В самый беспробудный час ночи в тени дома я и остановил свой велосипед…
«Один, собственноручно управлюсь!»
Сказал, как неоднократно говорил себе, потому что, никто другой не смог бы сделать, задуманное мною.

Мысль об этом пришла мне сразу, но долго зрела. Пугала и сама была пугливой. Явится – истомит, пропадет… Но не насовсем… Я чувствовал: наготове она; затаилась – ждет удобного случая, чтобы снова явиться. И так – до последнего, пока я не бросил камень …
Не планировал, не собирался, но в последний момент запустил им в окно спящего дома.
Решил разбудить его обитателей. Люди всё-таки!

В детстве я его звал Петрарка. Вряд ли он сам когда-нибудь узнал, откуда оно и что это за имечко я ему придумал. Петька полагал, что это я из братской любви так уменьшительно и ласково искажаю имя его собственное.
Мы были разные. Может быть, потому что от разных отцов. Мама наша умерла рано. Мой отчим, Петькин отец – вскоре после этого женился и, спившись, умер… Петьке остался дом, абрикосово-яблоневый сад, водопроводная колонка посреди двора и палисадник, полный желтых и чайных роз, которые мама очень любила. И даже всенепременная скамейка у калитки.
Несколько раз приходили из сельсовета. Советовали брату приватизировать эту, как потом выяснилось, ценную недвижимость. Прислушайся он, возможно, всё бы пошло по-другому. Ведь стоила эта процедура в те годы чисто символических денег. Но у Петьки их никогда не водилось. Был он человеком несобранным. Даже семьи никак не мог создать. И это несмотря на то, что баб, менявшихся одна за другой, было у него много. Певчий душой и легкий нравом – брат мой обладал привлекательной внешностью: русоволосый, кудрявый, стройный с тонкими чертами лица… Таким красавчиком он оставался довольно долго. К тому же слыл бесстрашным драчуном, что позволяло ему жить независимо и безбоязненно соблазнять самых лучших женщин, которые попадали в его поле зрения. Правда, поле это, было небольшим: деревня, да райцентр, куда велосипедом он ездил работать на хлебозаводе. Там-то они с Маринкой и познакомились.
Всё же есть…есть они – роковые женщины. Старше его она была лет на пятнадцать. Курила, причем папиросы. Пивала, причем самое ординарное вино… И его постепенно втянула в эту пагубу… Да так, что, опомнившись, бросился он лечиться. А мне пришлось её вышибать из дому, который при такой хозяйке быстро превратился в грязный притон. В смысле – замусоренный. Мать каждый год к Пасхе белила стены. Отчим раз в неделю мёл двор. Деревья обрезались, розовый кустарник подстригался…
Петрарка сам попросил, когда я устраивал его на лечение, мол, пока меня дома не будет, избавься от Маринки.
Уходить она не хотела. Ни в какую. До слез. Я думал, что это у нее любовь. Потом узнал, что жить ей больше негде. Сестра – учительница из райцентра на порог её не пускала. Понятно, что боялась за дочерей: какой от тетки-пьяницы девочкам пример!
Я тоже её не пожалел. Выгнал, вытолкал… Вид у меня был в ту пору зверский. Только с Афгана вернулся. У самого ни кола, ни двора. Поселился во времянке. Привел постепенно дом и двор в порядок. Собаку завел, чтобы Маринка не могла без меня проникнуть…
Петрарка вернулся после принудлечения через полтора года. Опять же я помог братишке. Добился, через своих по войне знакомых, чтобы скостили ему полсрока.
Сижу, стол накрыл: компот, плов, овощи, фрукты… Даже арбуз соленый достал… Словом, все, что он с детства любит… Жду пожду – нет брата. Взял у соседа велосипед, поехал на почту, чтобы позвонить в эту психотюрьму. А мне отвечают, мол, брат ваш еще вчера выписан на волю. У меня так сразу же и закралось подозрение, что он в райцентре застрял. Огорчился я люто. И решил, не заходя домой, отправиться на поиски. Качу, значит, мимо дома, а в окнах свет горит. Отлегло. Вхожу, а там всё угощенье, мною подготовленное, в полном разорении. Сидят какие-то люди. А среди них мой Петрарка, лыка не вяжущий, и Маринка по правую от него руку.
Появление мое кое-кому из компании показалось подозрительным, а когда я хватил близстоящей ко мне бутылкой об пол, эти кое-кто сделали попытку ринутся в бой. Братишка, хотя и пьяный был в дребедень, успел упредить криком:
«Ша! Он у нас контуженный!»
Возникла немая сцена. Пьянка завяла. Я ушел во времянку, а гости разбежались… Где то через часок, когда я уже успокоился и, лежа, дышал по-йоговски, раздался стук и, не дожидаясь ответа, вошли они: сначала Петрарка, а за полшага следом Маринка.
«Извини нас! Так получилось! Это наши еще по хлебозаводу знакомые…» Посмотрел я на несчастную парочку и подумал, что ничего больше предпринимать не стану. Пусть будет, как есть. Потому что взрослых людей перевоспитывать бесполезно. У всех и каждого своё понимание радости. И так мне при этом стало их жалко – прямо до слез. До сих пор они так и стоят передо мной: Петрарка, полысевший за те восемнадцать месяцев бесполезного лечения; и его в серой какой-то седине баба – по-своему привязанные друг к другу… И разве кто-нибудь, даже я, имеют право лишать их единственного, пусть и даже столь непутёвого счастья?! Я чуть не заплакал, но сдержался. А что мне оставалось делать?!
И уехал в Киев. Поступил в Институт культуры, где очень быстро стал делать карьеру, но не на учебном поприще, где всё мне засчитывалось автоматом, потому что стал я неофициальным телохранителем поющего ректора. Сколько было нас у него таких, я не интересовался, потому что работал всегда один. Время от времени Миша звонил мне и я сопровождал его на всякие важные мероприятия: то как депутата, то как певца, но чаще как руководителя вуза, филиалы которого были разбросаны по разным городам и весям. Но, бывая в родном краю, я избегал появляться в отчем доме, хотя, благодаря деревенским друзьям, всегда был в курсе событий, связанных с моим братом. А были они раз от разу все безнадежнее. Петрарка спивался. Бедствовал. И не голодал только потому, что, время от времени, я посыл деньги. Но не ему, а дальней нашей родственнице, завмагше – тётке Нюре, чтобы та, когда Петрарка приходил к ней за бутылкой, выдавала ему помимо винища еще и продуктов. Она же и одевала, и обувала его, когда видела, что брат мой поизносился. А тот, не зная о моих переводах, поначалу терзался угрызениями стыда и совести, потом же попривык к мнимой благотворительности этой, да так, что даже спасибо забывал говорить. Нередко являлся и требовал всё, что считал необходимым. Прежде всего, разумеется, водки. И, видя безотказность Нюры, даже не удивлялся ее безропотности.
Время от времени я вдруг ни с того, ни с сего вдруг начинал тосковать о брате. Терзаться душевными переживаниями. В таком состоянии очень часто я задавался самыми разными вопросами. И прежде всего, например, таким: почему Петрарка застрял на этой старой, непрезентабельного вида женщине? Ведь были у него и молодые, и красивые тёлки! Мог бы связаться с любой из них, родила бы она ему ребенка, и пошла бы его жизнь другим путём. Почему всё не так?
Мысль эта появлялась, томила и пропадала… Не уходила… Чувствовал: затаилась, ждет момента, чтобы снова вернуться. И так – до последнего, пока, будучи в Керчи, где и находится тот самый алкодиспансер тюремного типа, я не заглянул в историю болезни моего братишки. Заглянул и успокоился, потому что никак не мог мой Петрарка иметь потомства. Физически!
У него была неактивная сперма. Специалист, у которого я купил историю болезни, пояснил, что подобная беда случается у хронических алкоголиков. Я ему не поверил, потому что Петрарка стал таким много позже. До этого – молодой и привлекательный – он имел разных женщин, но ни одна из них так и не понесла от него.
Я принялся искать концы в других источниках и вскоре наткнулся на статью в медицинском журнале.
Причин бездетности моего брата могло быть, по меньшей мере, две. Его служба в химических войсках. И низкий уровень интеллекта. Оказывается, чем выше интеллект – тем здоровей сперма. По данным исследований, мужчины, набиравшие больше очков в тестах на порядок интеллекта, имели большее число здоровых сперматозоидов в эякуляте.
При невысоких же результатах уровня интеллекта, сперматозоидов было меньше, и они были менее подвижны.
Эти два параметра: здоровье спермы и уровень интеллекта связаны сложной цепочкой биологических и средовых взаимодействий, сформировавшейся для того, чтобы подсобить женщинам найти себе более предпочтительную пару, – считает биолог из Гарварда некий Джеффри Миллер, – Уровень интеллекта это вообще универсальный показатель общего состояния здоровья человека…
Природой вещей предусмотрено всё – в том числе и этот важнейший выбор, именно по интеллекту мужчины женщина интуитивно может составить представление о прошлых мутациях, передающихся на генетическом уровне. Моего Петрарку потому и не выбрали лучшие его женщины. Они, почувствовав этот его изъян, предпочли других, более умных. К ним они и пошли, чтобы рожать полноценное потомство, то есть делать свою основную работу – качественно продолжать род людской. Интеллектом Петрарка никогда не отличался. Но все же каким-то образом сумел понять свою ущербность, что наверняка и стало причиной его алкоголизма.
Ну и, несомненно, не могла не сказаться армейская химия. Той же неактивной бедой страдали, как писал в своей статье Миллер, тысячи ветеранов вьетнамской войны, имевших контакт с отравляющим веществом «Agent Orange» – средством, применявшимся во Вьетнаме. Химическое это оружие предназначалось для уничтожения лесов, в которых скрывались вьетконговцы. В состав отравляющего вещества входили значительные количества диоксинов, вызывающие у людей неизлечимые заболевания.

Маринка умерла от цирроза печени накануне Нового года. Об этом мне сообщила по телефону всё та же магазинщица Нюра. Я тут же отправил ей всю свою на тот момент имевшуюся и немалую наличность.
На похороны не поехал, хотя мог. Даже перед мертвой Маринкой чувствовал я себя виноватым. Видимо, это чувство все последнее время и не пускало меня домой, мешало повидаться с братом. Рассказывали, что с похорон Петрарка стал пить по-черному, закрывшись во времянке, поскольку один в доме оставаться он больше не мог. Через форточку выдавал соседям деньги на выпивку. А потом. когда они у него кончились, алкоголь ему исправно стал приносить некий друг, для чего он ежедневно и навещал Петрарку.
Исчез этот друг так же неожиданно, как и появился. А под Рождество соседи, принесшие вечерю, недостучась, посветили в окно фонариком, и увидели…
Петрарка лежал на топчане со свернутой шеей. Таким его и похоронили, кое-как расположив в гробу.
Уголовное дело за отсутствием каких бы то ни было улик вскоре было закрыто.

О смерти я узнал лишь спустя неделю по возвращении из Польши, куда сопровождал поющего ректора в его концертном турне. Приехал в деревню. Собрал каких-то людей, справил девять дней. И уже после кладбища, оставленный ночевать у тетки Нюры, впервые услышал о человеке, который оказался рядом с моим братом в последние его дни. Я спросил:
«Кто он и был ли он на поминках?»
«Ни тогда, ни сегодня не был. Я его хорошо запомнила», – сказала, странным образом глядя на меня, Нюра.
Я попросил ее, при случае узнать, кто этот человек и сообщить мне его координаты.
«Дом будешь продавать или так бросишь?» – спросила магазинщица.
«Кто ж его купит?»
«Дом никакой! – согласилась тетка, – А вот участок сегодня больших денег стоит! Приватизировать его надо!»
«Ладно. Оставляю на тебя всё, как есть. Через полгода приеду оформить документы! Так будет по закону, – сказали мне в сельсовете».
Однако приехать пришлось раньше. Весной кто-то поджег дом. Пока подоспели пожарные, крыша сгорела.
«Будешь писать заявление?» – спросил участковый.
Я пожал плечами.
«Тут явный поджег! Есть свидетели, что в ту ночь кто-то шастал по двору!»
Заявление я не написал.
Нюра же сказала, что накануне в магазине побывал тот самый мужик, что покупал для покойного вино.
«Кажется мне, он спалил вашу хату!»
«Зачем ему это?»
«Палёная стоит дешевле!»
Я уехал, оставив тетке Нюре право вести переговоры, если вдруг кто-то надумает купить наш домишко, хотя бы на слом.
Но к ней так никто и не обратился, хотя объявление на эту тему она повесила в коридоре сельсовета.
К концу лета Нюра все-таки дала о себе знать. Ее сбивчивый звонок я понял так, что дом уже продан. Правда, суммы она не назвала. Но я, полагая, что деньги там будут пустяковые, ехать за ними не стал, решив оставить их отзывчивой и обязательной, хотя и дальней, родственнице.

«…Сначала он его придушил, как цыпленка, потом поджег дом. А теперь вселился… Я так думаю. Их – таких после чеченской войны много тут бродит… Вид жуткий. Головорез да и только. Такой на всё способен…»
Письмо от Нюры пришло как раз на мой день рождения. Поздравила, называется!
На утро я позвонил.
«Не знаю, как, но вселился. Короче, самозахват сделал. А если заплатил, то, видимо, кому-то в сельсовете или в районе. Живет! Крышу починил… Баба при нём. Сам старый. А она молодая и тоже нерусская».
Мне уже тогда пришла эта мысль. Видимо, потому я и сказал Нюре, что разбираться не поеду. Пусть живет.
«Правильно не связывайся! Человек он опасный. Ни с кем не разговаривает. А в магазин, когда приходит, смотрит на меня пристально. Хочет, видно, узнать, помню я его или нет. Я же делаю вид, что незнакомый он мне».

Воздушные шары я купил еще в Киеве. В Детском пассаже. Плотные такие. Ректор любит ими шоу свои украшать. А велосипед приобрел в Феодосии. Там же и канистру пластиковую – такая не гремит. Бензином я ее наполнил на автозаправке, что поближе к нашему повороту с трассы.
В балке метров за сто от дома натянул на шейку канистры один за другим шары, наполнил их бензином так, чтоб осталась возможность завязать резиновым узлом. Таким именно макаром в детстве мы завязывали презервативы с водой, поскольку не могли или не знали, как применять их иначе…
Деревня спала. В самый сонный час ночи в тени дома я и остановил свой велосипед…
Черными крестами оконных рам смотрел на меня, словно защищаясь – безнадежно и обреченно – мой некогда родительский дом. Ни капли жалости не было у меня к нему. Ведь то, что я собирался с ним проделать, я неоднократно проделывал с чужими домами в чужой стране.
Не спеша, я забросил на низкую пологую крышу один за другим семь тяжелых резиновых шаров. От удара о шифер они лопались, изливаясь бензином. Закурив, щелчком выстрелил туда же сигаретой. Крыша занялась моментально. И вот уже в седле, уже с ногой на педали я почему-то вдруг спохватился. Поднял камень и запустил им в окно. И стоял, и ждал, пока не вспыхнул фонарь над крыльцом, и не распахнулась дверь…
Утром я был на Феодосийском автовокзале. Уезжая оттуда, быть может, навсегда, я оставлял на родной земле дымящийся зольник, а во дворе, расположенной по соседству, церкви, новенький, более ненужный мне велосипед.
15.12.08