как бы высоко не возносило меня эйфорией иллюзий или не опускало, как теперь говорят, ниже плинтуса, я никогда не забывал ее — мою Кибелу. Она снилась мне в моих страстных мечтах: и когда я обнимал нежных и преданных мне девушек, и когда меня, неверного, обнимали красивые, жаждущие любви, женщины…
Ни среди первых, а также не среди вторых я не нашел ни одной, которая могла бы затмить во мне память о той, полной молний и сверчков, ночи.
Вадим Борисович, учитель русского языка, «министром» так и не стал. Однако ему все-таки кое - чего удалось добиться. Спустя год после женитьбы он получил назначение заведующим районо. Умный и образованный, он вскоре почему-то свихнулся — стал пить горькую. И в Симферополе поставили крест на его дальнейшей карьере. Но, несмотря на это, Вадим Борисович все же смог выполнить обещание, данное некогда Беле. Он устроил ее в мединститут.
Несмотря на то, что мы с Белой учились все эти годы в одном городе, я не искал с нею встреч. Может, потому что не искала этих встреч она. Мне же все это время казалось, я этого не делаю из уважения и благодарности к человеку, который когда-то учил меня правильно писать и говорить. Я даже гордился тем, что обладаю волей настоящего мужчины, поступаю согласно кодексу мужской чести. И это добавляло счастья в мою, в ту пору разнообразно беззаботную жизнь. Особенно, когда я терял его и тут же забывал, то есть переставал понимать, что такое счастье, каково оно с виду и на вкус, и как его найти или созидать…
Получив диплом, работать в школу я не пошел. Устроился преподавать в автотранспортный техникум.

Азовские пляжи. Слепящее, полное рыбы, море… Все это я люблю и, расставаясь, хотя бы ненадолго, скучаю по ним. И чем дольше разлука, тем невыносимее. Купальный сезон я всегда открываю в апреле. Вообще этот месяц для меня всю жизнь имел большое значение. Двадцать второго родилась моя мама. А 16 она умерла. Пока была жива, я навещал ее в день рождения. Теперь хожу на могилку в день смерти. Вот и этот раз я приехал к 16-му и хотел задержаться до 22-го. Но не получилось. Мои планы неожиданно резко изменились.
Из воды моря, словно из беспамятства, вынырнула Бела. Подплыла ко мне со стороны скалистого выступа Казантипского мыса, на котором я предпочитаю загорать. Распласталась на воде. На фоне глубокого, усеянного ракушкой дна бухты, она казалась мне серебряным крестом.
Душа моя ахнула. И я, зажмурился, полагая, что Бела мне приснилась. Такое не раз уже бывало в течение семи лет нашей разлуки.
—Поедешь? — услышал я. И мне свело скулы.
—Поеду…
Бела вышла из воды; прохладная, слегка посиневшая — она легла рядом на горячий песок, положив рядом с той самой футболкой половинки той самой пиалы.
—Склеить нельзя, а выбросить жалко! — прошептала, как будто не хотела, чтобы ее услышал еще кто-то. поэтому я предлагаю нечаянно забыть их здесь: твою старую футболку и мою разбитую пиалу.
Она завернула обе половинки в мою, надеванную после того случая всего семь раз в дни ее незабываемого сюрприза. И закопала этот узелок в песке. Разровняла его, присыпала ракушками. И спросила «Забыли?!» Я кивнул и тоже спросил:
—Куда?
—Что куда?
—Ты меня зовёшь?
—Начинается ординатура.
—И где ты ее будешь отбывать?
—Отбываю послезавтра.
—Но я на работе. У меня сессия…
—А ты уволься…
—Ну, конечно, почему бы и нет.
—Дай мне твой телефон. Я позвоню. А теперь: пока! За выступом — Вадик с компанией…утроили мне проводины. Я позвоню!
—Понятное дело! Буду ждать.
Нацарапав мой номер на камешке «куриный бог», она повесила его на шнурок плавок. И тут же исчезла за скалистым выступом, напоминающем крепостную башню.

Пикник

Земляника была необыкновенно крупной. Мы ели её немытой, лишь слегка отряхнув от песка.
—У нас клубника такой величины, как здесь земляника… — прошептал я и свалился в изнеможении.
—Объелся! — констатировала Бела. И расположилась рядом, как еще недавно ненадолго прилегла ко мне в одной из бухт Казантипа.
Теперь мы постоянно находились рядом. Причем, в горизонтальном положении чаще, нежели в каком-либо другом. И дома (как быстро мы начинаем называть домом то место, где нам хорошо!) и, как сейчас, в лесу у речки, куда мы приехали на велосипедах…
Было это накануне страстной седьмицы. Однако поста мы в ту пору не держали. И, судя по отношению к нам отца Василия, полагали, что ничего страшного в этом нет. Давая нам веломашины, как называл их местный священник, временно приютивший нас во флигеле, батюшка сказал: «Не всё сразу. Постепенно и вы обретёте церковь». У него же мы взяли палатку, удочки и прочий нехитрый кухонный инвентарь, который так нужен для пикника.
Вообще-то для докторши готовилось место в медпункте. Комнатка нам не понравилась, поскольку была крошечной, сырой. К нашему приезду оставалась в состоянии ремонта…Нам не улыбалось и то, что все удобства были на улице, и что отопление печное.
Отец Василий страдал диабетом… Потому первым пришел на прием. Пока Бела делала ему укол, брала кровь на анализ, настоятель местного, причем, как потом выяснилось, древнего храма, проникся к нам сочувствием и пригласил пожить к себе. Был он человеком одиноким и строгих правил. Узнал, что мы никакие не супруги, а самые что ни на есть любовники, смутился и вежливо предложил нам обвенчаться.
Мы смутились не меньше него, поскольку в паспорте Белы стоял штамп о регистрации брака с Вадимом Борисовичем.
На что отец Василий, никак не смущаясь, сказал, что для церкви светская регистрация не является препятствием. Однако при этом спросил: нет ли у Белы детей от первого брака. За ненадобностью и неважностью мы не стали уточнять, каким для Белы по счету был очередной брак.
Нам понравилось у отца Василия. И мы понимали, он позволит нам у него жить лишь после того, как мы узаконим наши с Белой отношения.
Венчание состоялось немедленно. И мы, по словам священника, теперь могли оставаться во флигеле, хоть навсегда. Пока Бела оформлялась, я бродил по окрестностям нашего нового места жительства. Они поражали меня своей непривычной для меня гармонией. Я никогда до этого не жил в краю, где так много пресной воды. Рек и речек было несколько. Переливаясь одна в другую, несли они свои струи в Днепр, не забывая о земле, в которой родились. Почти каждая из них оставляла на своем пути небольшие озера, полные рыбы и кувшинок.
На берегу одной из таких великодушных, мы и разбили свою палатку.
В первый вечер нам было не до рыбалки. Зато спозаранок я едва успевал крутить колеса своих двух спиннингов. В пресноводных рыбах я не разбираюсь, но в отличие от непросвещенного грибника, я не боялся бросать в лукошко неизвестных мне кораснопёрых, желтопузых, широких и узких, длинных или коротышек рыб и рыбочек, которые клевали, как бешеные. И пока Бела спала, я сварил тройную уху; добавив в кипящее варево разных съедобных трав, которые знал еще по Казантипскому детству.
Белу разбудил аромат, который, как мне казалось, распространился по всей округе на много километров.
Мы пили малиновую наливку, разбавляя ее родниковой водой, которая струилась в речку едва ли не через каждый десяток метров. Ели шашлыки из рыбы, а потом хлебали уху кружками. Никакого чаю или кофея нам в тот день так и не понадобилось.
За неполные двое суток, радиотелефон, который мы прихватили с собой на случай экстренного вызова, ни разу не зазвонил.
Бела таскала его за собой, а я все время боялся, что мы его потерям, поскольку то и дело теряли свои буйные головы.
Вот и тогда, я целовал ее сладкие от земляники губы. И думал, что впервые в жизни, я не скучаю за своим Казантипом, оказавшись вдали от него.
–Лев! А ты бы мог оставаться здесь всегда? – спросила Бела, слегка отстранясь от меня, чтобы лучше видеть, как я отвечу. Она всегда так делает, когда хочет убедиться, насколько я искренен.
—Только при одном условии…
—Каком?
—С тобой!
Бела улыбнулась и тут же нахмурилась.
—Я больше не буду жить с Вадимом! Я давно хотела исчезнуть от него. И теперь нашла место, куда я исчезну. Это здесь!
Честно говоря, мне стало как-то не по себе. Безоглядность, которая мелькнула в ее глазах, до сих пор мне была неведомой. Хотя Бела и со мной поступала, по крайней мере, дважды весьма решительно.
—Ты испугался?! — Бела смотрела мне прямо в глаза. Я снова увидел такую знакомую мне радужку, рыжую наверху и зеленую, в глубине.
И я снова бросился в эту бездну, не раздумывая и не сомневаясь ни в себе, ни в Беле.
Она была прекрасна. И я не решился сказать ей прямо, что сил моих на неё больше не осталось.
Инстинктивно я перевел стрелки. Не часов, а энергий. Я вывел Белу из плотского в духовное… Туда, где она была наивна и неопытна. Туда, где я чувствовал свое бесспорное преимущество.
—Ты меня называешь Львом… — обронил я, поуспокоившись, и она тут же подхватила эту новую для нас тему.
—Мне нравится так тебя называть. Ведь по звездам ты — Лев!
—В таком случае, и я тебя тоже буду называть по-другому!
—Кибела…
—Почему Кибела?! Ты соединил мое имя и Витькину фамилию?
—Потому что ты беспощадна и великодушна одновременно.
И я рассказал ей миф.
Сначала у нее было имя Аммас. Культ этой богини возник в Малой Азии и олицетворял природу-мать. В эпоху расцвета греческой колонизации Аммас покорила Элладу. Там она стала Кибелой и была отожествлена с критской матерью Зевса-громовержца Реей, которая называлась «Великой матерью богов».
Богиня требовала от своих служителей полного подчинения, забвения себя в восторге и экстазе. Жрецы наносили друг другу кровавые раны, а неофиты оскопляли себя во имя Кибелы, уходя из обыденной жизни в мир непреклонной богини.
Кибеле посвящали гимны и дифирамбы Пиндар и великий Гомер. Фидий и Агоракрит ваяли ее скульптуры. О ней рассказывали в поэмах Овидий и Лукреций. В честь Кибелы воздвигались храмы.
Античное искусство представляло Кибелу в виде богато одетой матроны, с башенной короной на голове (в одной руке у нее тимпан, в другой – колосья или скипетр), сидящей на троне, окружённом львами, или в колеснице, запряженной львами; иногда и верхом на льве.
У греков она — владычица гор, лесов и зверей. В римской мифологии считалась богиней посевов и жатвы. Празднества в честь Кибелы были наиболее пышными в эпоху империи, особенно когда она стала почитаться как покровительница городов и всего государства.

—Я не такая! — выслушав мою лекцию, сказала Бела.
—Какая же ты?
—А вот какая! — Она взялась за меня снова и вернула мне все силы, которые я, как мне казалось, безвозвратно до этого отдал ей.
Перед вечером мы вернулись к воде. И стали удить вместе. У меня почему-то клев был вялый. Зато колесико на спиннинге Белы трещало беспрерывно.
Быть может, поэтому мы не сразу услышали звонок радиотелефона.
Слышимость была неважная. Одно мы поняли: случилась авария, и отец Василий срочно едет за нами.
Едва мы свернули палатку, как на проселке появилась синяя церковная «Нива».

Авария

Она случилась во втором часу ночи с 25 на 26 апреля.
Первоначально население никак не было проинформировано. В первые часы это было, вероятно, связано с непониманием масштабов опасности. Однако очень скоро стало ясно, что дело идет к эвакуации города Припять, которая и была проведена 27 апреля. В последующие дни были эвакуированы жители других населённых пунктов 30-километровой зоны. Несмотря на это, ни 26, ни 27 апреля эвакуирующихся не предупредили о существующей опасности и не дали никаких рекомендаций о том, как следует себя вести, чтобы уменьшить влияние радиоактивного загрязнения.
И только пятого мая возник вопрос о выселении Чернобыля. За один день город опустел. Никто не хотел покидать родных мест. Люди плакали, особенно старики.
Белу включили в отряд эвакуаторов. На базе нашего медпункта был создан опорный пост, который оснастили новой машиной скорой помощи. Я стал на ней работать санитаром-водителем.
С Белой мы объехали все хутора и села нашего куста, объясняя людям причину эвакуации. Дозиметры, которыми снабдили нас, были маломощными. Но их треск действовал неотразимо. Люди притихали, молча приступали к сборам в дальнюю дорогу, отказываясь от вещей, на которые копили деньги, которые только приобрели… Особенно терзались те, кто оставлял во дворе скот и другую живность… Мало кто верил, что выезжает временно. Многие, теряли самообладание, впадали в депрессию, накладывали на себя руки. Словом, работы у Белы в те дни и месяцы было хоть отбавляй. Еженедельно я мотался в штаб ликвидации, загружал РАФИК медикаментами, которые завозились туда постоянно. Бела спала прямо в машине, где раскладушкой ей служили санитарные носилки.
До недавнего времени похожая на рай земля, превратилась в территорию, напоминающую ад. Ревела некормленая скотина, выли собаки... Тарахтели автоматные очереди: ликвидаторы уничтожали бесхозную живность и бульдозерами зарывали ее в огромные могильники. В такие же котлованы сбрасывалась потом и, пронизанная радиацией, техника.
Не знал ни покоя, ни страха и отец Василий. Нередко пастырь Божий ездил со мной за санитара. Сколько носилок мы отнесли с ним в госпитальные вагоны?! Помимо этой тяжкой внецерковной, как говаривал батюшка, работы он исправно вел богослужения… и однажды, поделился с нами открытием. В стенах нашего храма дозиметры не трещали. После чего мы стали регулярно ходить туда, чтобы восстановить силы духа и тела.
Благодаря мягкому, но последовательному и настойчивому подвигу отца Василия мы стали читать Священное Писание. Постепенно уверовали. И чем осознаннее молились, тем лучше чувствовали себя физически.
Уговорить удалось далеко не всех. Не нашли силы покинуть родные дома, бросить хозяйство десятки жителей в каждом селе. Обычно оставались люди пенсионного возраста, добровольно становясь заложниками Зоны отчуждения, обещая своим детям и внукам сберечь добро до их возвращения.

Прошло два десятка с лишним лет. Никто из эвакуированных так и не вернулся в наши края. Бела стала главным врачом районной больницы. А я служу в том же храме, поскольку отец Василий, умирая, благословил меня как преемника. До хиротонии я нес послушание блюстителя этой церкви, и в круг моих обязанностей входил поиск средств, чтобы предотвратить ее разрушение.
Были предложения рукополагаться и раньше, но я считал, что все еще не готов нести такой крест?
Хотя храм размещается в малолюдном районе отчуждения, но на богослужении у нас всегда больше людей, чем в обычном приходе.
Среди прихожан нашелся человек, которому я передал тот самый наш первый с Белой РАФИК. На нем старатель этот объезжает перед большими праздниками тех, кто уже по старости или болезни не в силах самостоятельно прийти в церковь. Специально в такие дни приезжает из райцентра Бела, чтобы осмотреть их, дать лекарства. После чего тем же способом мы развозим немощных по домам.

Многое из своих знаний отец Василий успел передать мне, находившемуся рядом с ним все эти годы. Но еще больше мне открылось уже в ходе пастырского служения. В живых остались только те, у кого оказался крепким иммунитет. Так пишет в своей научной работе Бела. Я же заметил, что первыми умирали атеисты. Верующие, которые находили силы бывать в храме, люди добрые и открытые живут до сих пор, несмотря на теперь уже весьма преклонный возраст.
В зоне отчуждения стал появляться новый вид самосёлов. Часто, это молодые люди, которые селятся в сохранившихся домах.
Снова тут возникают семьи. Люди работают на земле, промышляют охотой, рыболовлей, собирательством…
Опасная для жизни территория, как магнит, тянет к себе, никогда ранее не обитавших тут. Видать, жизнь на Большой земле и в самом деле становится всё более невыносимой.
Ежегодно в ночь на 26 апреля я поднимаюсь на колокольню и ровно 01.23 минуты звоню в течение тех самых семи роковых минут приведших реактор к взрыву.
Звоню и плачу. И не сомневаюсь, что эти слезы — мои тысяч других, жизнь которых перевернула авария, видит Господь, поскольку в Писании сказано … и отрет Бог всякую слезу с очей их. (О. 7,17)
Часто любопытные с Большой земли спрашивают у нас о здоровье. Мол, вы так рискуете. Зачем вы остались в зоне? Я долго не мог ответить на этот вопрос, пока Бела не сказала: «Здоровье все равно рано или позже уходит… и многие в страхе спрашивают себя: почему? Мы же в отличие от них, знаем причину. И это знание позволяет нам жить без страха!»

Из диссертации Белы

Чернобыльская АЭС расположена на Украине вблизи города Припять в 18 километрах от города Чернобыль, в 16 километрах от границы с Белоруссией и в 110 — от Киева. В результате взрыва реактора РБМК-1000 произошёл выброс радиоактивных веществ, в том числе изотопов урана, плутония, йода-131 (период полураспада 8 дней), цезия-134 (период полураспада 2 года), цезия-137 (период полураспада 30 лет), стронция-90 (период полураспада 28 лет).
Ядовитое облако в ближайшие после аварии сутки прошло над европейской частью СССР, Восточной Европой, Скандинавией, Великобританией и восточной частью США. Примерно 60 % радиоактивных осадков выпало на территории Белоруссии. Около 200 000 человек было эвакуировано из зон, подвергшихся загрязнению.
Наибольшие дозы получили примерно 1000 человек, находившихся рядом с реактором в момент взрыва и принимавших участие в аварийных работах в первые дни после него. Эти дозы варьировались от 2 до 20 грей и в ряде случаев оказались смертельными.
Большинство ликвидаторов, работавших в опасной зоне в последующие годы, и местных жителей получили сравнительно небольшие дозы облучения на всё тело. Для ликвидаторов они составили, в среднем, 100 (миллизиверт) мЗв, хотя иногда превышали 500. Дозы, полученные жителями, эвакуированными из сильно загрязнённых районов, достигали иногда нескольких сотен мЗв, при среднем значении в 33 мЗв. Дозы, накопленные за годы после аварии для большинства жителей зоны отчуждения оцениваются в 10—50 мЗв. Но есть среди них и такие, доза у которых достигает нескольких сотен мЗв.
Как правило, лучевая атака была векторной. Многие местные жители в первые недели после аварии употребляли в пищу продукты (в основном, молоко), загрязнённые Йодом-131. Радиоактивный йод накапливался в щитовидной железе, что привело к большим дозам облучения на этот орган. Помимо дозы на всё тело, полученной за счёт внешнего излучения было еще и воздействие других радионуклидов, попавших внутрь организма. Полученные дозы варьировались от 0,03 до нескольких грэй, а в некоторых случаях достигали 50.
В настоящее время большинство жителей загрязнённой зоны получает менее 1 мЗв в год сверх естественного фона.

После аварии на 4-м энергоблоке работа электростанции были приостановлена. Однако уже в октябре 1986 года, после обширных работ по дезактивации территории и постройки «саркофага», 1-й и 2-й энергоблоки были вновь введены в строй; в декабре 1987 года возобновлена работа 3-го.
В 1991 году на 2-м энергоблоке вспыхнул пожар, и в октябре этого же года реактор был полностью выведен из эксплуатации.
В декабре 1995 года состоялось подписание меморандума о взаимопонимании между правительствами Украины, стран «большой семёрки» и Комиссией Европейского Союза, согласно которому началась разработка программы полного закрытия станции к 2000 году.
15 декабря 2000 года был навсегда остановлен реактор последнего, 3-го энергоблока.
Саркофаг, возведённый над четвёртым, сгоревшем – постепенно разрушается. Опасность, в случае его обрушения, в основном определяется тем, как много радиоактивных веществ находится внутри него. По официальным данным, эта цифра достигает 95 % от того количества, которое было на момент аварии. Если эта оценка верна, то разрушение укрытия может привести к очень большим выбросам. В 2009 году планируется начать строительство нового, более прочного саркофага над 4-м энергоблоком.
11-15.11.08