Эту связь он трезво осознаёт лет, наверное, уже тридцать. А в том, что она сопровождает его всю жизнь, нисколько не сомневается, подтверждением чему служат множество ощущений и ассоциаций, которые время от времени всплывают из глубин детства и даже младенчества.
Смерть ему не страшна, поскольку он уже умирал, причем не однажды. Первый раз в шестимесячном возрасте – в глухой, отрезанной от цивилизации послевоенной деревушке. Тогда, как рассказывала ему его спасительница – бабушка – его излечили горячие, только что вынутые из печи, хлебы. Задыхающегося от воспаления легких младенца она завернула в  два толстых одеяла и положила между семью, пышущими жаром, пшеничными караваями на всю ночь…
С тех пор аромат домашнего хлеба для него – ассоциируется с высшим наслаждением, которое только и способна дать жизнь. И потому, когда однажды ему открылось, что хлеб – есть плоть Господня, он сразу же с этим согласился и никогда ни на йоту не усомнился в том. Он и женщину себе всю жизнь ищет с этим ароматом. Однако источала его лишь одна – та самая первая его спасительница – бабушка, мать его матери.
В детстве он тонул в степном ставке, раскинувшемся далеко от деревни, потому не кричал, ибо знал – никто не услышит. Спасался,  как мог. Но силы покинули его. Ноги последний раз скользнули по крутому, уходящему вглубь, склону балки… и он очнулся на прибрежной траве под палящим июльским солнцем.
О том, что он тонул ему некоторое время напоминала боль в ребрах, как будто кто-то долго и нещадно бил-колотил по ним… Разумеется, дома ни словечка об этом не проронил. Знал, что будет наказан за то, что ушел один, без спроса купаться на тот, самый глубокий, а значит самый опасный ставок.
Ни слова не написал он домой и спустя десять лет, когда консилиум фтизиатров и терапевтов вынес ему вердикт: срочно делать резекцию легкого. Тогда он учился в Керченском интернате и каких-то  несколько десятков километров, отделяющих его от родного дома, не стали бы препятствием для родных. Но он не хотел никого из них волновать, особенно мать – женщину многодетную и пугливую.
Бывшая фронтовичка – хирург Сара Давыдовна Сирота – глядя сквозь толстые стекла очков, сказала прямо: «Шанс навсегда избавиться от болячки пока есть! Боишься? – и, не дожидаясь ответа, продолжила, – Не бойся. Оперировать буду лично я!»
Была она маленькой, некрасивой, порывистой и курящей… И от нее все время пахло виноградом. Потом, много позже, когда попробовал коктебельского каберне, он вспомнил этот аромат и согласился, что вино, и на самом деле, есть кровь  Христа - Спасителя.
День за днем, год за годом – шла и летела жизнь его непутёвая. Бывало в ней много и других опасных ситуаций. Все его тело испещрено шрамами. Некоторые из них в свой час казались весьма опасными  и даже смертельными ранами, ибо попадал он в переделки, что были страшнее драк или дорожных аварий… Постепенно он смирился с тем, что никогда в жизни ему не придется встретить женщину, источающую, аромат домашнего хлеба или виноградный дух.
И как  только это с ним произошло, то есть, как только прекратил он искать это удивительное и столь же невозможное сочетание, он перестал болеть и попадать в рискованные  переделки.
Жизнь изменилась, поскольку заделался он завсегдатаем винного погребка в самом центре Симферополя, где его полюбили и посетители, и хозяин Рувимчик. Там ему были созданы все необходимые для творчества условия: столик в углу, шариковая ручка в пластиковой вазе и стопка серой оберточной бумаги. На ней он записывал свои эпиграммы, экспромты и афоризмы, за которые его угощали  коктебельским каберне или саперави, а за неимением этих напитков – любым другим красным сухим вином. И всегда на закуску Поэту здесь подавали ломоть белого пшеничного хлеба, который, конечно же, не имел того – достопамятного домашнего аромата.
В один из таких дней Рувимчик позвал Поэта к телефону. И пока тот выбирался из своего уголка, пока раскланивался с сидевшими ближе к выходу знакомыми и незнакомыми, связь прервалась. И тучный хозяин гостеприимно, усадив почетного завсегдатая по ту сторону стойки, сам присел напротив и уставился на него своими, цвета сливы изюм-Эрик зенками.
Так они рассматривали друг друга непривычно долго.
–Ты что-то хочешь мне сказать? – первым сдался Поэт.
–Ничего такого! – ответил, как бы спохватившись, Рувим.
–Но я что-то все-таки вижу в твоих глазах…– не согласился Поэт.
–Да?! – изумился караим и стал потирать свои короткие полные руки от запястий до локтей.
–Вот именно! – продолжал Поэт.
–Скажу особо – ты догадливый! – стал сдаваться бармен.
–Выкладывай! Не томи!
–Понимаешь! – Рувим истомно закрыл глаза, и большой его, полный золота, рот свелся в розовую гузку. – Есть предложение!
–На какой предмет?
–На особо поэтицкий!
–Что значит, на поэтический?
–Давай откроем в моем подвальчике школу стихов! – И видя, как маразматически отвисла челюсть Поэта,  брызнул слюной и зачастил. – Понимаешь. Они приходят, садятся. Ты беседуешь особо, то есть особо преподаешь… Гонорар твой – это особо, а мой доход, как всегда, от заказа…
–Да кто ж сюда придет?! – приходя в себя, обрел дар речи Поэт.
–А мы объявим, пропиарим, то есть…
–Не знаю!
–Да что тут особо знать?! – Рувим ошпаренно всплеснул поросшими крученным рыжим волосом руками. – Я же для тебя этого хочу. Ты свой полтинник с носа на каждом заходе берешь плюс с меня выпивка…
–Рувимчик, – решил смягчиться Поэт, – Я понимаю, тебе нужна новая приманка, но… это нереально!
–Ты так думаешь?! – В этой его фразе уже не ощущалось прежнего энтузиазма. – Просто я хотел эту идею не тебе проверить… Скажу особо, она не моя…
–Вот как! Чья же?!
–Её подала Гитель…
–Что еще за Гитель?
–Моя сестренка.
–С какой стати? Она что имеет отношение к литературе?
–Еще как имеет!
–Как?
–Читает все подряд и день, и ночь…
–Вот оно что! Ну, тогда понятно. В таком случае, может быть, она сама и займется?! А я, если что, всегда помогу…
–Спасибо, друг! Я знал, что ты не откажешь! – Рувимчик вытащил из-под стойки запыленную бутылку саперави. Одним движение сильных своих рук раскубрил ее и в тот же момент раздался телефонный звонок. – Бери это тебе. Моя Гитель.
–Шалом! – раздался густой меццо-сопрано, – спасибо, что согласились. Давайте сразу же и начнем. Придумайте что-нибудь этакое, чтобы я могла в Интернете, а Рувимчик в прессе разместить.
–Что значит этакое?
–Не мне вас учить! Завлекательное что-то, поэтическое, чтобы люди заинтересовались и пришли! Прямо сейчас начинайте, а я перезвоню часов через пару.
–Рувим, кроме того, что читает круглосуточно, она чем-то еще занимается?
–Гитель? Ну что ты! На ней весь наш дом, всё хозяйство…
–Большое… хозяйство?
–Да так себе. Семь комнат, баня. Сад и ягодник, розарий и три собаки.
–Зачем так много… собак?!
–Было пять. Две пришлось похоронить. Умерли от старости. Сестра животных любит…
Ничего, конечно, в тот день, да и в другие у Поэта не сочинилось. Гитель тоже все это время не звонила. Через неделю явилась сама.
Назвать эту даму толстой было бы не справедливо. Просто она была большая. Рост и объемы её поражали. Выдающиеся дамские прелести нисколько не были в ущерб просто потрясающей талии… Не портила ее породистого с классическим носом лица и едва заметная черная полоска пушка над верхней губой.
–Визуально я вас отлично знаю! – Заявила она, садясь против Поэта и вперяясь в него сливоподобными  и того же сорта, что у Рувимчика, глазами. Рассматривала Поэта и неведомой породы собачонка, уютно устроившаяся под карнизом высокой хозяйкиной груди.
–А я ничего не придумал до сих пор, – почему-то виновато ответил Поэт.
–Неважно! Будете заниматься со мной!
У Поэта вдруг закружилось в голове. Не понимая, отчего это с ним такое, он,  превозмогая истому, однако осведомился:
–Что значит с вами?
–Я ведь тоже начинающий поэт, – и она ту же поправилась, – поэтесса!
Ему стала весело и он легкомысленно спросил:
–А как рассчитываться будете?
Гитель внимательно посмотрела ему в глаза, словно гипнотизируя, и улыбнулась:
–По результатам определимся!
Определились они невероятно быстро. Поэт стал давать уроки на дому, против чего Рувимчик, конечно же, никак не возражал.
Какое-то время все было в рамках изначально обозначенных. Они беседовали, гоняя чаи или кофейничая. Гитель интересовалась, он удовлетворял, как мог, ее жажду знаний. Научить никого ничему нельзя, если для этого, кроме желания, нет некоей малости, называемой дар Божий. У Гители эта малость отсутствовала напрочь. Но Поэта огорчало не это. У некоторых мужчин, давно не имевших близости с женщиной, порой развивается комплекс неполноценности, зачастую перерастающий в фобию. Глядя на монументальную Гитель, Поэт вольно или невольно примеривался к ней. Сомневался и с каждым разом делал все более пессимистические выводы: вряд ли с такой у него получится что-нибудь путное…
Что думала в тот период их общения Гитель, она Поэту расскажет, но это будет потом и для нас останется неважной тайной только этих двоих.
Всякий раз, приходя в дом своей безнадежной ученицы, Поэт испытывал необъяснимый симптом. С порога у него начиналось головокружение… Глядя на густые кудрявые волосы Гитель, он все чаще ловил себя на мысли, уж не является ли эта одинокая молодая женщина опасным энергетическим вампиром, ведьмой, или каким - нибудь черным магом… Атмосфера в этом доме была таковой, что, покидая его, поэт всякий раз чувствовал странное состояние, словно бы он надышался наркотическими парами. Состояние знакомое еще с тех пор, как в юности своей однажды проснулся от резкого голоса Сары Давыдовны, будившей его после почти трёх часовой операции.
Чем больше времени они проводили наедине, тем беспокойнее становилось на сердце Поэта, зато Гитель никакого волнения не показывала, и ее наставник однажды решил: просто он ее как мужчина никак не занимает или эта большая женщина вообще фригидная. От мысли такой Поэту стало вдруг несказанно легко и неинтересно далее продолжать это, ставшее бессмысленным, общение.
Теперь, являясь раз в неделю в огромный дом своей бесперспективной ученицы, он всякий раз все напряженнее размышлял, подыскивая приличный повод для прекращения этих визитов.
Гитель, видимо, абсолютно лишенная  каких бы то ни было возможностей воспринимать столь тонкие вибрации, продолжала как ни в чем ни бывало докучать поэту своими вопросами, все более тому казавшимися бессмысленными.
Как то он пришел на занятия подшофе. Гитель, сразу же все поняла и, принесла бутылку каберне. Он еще отметил для себя, мол, знает мои вкусы и пристрастия… Пришел он в  себя лишь на утро, в постели среди белых, как снег, простыней. Причем вся его верхняя одежда была выстирана и выглажена и лежала аккуратной стопкой на кресле рядом с тахтой.
«Это же кто меня раздевал и укладывал?!» – Занервничал Поэт. Но беспокоило его сильнее всего не то, что чужие руки расстегивали и снимали с него штаны и драные носки. Поэт оцепенело думал о другом: «Не попытался ли я пристать к этой женщине? И, не приведи Господь, не матерился ли?!» Ибо знал из своего разнообразного житейского опыта, на что он бывает способен в подобных, неподконтрольных сознанию, ситуациях.
–Эля, только честно! Что-то я себе позволил? – Не поднимая глаз после похмельного стакана вина, спросил больным голосом Поэт.
–Ничего предосудительного, – легко отвечала Гитель, – разве что называли меня царицей.
–И только? – испытывая одновременно чувство облегчения и недоверия, продолжал Поэт. Иногда нам хочется этого. Мы просто жаждем облегчающего наши постыдные муки обмана.
–Шемаханская царица! – уточнила с легким смешком Гитель.
На ней был роскошный, шитый золотыми розами халат, тщательно запахнутый, что еще выразительнее подчеркивало её умопомрачительную талию и другие великолепные формы тела.
И в тот момент, когда он уже собрался покидать гостеприимный кров. На веранде появился огромный человек в джинсовом костюме.
При виде него, полное покоя лицо Гитель исказила гримаса ужаса.
–Кто это такой? – раздался вопрос, опередивший аналогичный, готовый сорваться с губ Поэта.
Не дожидаясь ответа, Голиаф шагнул к Поэту и тот, бывалый забияка моментально сообразил, что к чему.
Не теряя ни секунды, соразмерив свои и противника возможности, поэт нанес  не однажды испытанный удар в пах, а когда рослый дядька присел, ударил его по ушам и добавил коленом в лицо. Гигант грохнулся без памяти.
–Помогите! – Услыхал он сквозь нарастающий звон в ушах голос Гитель. Оседлав поверженного противника, она связывала тому руки бельевой веревкой. Отрезав кусок подлиннее, Поэт туго опутал все еще лежащему без движения  молодцу ноги у щиколоток.
И только после этого обратил внимания на боль под ключицей, а затем увидал торчащий в груди скальпель.
А уж после этого потерял сознание.
Милицию и скорую вызвал Рувимчик, который был в то злосчастное утро еще дома.
Как потом рассказывал он же. Столкнулся Поэт с Хирургом, такое погоняло носил бывший муж Гели. Только что вернувшийся из мест не столь отдаленных,  он беспрепятственно проник на веранду, поскольку имел свои ключи от ворот и дома. Почему у него такая кличка? Только лишь потому, что вместо финки он ходит со скальпелем.
Настоящий же хирург пояснил причину того, почему Поэт столь легко отделался после столь глубокого удара скальпелем. В том месте собственно легкого не оказалось. Там должна была быть верхушка его, удаленная на заре туманной юности незабвенной Сарой Давыдовной.
На смену Рувимчику, убежавшему на работу, заступила Гитель. Когда она вошла в палату, Поэт как раз плавал на волнах, обезболившего  рану, прамидола. И снилось ему детство. А что еще может нам снится, если все опасности позади?!
Поэт всхлипнул и давно неведомые его глазам слезы обожги щеки и наполнили канавки  грубых мужских морщин.
Ему снился аромат Бога. Он окутывал несчастную душу старого забияки, и она расправлялась подобно тому, как много лет назад расправлялось легкое, прооперированное тонкими пальчиками старой фронтовички.
«Господи! Спасибо! Я всю жизнь мечтал ощутить этот аромат. Всю свою сознательную жизнь!»
Тихий хорошо знакомый голос ответил Поэту: «Жизнь твоя продолжается! И я тебя люблю!»
От неожиданности такой Поэт открыл глаза. Низко над ним, склонившись, сияло лицо с легким черным пушком над верхней губой. А из выреза платья веяло тем самым – вот именно, тем прекрасным духом его мечты: горячим домашним хлебом и виноградом.
10.03.10