— О Рим, о Падуя, о Апеннины, о спагетти, о благословенная Богом Италия! Где ты, моя родина? Кто я здесь? что я здесь? зачем я здесь? — так думал уже едва ли молодой, слегка упитанный, то, что называется средней наружности, итальянец, с печальной горестью и некоторой растерянностью во взорах оглядывавший самый обыкновенный и заурядный, то есть чрезвычайно неопрятный, сельский дворик, представший теперь очам изумлённого европейца во всей уныло поэтической красе пасторального запустенья и беспорядка. Это запустенье столь близко, а даже бывает что и мило, дивно неподражаемой натуре иных из сельских жителей, что она, эта натура, будто вовсе и не замечает всей негодной дрянности подобных подворий, но, напротив, чувствует некоторый род высоко идеализированного влечения к их непоказной убогости да оригинально замшелой неопрятности. Вот и прозвание для этих чувствий отыскали самое что ни на есть приятное да благозвучное, посягающее на сладость таинственного задушевствования и взволнованную прелесть задумчиво уединённого созерцания — ностальгия!..

     Однако, оставим на совести незадачливых жителей их любвеобильные предпочтения, заметим лишь, что наш брат прозаик, а ещё более брат поэт, издревле падки на затейливую болтовню лирических отступлений и потому не раз с достохвальным мастерством, подробно и чувственно описывали эти запачканные подворья на страницах своих бессмертно виршованных поэм да обширно многостраничнейших романов.

     Но вернёмся к итальянцу. Сейчас его взгляд скользил по возлежащему в некотором подобии беспорядочной груды битому кирпичу, полувросшим в землю и покрытым превосходнейшим мхом трухлявым поленьям, тачке с оборванными ручками, а также, чуть в стороне, он заприметил дирявое и полусгнившее жестяное ведро, самая принадлежность которого к почтенному семейству жестяных безошибочно угадывалась по обилию благородной ржавчины на его помятых и не совсем чистых боках. Для придания ещё большей достоверности представленной читателю картины, необходимо бы заметить, что респектабельнейшая панорама описываемого подворья живо изобиловала невероятным количеством других не менее привлекательных и ярких деталей дрянной скверности чуть помельче — на всём была видна отчётливая печать домовитой основательности и давно обжитого хозяйствования: клочки почти уже разлезшихся газет, а иногда и хорошо иллюстрированных журналов, потемневшие и покрывшиеся грязной слизью бутылки, порядочно помятые и вдавленные в землю пивные банки, окурки дешёвых, а даже что и замечательно дорогих сигарет, кульки всех цветов и размеров, рваные и не совсем, наполненные или же, напротив — растерзанно опустошённые четвероногими друзьями человечества от мусорного своего содержимого... ах, и чего только можно было не заприметить, удобно расположившись на позеленелой площадке крыльца и с радушным любознанием размыслительного филосо'фа всматриваясь в окрестности отрадно захламленного подворья.

     Кропил мелкий, беспрестанный дождь. Две промоклые вороны, сидя на дряхлом пуке давно не плодоносившей груши, с очевидной настороженностью и интересом также, в свою очередь, наблюдали за незнакомцем, самый вид которого был что-то слишком нов и даже больше — привлекательно необычен для здешних мест. Отметим ещё, что эти здешние места, или описанное в своей трогательно идиллической красе подворье, находились в пределах одного из живописнейших сёл благословенного Богом Прикарпатья. Не будем здесь оглашать его прозванья, затем что все живописные сёлы одинаковы, даже больше — иногда и прозвания их слишком одинаково созвучны и совершенно ни о чём не поведают утончённому слуху искушённо любопытствующего читателя.

     Было лето — не то что бы чудное продолжение майской поры, когда недавно пробившаяся зелень нежна, целомудренно чиста и притягивает воодушевлённые взоры ярким очарованием девственной свежести и красоты, когда ослепительно белые сады щекочут ноздри пьянящим запахом цветущих черешен, слив да вишен и обильнобутонных яблонь да груш, когда небесная синь, будто Господняя риза, пронзительной глубиной колора явственно и широко блестит над очами во всём благочестивом великолепии правды и славы, и добра...

     Было лето — не то что бы поздняя, почти осенняя, блаженно зрелая его пора, пора счастливо плодоносящих садов и огородов, когда тяжело налитые груши томно гнут ветви отрадно обременённых дерев, когда воздух упоительно наполнен запахом солнца, яблок, мёда, дынь и кавуна1, звоном осы и стрекотанием кузнечика, когда лук вяжут тугими увесистыми косами и развешивают проветриться да просушиться по ветхим плетням обийстя2, когда гарбузы3 среди дикой зарослости грядок самодовольно выпячивают свои приятно округлившиеся померанчивые бока, выглядывая из под широкой листвы невероятно располневшим и весело улыбающимся паном, довольным собой и сегодняшним обедом да с осанкой горделивой внушительности важно глядящим на вас из-за решёточного переплёта своей спрятанной в вишнёвой листве альтанки4.

     Было именно то лето, когда случается и холодно промозглый серый день, и надоедливый мелкий дождь с утра невыразительно и скучно стучится в туманно затускнелое оконце, наводя на заспанных, здорово краснощёких сельских девушек чудное воодушевление лени и грустной задумчивости, и всякая из них, забыв о благодетельно просторных своих грядках, спешит потеплее укрыться с головой стёганым одеялом да вздремнуть часок-другой в надежде: авось ей приснится суженый да его ясные очи, да его чарующе ласковые речи, да его залихватски зачёсанный на бок непокорный чуб.

     На дворе стояла срединная пора блаженно короткого прикарпатского лета.

     Вскоре на позеленелое крыльцо оживлённо выскочил ещё один человек, однако нашим воронам этот человек был преотлично знаком; они знали, что зовут его Дмытро, что он с рождения жил, живёт и счастливо надеется ещё бесконечно долго жить в этом дому, что также тут живут его брат и престарелая старушка мать, что он не дурак выпить и, что самое важное, в особенно недобрую минуту от Дмытра можно было ожидать многого даже что и вовсе огорчительного, к примеру — нетрезво ругательного слова и даже больше — с силой пущенной в сторону их, ворон, шишки или же каштана. Оттого-то вороны продолжали своё наблюдение с ещё большими недоверием и настороженностью, но уже без прежнего заинтересованно любопытствующего интереса.

     Наконец одна из ворон, очевидно, наскучив добросовестно долгим сидением, хрипло прокричала что-то, кажется, неодобрительное своей подруге и, тяжело взмахивая чёрными своими крыльями, полетела прочь.

     Итальянец... а впрочем, я позабыл представить его читателю да с мельчайшими подробностями описать, коим образом он очутился в этих несомненно славных и достойных внимания местах.

     Итак, итальянец наш звался Франческо. Не подумай, читатель, что я подсовываю тебе какого-нибудь рыжетощего или же заваляще белобрысого итальянца, принадлежность коего к гордому древу итальянских фамилий угадывается лишь по штампу в поддельном его паспорте да заученной привычке вертлявого пройдохи, глубоко обнажая безупречно белый ряд зубов, всякий раз протяжно и сладко произносить слово "грация".

     Напротив того, наш герой отличался смолистой чернотой густых волос, благопристойной округленностью приятно развитых телесных форм, особенно в области брюшка и поясницы, а также некоторой, что вообще необычно, почти неприлично для итальянца, некоторой скромной робостью, я бы даже осмелился сказать некоторой скованностью, не всегда осмысленных движений и, что самое важное, какой-то испуганной молчаливостью оторопело недоумевающих взоров. Однако отчего бы не предположить, что это выражение глубочайшего изумления появилось только здесь и сейчас пред неслыханно роскошным благолепием украинского села.

    Вот и сейчас именно с этим выражением страдальческого непонимания и даже испуга он уставился на совершенно бесполезную и никчёмную в его глазах вещь — безрукую тачку, которая вместе с тем, несмотря на эту свою никчёмную бесполезность, занимала среди двора самое выгодное и, позволю себе заметить, очевидно почтеннейшее положение: уныло наклонясь на один бок, перегораживала тропинку к крылечку, где робкой фигурой, скромно и тихо, расположился означенный сын Апеннинского края.

     Впрочем, надо бы хорошенько растолковать, что на Украине он был впервой, что сюда его завлекла в кратковременное путешествие возлюбленная его Лаура, что так её именовал лишь Франческо, под крышей же отчего дома, где они сейчас находились, многочисленная родня всегда знала и звала дивчину Мирославой, или же чаще и вовсе по-простому — Миросей.

     Надо бы также указать, что вообще наш итальянец отнюдь не был робкого десятка. Более того, работая в своём родном городке шеф-поваром одной из многочисленных пиццерий, не единожды выскакивал из своего святилища — душной и жаркой поварской комнатёнки, к что-то слишком расшумевшимся недовольным клиентам и, красноречиво жестикулируя руками, в одной из которых дивно красовался огромный тесак для разборки колбас, с замечательной настойчивостью, экспрессивностью и всегда бесспорной эффективностью доказывал посетителю его неправоту но, напротив, свою и заведения вообще — чистоту и порядочность. Посетители пиццерии застывали тогда... нет, не в ужасе (приготовься, мой читатель) — в восхищённой готовности разразиться гомерическим смехом — добросердечным, беззаботным и, увы, беспардонно весёлым, на который теперь способны, кажется, одни итальянцы.

     Всклокоченный Франческо, выскочив в зал и быстрым взглядом определив, в каком углу находится расшумевшийся нахал, наклонял голову сколь возможно низко, вбирал в себя шею как можно глубже и беспощадной опрометью кидался к неблагодарному посетителю. По странному стечению торопливые и порывные движения его коротеньких рук и ног в это время амплитудно напоминали энергическую и отчаянную спешку слегка полноватого, неуклюжего лыжника, издали завидевшего наконец благословенную полосу долгожданного финиша. По крайней мере, наблюдая за Франческо именно в эту минуту, любопытный наблюдатель легко мог ошибиться да и вообразить себе...

     Бог знает чего только мог себе не понапридумать этот самый недогадливый наблюдатель, но давнишние посетители были преотлично осведомлены, что дело идёт вовсе не о качестве лыжной смазки и мокрой непригодности сегодняшнего снега, даже, взирая на тридцатиградусную жару за порогом пиццерии, им, смею предположить, едва ли могло прийти в голову это неожиданное соображение.

     Давние завсегдатаи нарочно собирались в близкой их сердцу пиццерии, дабы пошутить и вольготно посмеяться над незадачливым шеф-поваром, или же, как они сообразно своевольству гулливого своего настроения именовали его — лягушонком Франи. Скажу большее, самый процесс недовольного брюзжания что-то слишком непримиримого и переборчивого клиента, его показное громкое неудовлетворение, а также истовое негодование доброго Франческо стали традиционным и чуть ли не обязательным пунктом из меню досточтимой пиццерии. Хозяин Фердинанд знал об этом пункте и не возражал придать своей пиццерии некоторого очарования театральной привлекательности и оригинальной самобытности. Франческо также знал или догадывался об этой стороне дела и о своей роли в этом лицедействе, что не мешало ему всякий раз показывать своё воинствующее рвение самым искренним и трогательно-забавным образом.

     Здесь-то Франческо и познакомился со своей Миросей, или же, как пиитически возвышенно и лирично прозвал её сам Франческо — Лаурой. Вообще он не был лишён притязаний на некоторую роскошь изящества и любил окружить себя вычурно раритетными вещицами (дешёвыми подделками под старину), а также питал некоторую слабость к прозваниям самым пышным и торжественно значимым. Себя же в идиллических мечтаниях своих Франческо не раз сближал с Петраркой, хотя с Петраркой-то и было что общего, как только одно имя — Франческо.

    Мирося была довольно бойкая незамужняя галичаночка, приехавшая на родину Данте и Боттичелли в поисках заработка и лучшей доли. Судьба улыбнулась ей, и после долгих поисков она устроилась посудомойкой в уже знакомой нам пиццерии, заодно прибрав в свои хорошенькие ручки сердце и достаток поэтично вскормленного воздухом золотой Италии шеф-повара этой же пиццерии, то есть стала возлюбленной доброго Франи.

     О теперешнее, гадкое и пошлое время! Всякий тэлэпэнь5, слегка выучившись грамматике и вообразив из себя, по этому самому своему писарскому умению правильно прописать два-три слова вкупе, вообразив из себя чёрт знает что, вообразив из себя бессмертной славы романиста, наверняка, выпучив глаза, недовольно скривится этому слову — возлюбленная! Всякий щёголь борзописания наверняка бы вставил здесь хлёсткое и многозначимое по яркости грязного намёка — любовница! Но мы не рвёмся грудью в бессмертной славы романисты, грамматика всегда казалась нам скучнейшей и неповоротливейшей отраслью гуманитарного познанья, к тому же смеем признаться в гнуснейшем роде малахольного бесстыдства: мы не питаем малейшей степени благоговейного пиетета по отношению к сегодняшнему самонадеянно кичливому мастерству письма. Пусть его, но вслед Франческо, и мы будем величать Миросю не иначе как возлюбленная.

     Не стану докучать искушённо догадливому читателю долгим и подробным описанием того, как впервые встретились взгляды Франческо и Мирославы, как впервые встретились их руки, как впервые уста замерли в блаженно чистой простоте первого, но уже достаточно долгого и умелого поцелуя.

     Не осмелюсь также затейливо живописать яркую красочность бытия и заманчивое очарование их вечерних, и не только вечерних, досугов.

     Однако же "вперёд, вперёд, моя исторья"! После нескольких лет совместного, удачливо счастливого проживания, Лаура начала исподтиха грустить и зевать, а чуть позже и вовсе решительно и прямо объявила, что воздух поэтически обольстительной золотой Италии дивно чист и неподражаемо прекрасен, но что среди этого упоения гармонии и классически выверенной неподражаемости ей всё чаще и пленительно настойчивей видится вольная прелесть отческих пенатов, да две ободрительно крикливые вороны на дряхлом пуке давно не плодоносившей груши, да безруко грациозная тачка, которая по странной воле случая перегородила собой узенькую заросшую тропинку, ведущую к издетства знакомому крылечку.

     Делать было нечего, чем помочь и как сладить с проклятою Лауровой хандрой? Франческо, хотя и с некоторым заранее предчувствованным предубеждением, согласился на это короткое путешествие в суровые края белых медведей и жестоко сибирских морозов. Нам невдомёк, отчего чистая и нежная душа нашего лирично очарованного итальянца предполагала в Украине сибирские морозы и собственно белооттенковую красоту медвежьих шкур, хотя всем наверняка и издавна уже известно, что косолапые, шатающиеся по украинским сёлам и весям, щеголяют именно благородством коричнево-бурого окрасового лоска. Впрочем, не будем мелочны и придирчиво строги, но, напротив — покладисты и снисходительно добры.

     Путешествие началось ещё в Италии, с суматохи торопливых сборов, с продолжительных и мелочно скрупулёзных, в глазах Франческо, походов по скупке подарков для многочисленнейшей Лауровой родни (его, Франческо, искренне дивовали иные из обычаев украинской земли, однако, как растолковала Мирося, не почитать их считалось делом предосудительного бесчестья и чуть ли не кощунственного святотатства, одним словом — делом низкого бесстыдства, не оправдываемым ни в малейшей степени никоими словами, будь они даже прописаны из непонятных буквиц в старинном и ветхом Евангелии, том, которое лежит на рушнике6 аналоя их деревянной сельской церкви). Франческо всё никак не мог взять в толк исключительно плодороднейшую многолюдность Миросиной родни да неизъясненнейшую путанность иногда вовсе непостижимых итальянскому уму генеалогических связей этого щедрофамильного изобилья, но в этом случае он тихо полагался на рассудительное добронравие своей возлюбленной). Как бы там ни было, всё было куплено, осмотрено и уложено. Франческо и Мирося отправились

     Чудно раздольная и певуче голосистая украинская земля приняла их в свои широкие объятья простодушно весело и что-то чересчур приязненно и по-свойски открыто. Для нашего Франческо, готового к самому невероятнейшему, это чересчур было чудно, ново и несколько не то чтобы поразительно, но как-то неожиданно чересчур. Многое и вовсе в этой своей приязненной открытости искренне удивляло неожиданностью наивного простодушия и почти фамильярной навязчивости одновременно.

     Первым, несомненно ярко запоминающимся для Франческо, была старуха в вагоне пригородной электрички. Вагон был пуст, оставались считанные минуты до отправления, — Мирося и Франческо уютно (сколь это было возможно на грязно-истёртых деревянных досках скамьи) расположились в середине его. В последнюю минуту в вагон поспешно ввалилась запыхавшаяся, несколько непрезентабельного вида, а если благородный читатель позволит выразиться прямо и без фигур — то и нечистоплотно-грязная, старуха с множеством таких же неопрятно-гадких и замусоленных кульков да сумок.

     Вообще же, в пригородных электричках есть два рода путешествующих: одни из них совершенно спокойно и даже по большей части равнодушно заходят на остановках и садятся где ни попадя, на ближайшее свободное место — почти не печалуясь его удобством, чистотой и выгодностью расположения относительно замызганного оконца. Иное дело второй род странствующей публики,— этот второй род отличается беспокойно неудовлетворённой устремлённостью к постоянному поиску чего-то лучшего и достойнейшего, причём в их глазах это лучшее и достойнейшее неизменно находится где-то рядом и лишь по странной оказии его никак не удаётся отыскать. Эти господа, взошед в вагон, неизменно пройдутся по всей его длине, неизменно вернутся назад и вновь пройдутся вдоль него. С деловитой заинтересованностью пытливого обличья исчисляя свободные места, а также людей, сидящих близ этих мест, они соображают невероятное количество для них совершенно необходимейших сведений необходимых к разрешению единственно важного вопроса (быть может заглавного вопроса всей их суетливой жизни): какое именно из свободных мест предпочтительнее осчастливить тяжестью своих истомленно благородных чресл. Старушка также, по всему вероятию, относилась к боговдохновенной касте беспокоящихся, и лишь изрядное количество драгоценной поклажи не давало вполне развить всю возможную прыть её изыскательских поползновений.

     Взвалив все эти кульки и сумки в некотором хаотическом беспорядке на ближайшей от входа скамье, она с видимым удовольствием поспешила расположиться среди них. Беспечальная нега полнейшего удовлетворения и совершеннейшего счастия красовалась на её затейливо морщинистой и радостно немытой физиономии.

     С очевидным любопытством оглядев невольных своих попутчиков и, видимо, составив о них своё, ведомое только ей, соображение, старушенция торжествующе поправила на голове зелёный, местами изъеденный молью, платок и начала довольно бойко копошиться в ближайшем от себя кульке. Вскоре с выражением значимости и тайного любования, высокодуховнейшим образом изобразившемся на её дивно просветлённом обличье, было извлечено нечто, завёрнутое в грязную, отвратного вида тряпицу. По всей видимости, в тряпице находилась какая-то снедь. Был ли это только завтрак почтенной старушки, лакомый остаток ланча или, как знать, быть может, что уже и обед,— судить не берусь, но попутчица наших героев, недолго думая, с невероятнейшими энтузиазмом и приятностию приступила к своей увлекательной трапезе. Иногда до ушей чувствительной пары долетали звуки пиршественной возни: сладостное плямканье и блаженное сопение умиротворённо разнежившегося гурмана — но ничто не могло испортить общего впечатления благопристойности и возвышенной лиричности представленной картины.

     Однако очень скоро это идиллическое впечатление таки было испорчено одним весьма неприятно значимым и настойчивым обстоятельством; нос Франи, пообвыкший к самым разнообразным, а иногда даже и вовсе скверным ароматам поварской комнатёнки, учуял вдруг дрянно неприличнейший запах вульгарного свойства... Франческо взглянул на Лауру, та также с отвращением кривила прелестное личико своё и отворачивалась к окну. Было неловко и гадко. Старушка, заметив это движение невольных своих попутчиков, оживлённо заёрзала на своей скамье, — ей было страсть как любопытно, неужели амбре её тихих ветров так скоро достигло до сопредельных лавочек...

     Всё, что встретилось Франческо, а также случилось с ним во время короткого пребывания на хлебосольно-обильной украинской земле, происходило будто в некоем тумане, некоем туманном сне, и лишь слишком живые и яркие впечатления какими-то необыкновенно яркими и значимыми вспышками запечатлелись в ошеломлённом его сознании.

     Радостная встреча многочисленнейшей Лауровой родни, знакомство (с неизменными рукопожатиями, неизменно фамильярными обниманиями за плечи и неизменно сладостными целованиями щёк), услужливое и, как показалось Франческо, не совсем искреннее подличанье этой родни перед заезжим иноземцем, радостный, громкий и утомительно долгий обряд обдаривания подарками (предусмотрительная Мирослава припасла подарков много больше необходимого, прикупив их впрок, но, впрочем, и этот впрок разошёлся без остатка), щедрообильно накрытый стол с множеством новых для Франческо салатов, множеством дивно незнакомых блюд, множеством бутылок горивки7 и парой-двойкой неизменно назойливых мух, круживших над всем этим невиданным изобильем в радостном предвкушении пиршественной потехи, радостные, уже полупьяные, беседы с Франческо о жизни Италии и итальянцев, радостные вопросы о том, сколько Франи зарабатывает в месяц, неделю, день (Франи, к своему величайшему сожалению, ничего не уразумел, что именно у него выспрашивают, хотя мог бы, несомненно, догадаться по частым упоминаниям слов интернациональной значимости — доля'р и евро, но в данном случае наш итальянец оказался напрочь несведущ и проницательно недогадлив), радостно-покровительственное обращение к Франческо захмелевших Миросиных братьев: "нимець" и "цыганчук"8 (Лаура между делом с милой правдоподобностью растолковала значение этих слов как "дорогой родственник" и "долгожданный гость"), радостное завершение этого первого дня на узком и что-то слишком жёстком для изнеженных итальянских боков полудиванчике в низенькой и крохотной комнатушке с чахоточно наклонившейся и дивом ещё не завалившейся старой печью коричневого кафеля да покрытым препорядочным слоем пыли фикусом  на грязном и потресканном подоконнике, жаркая, душная и бесконечно долгая бессонная ночь с тьмой звенящих комаров — всё это произвело на ум Франческо воодушевлённо-радостное и вместе какое-то странно-будоражащее действо.

     Встав поутру, Франческо, заприметивший на грядке за домом цветущие заросли тыквы, был уже там. Прихватив на кухне нож, он деятельно принялся срезать цветы, причём, как ему казалось и в чём он истово потом заверял всех домочадцев, он срезал именно не завязавшиеся, пустые по его убеждению, бутоны. Ещё не вовсе протрезвевшие после долгой вчерашней попойки, небритые и эпатажно взлохмаченные Миросины братья — Стэпан и Дмытро, с видом величайшего изумления смотрели на творческие па их итальянского гостя:

— Чы воно подурило?9 — вымолвил наконец как-то слабо с утра соображавший Стэпан.

— З чого?.. Цыганчук вчора дусывсь, пьятдесять грам не миг лыгнуты,10 — отвечал не менее задумчиво озадаченный Дмытро.

     Радостно светящийся Франи протащил мимо них на кухню целый ворох оранжевых соцветий.

— Чым тэпэр свыню будэмо годуваты?11 — вопросил Степан, со слащавой приятностию глянув на потрясённого Дмытра, как будто именно он, Дмытро — но не Франи, сотворил сейчас величайшее огородное злодеяние.

     Впрочем, вскоре всё разъяснилось: Франческо в знак благодарности и душевного расположения решил показать азы своего кулинарного мастерства и щегольнуть блюдом исконно итальянской кухни — жаренными цветками гарбуза. Новая родня по достоинству оценила творческое рвение истового кулинара. Отныне путь на кухню, где в гораздо большем почёте и предпочтении оказался добрый, прошедший проверку многих обедов, вэчэрь12 и завтраков шмат сала с цибулькой13 и жаренной яешней14, путь в этот храм величайших из всех, каких только может себе понапридумать непостоянное и капризное человеческое сердце, достойнейших и древнейших по своему давнему постоянству искусств для Франческо отныне был закрыт. Признаться откровенно, не то чтобы Миросину родню особенно отвратил вкус Франческовой стряпни, по совести, братья, давнишние поклонники Бахуса, заслуженные ветераны неистово неудержимых попоек, иногда заедали своё питие сквернейше-худшими произведениями местной кулинарии, но судьба подслеповатого поросёнка брала за живое. Итальянцу было отказано в значительнейшей привилегии — изводить на нет урожай гарбуза.

     Однако было бы несправедливостью заподозрить фамилию Мирославы, а в особенности ярчайших представителей её — Стэпана и Дмытра, в покусительстве на некоторый род бездушной чёрствости и невнимания к нашему Франи. Напротив, прочувствовав себя почти попечительно ответственными за судьбу "маломовного нимця"15, они приняли в нём деятельнейшее участие.

     По искреннему убеждению братцев-гультяев, вся беда заключалась исключительно и единственно в суеверном неуменье, а даже что и предвзятом нежелании, итальянца пить горилку. Сердца братьев, закалённых в неистовейших битвах и брагопролитневейших схватках на дощатых полях питийных столов, жаждали видеть в своих рядах взрастающую поросль подающих надежды новобранцев. Но, увы, итальянец оставался неумолимо непреклонен и глупо равнодушен к соблазнам разгульного досуга.

     На предложение выпить "цыганчук" испуганно таращил глаза и с неистовым пылом лопотал что-то напрочь многословное и несвязно невразумительное, из которого однако же почти всегда долженствовало было бы следовать, что пить он, Франческо, роскошный сын гордой Италии, не обучен и брезгливо побаивается, что природа его не такова, чтобы потчевать себя сомнительными напитками, следствием которых есть лишь нестерпимый шум в голове, прегадкая отрыжка да тоскливое, гнетущее чувство под ямочкой, будто там поселилась голосистая жаба да истошно выводит свои виртуозно слезливые рулады, что Петрарка, великий Петрарка, inimitabile grande16 Петрарка, гнушался этого напитка варваров, и что если бы он даже и не гнушался, если бы даже и вовсе не слыхивал о нём, то всё равно Франи решительно и твёрдо отрицает возможность самоё даже мысли о непробудно диком и неистово изнуряющем славянском пьянстве.

     Братья, мало разумея по-итальянски, выслушивали эти доводы с ироничной долей самоуправного скепсиса и благого снисхождения, что, впрочем, не мешало им составлять планы самые решительные и дерзкие о том, как бы споить неподатливо упрямого "цыганчука".

     Было решено "вывесты го в людэ"17. Что может быть лучше и подходяще удобнее для того как не свадьба, где можно найти превеликое множество "ладных кобит" и "морэ горилкы"18?!

     О украинское весилля19! О эта вдохновенно-пленительнейшая смесь растерянной важности жениха, полуобнажённо ангельского одеяния невесты, богато обставленных снедью столов, тесной многоголосицы обширнейшей залы (жующей и обильно пьющей, а после затягивающей пронзительно унылейшую песнь о козаке под дубом), громкой музы'ки, громких, не всегда пристойных, танцев, радостных воплей не в меру разошедшегося тамады, крикливой возни пошлых увеселений, полуобморока чувственно прослезившейся теперь уже, наконец-то, тёщи, одним словом: трогательной безвкусицы мещанского жеманства, тщеславия и безнадёжно провального коммерческого расчёта.

     Франческо среди этой буйной разноголосицы мнений, музы'ки, споров, нарядов, выпивки, плясок, нестерпимых ароматов дорогих духов, деланых улыбок, завистливых косых взглядов, пьяного куража и нахальства сидел совершенно отрешённым, маленьким и неприметно потерянным человечком. Из-за непомерного скопления приглашённого люда, стулья за длинными рядами столов стояли впритык друг к другу, оттого слишком часто замест узенькой вилочки с нанизанным на ней изрядным куском недурного балыка или же привлекательно блестящего заливного карпа, можно было увидеть перед собственным носом весьма энергично и опасно снующий преширокий локоть тучного соседа справа, спешащего прислужиться тощей даме напротив и предлагающего её вниманию все закуски наперечёт.

     Перечёт же отличался невиданным разнообразием и богатством наименованья, запаха, вкуса, цвета — соблазна и обольщенья. Чего только не было представлено благосклонному вниманию сладкожмурящейся почтеннейшей публики, что только не просится зацепиться за кончик пера да и вскочить этим упоительно красноречивейшим перечётом в строку повествования. Каких только лягумин, каких смаколыкив20 здесь не было — здесь было всё: и мазурыки с каплуном, и вэрэщака в квасе, и печёные вытрэбэньки, и кручэныки и бэндэрыки, и пундыки и завыванци, и ковбаски панськи, и пампушки риздвяни, и пампушки с чесночной подливой, и рулет куриный с сыром и курагой, и рулет куриный со шпинатом и горчичным соусом, и дэруны с брынзой, и дэруны со сметаной, и дэруны с грибами да сливками, и дэруны со шкварками... А ещё: вэртуны мясные с грибами и брынзой, вареники с мясом, вареники со свинными потрошками, вареники с картоплэю и грибами, с картоплэю и зеленью, с капустой, с солэным сыром, с вишнями, со сладким сыром, качка с яблоками, пэчэня по-карпатски, свинина на кистци с соусом, телятина на кистци с кисло-сладким соусом, узвар из яблок, груш, слив и абрикос, млынци козацкие — с мясом, с куриными потрошками, с курятиной да грибами, со сметаной, с яблоками и мёдом, со сладким сыром и сметаной, с маком и родзынками, салат "От Солохи", салат "Наталка-Полтавка", салат "Шалэный бычок", "До чарочки", "Тэщин язык", "Козак за Дунаем", "Украинские ролы", слойки с лососем, слойки с беконом, щука фаршированная, холодец с хрином, ковбаса домашняя, пэчинковый торт, тарталетки с сыром... Одним словом:

Тут їли розниї потрави,
І все з полив'яних мисок,
І самі гарниї приправи
З нових кленових тарілок:
Свинячу голову до хріну
І локшину на переміну,
Потім з підлевою індик;
На закуску куліш і кашу,
Лемішку, зубци, путрю, квашу
І з маком медовий шулик.

І кубками пили слив'янку,
Мед, пиво, брагу, сірівець,
Горілку просту і калганку21…

      Однако же прибор Франи был поставлен слишком далеко от края стола,— чтобы пользоваться им необходимо было неловко вытягивать руки вперёд, но наш Франческо не смел придвинуть его ближе, дабы не привлекать к себе излишнего внимания.

     Казалось, он был совершенно оглушён этим праздничным многолюдьем. Ему будто была нова и совершеннейшим образом поразила этой своей новизной обстановка развязной игривости и самодовольно счастливой праздности. Казалось даже, что итальянец несколько уменьшился в размерах, по крайней мере благодетельная округлённость приятно развитых брюшка и поясницы как-то меньше бросалась в глаза, почти не выказываясь на робко примостившейся краем стула скромной его фигуре. Казалось, что единственным желанием, заветнейшим желанием тихого Франи, есть лишь мечта о скорейшем завершении этого шумного действа, что потаеннейшим его порывом, есть мысль поскорее неприметно ускользнуть вон, покинув этих людей и это место.

     Однако нечего было и думать о скором исполнении этих чаяний — рядом сидела изрядно повеселевшая Мирося, которая, кажется, искренне рада была этому шуму и гаму и находила очень удачной мысль "вывэсты Франи у людэ".

     Много ещё чего можно было бы прочесть на растерянно молчаливом и робко отрешённом обличье итальянца, но кому было до того дело — всяк был занят исключительно чем-то своим, а чаще что и единственно собой. И только Стэпан и Дмытро, невзирая на принятый изрядный градус горилки, коньяка, виски, текилы и пива (причём всё пиво, хотя всем наверняка известно величайшее многообразие этого утончённо изысканного и душевнолечебно полезнейшего напитка, всё пиво в их глазах делилось лишь на два сорта: "тэмнэ" и "свитлэ"22, однако, справедливости ради, надо бы заметить, оба эти сорта, невзирая на свою разительнейшую оттенковую значимость, бывали поглощаемы в весьма немалом количестве с одинаково и всегда неизменно приветственными энтузиазмом и рвением), итак, Стэпан и Дмытро не выпускали нового "родыча"23 из поля зрения и лишь выжидали подходящее время, дабы провести решительный штурм девственнотрезвой неискушённости своего подопечного.

     Вскоре это подходящее время представилось, начались танцы. Начались они с медленного, как будто издавна знакомого, но до невероятия похабно исковерканного местными музы'ками вальса. Мирося была приглашена старательно прилизанным и безукоризненно затянутым молодцеватым хлыщом с крупными блестящими запонками на манжетах тонких рук.

     Тучный пан справа утащил тощую даму напротив. Многие, из ранее так дельно жующих и довольно толково обсуждающих несомненные достоинства и некоторые мелкие огрехи представленного их гастрономическому вниманию салата Цезарь, поспешили повскакивать со своих мест и с въедливой слащавостью напускной любезности, всенепременно подчёркивая свою образованнейшую утончённость речевыми вензелями в роде: "пэрэпрошую" и "даруйтэ"24, похватали свободных ещё панянок25, тощих и не совсем, плотных слегка и плотно укрупнённых до необъятного невероятия развито привлекательных своих форм. Свет погас. Включилось великое множество маленьких фонариков, разноцветными бликами то медленно разгоняющихся и крутящихся в разные стороны, то вдруг внезапно вновь замирающих на самых лиричнейших оборотах скверно исполняемой композиции.

     Франческо остался один среди длинного ряда покинутых стульев. Вначале он с полагающимися в таких случаях старательным вниманием и ревнивым самоотвержением пытался не выпускать из виду кружащихся и смеющихся Лауру и нахально раскрасневшегося хлыщеватого юнца, но вскоре блики фонариков, вертящиеся пары, взвизги музы'ки, мельканье ног смешались в один неразборный вихрь, невразумительный хаос мыслей, звуков, бликов и печальной, грустной одинокости уединённого Франи. Ему стало скучно.

     От нечего делать итальянец начал считать, сколько же столов пришлось сдвинуть в один длинный ряд, дабы разместить такое множество праздного люда, затем он перешёл к подсчёту блестящих светлых плиток на узоре облицованного зала, затем к подсчёту матово-коричневых плиток, позже числа ножей с чудовищно длинным костяным черенком, после того числа ножей с черенком схожим по форме, но гораздо более коротким по длине, далее в счёт пошли чашки под бульон с золотой окантовкой, чашки под борщок без окантовки, просто чашки, предназначение которых ему было не совсем понятно, поскольку к ним в продолжении всей трапезы так никто и не притронулся... Но вскоре и эти необходимо-полезнейшие занятия докучно надоели нашему Франческо. Наконец зевнув несколько раз сряду, он бессмысленно уставился на игру разноцветных фонариков, по странной прихоти мелькавших то тут, то там — по потолку, стенам, узорным плиткам и фигурам показывающих невероятнейшие антраша танцующих кавалеров и дам...

     Чья-то покровительственная рука мягко, но одновременно безапелляционно и категорично тесно обняла Франи за плечи, итальянец, вздрогнув от неожиданности, обернулся вопрошающим лицом своим — перед ним светились радостной ухмылкой две полупьяные рожи Миросиных братьев; впрочем, в своём одиночестве Франческо был рад и им. С неумолимой решительностью и настоятельной любезностью, которую только можно было предположить в услужливых братьях, они под руки поволокли, вначале легко упиравшегося, а после и вовсе безвольно обмякшего, "цыганчука" к козацькому столу26. Здесь был наполнен чуть ли не с верхом и залит чуть ли не с силой в кривящийся рот итальянского родственника широченный бокал доброй украинской горилки. В качестве закуски были предложены солёный огурец да мидия, от жары безвольно разлезшаяся на дне ракообразной тарелочки. Итальянец, имея великую надежду, что на этом маленьком испытании иссякнут мирволивые устремления уже изрядно шатавшихся братьев, с великодушным снисхожденьем благородно отказался от угощения и вежливо растянул губы в предположительный род некоей приятно-благодарственной улыбки.

     Однако именно в этом заключалась важная ошибка несчастно-наивного Франческо. Неясное, превратно истолкованное значение этой жалкой улыбки, подвигло братьев на повторение во второе и в третье бокала с горилкой да солёного огурца, да всё той же истерзано-распростёртой мидии на дне уже знакомой читателю тарелочки.

     Почувствовав после третьего подхода сильное головокружение и незапную сонливость, Франческо освободился наконец от дружеских объятий радушно навязчивых братьев и слегка плутающим шагом немедля спешил вернуться в мирную гавань покинутых столов, стульев, чашек и ножей с костяными черенками.

     Франи становилось всё хуже. Всё смешалось пред страдальческими очами его в чудовищном вихре звуков, танцующих пар, плиток, столов, чашек, салатов, ножей и, лезущих со всех сторон, самое в душу, приязненно улыбающихся, полупьяно отвратных рож Лауриных братьев. Уже скверно расстроенное воображение рисовало фантасмагорические картины одну ужаснее, ещё ужаснее и страшнее другой, уже итальянец готов был невесть от чего прятаться, хотя бы даже и под стол, уже ему чудилось, мерещилось нечто нестерпимо гадкое, мерзкое и до отвращения... но незапно что-то как будто мелькнуло перед ним, что-то как будто опрокинуло его,.. взгляд очей,.. самоё душу... и чудесным образом всё вдруг изменилось, всё вдруг обернулось, всё зазвучало какой-то почти кантатой, почти торжественной ораторией, светлой и радостной, почти хвалебным гимном, почти ликующей, восторженной песнью, песнью высокого счастья и отрадного блаженства...

     Однако же, положа руку на сердце, надо бы признаться, что Франческо и по сей день не может толком объяснить, что же ему тогда зазвучало, что именно ему пригрезилось, что так дивно взволновало и подвигло к изъявлениям самым искренним и нежным...

     Наконец, распрощавшись с молодцеватым хлыщом, к столику вернулась Лаура. Завидев её, Франческо скривил горестную гримасу, воодушевлённо заскулил и слёзы, обильные слёзы, слёзы искренного счастия брызнули из глаз его... Франи был мертвецки пьян, пьян так, как никто и никогда до того ещё не бывал пьян, по крайней мере, нашего героя истово в том убеждала возлюбленная, его Лаура, а не доверять Лауре, сколь может заметить справедливый читатель, у Франческо, да и у справедливого читателя, не было и нет ни малейших оснований.

     Найдя своего итальянца в столь плачевных обстоятельствах, Мирося немедля воспылала гневом самым неистовым и праведно негодующим к буйным искусителям, бесчестным виновникам Франческового несчастия. Излив пылкое неудовольствие своё в выражениях замечательно сильных и смелых, Мирося потребовала немедленной эвакуации бессмысленно лопотавшего о чём-то своём и полуобморочно закатывающего глаза радостно-счастливого Франческо.

     Итальянец, плохо соображая, зачем неугомонные братья вновь, под руки, но теперь с гораздо меньшей предупредительной любезностию куда-то влекут его, зачем запихивают в старенькую, неопределённого цвета "Шкоду" и куда они с Лаурой несутся в ночь по разухабистой, тряской дороге, таинственно улыбался многозначительнейшей ухмылкой знаменитого Леонардового полотна. Было весело и легко, торжественно и чудно.

     Ежеминутно перехватывая дух и вжимая Франческо в сиденье, машина пружинисто-мягко и резко подскакивала вверх, будто примеряясь, будто пробуя силы, чтобы затем, сильно оттолкнувшись, враз и наверное взлететь к облакам, к ярким и частым звёздам, к тонкому месяцу, вздумавшему взапуски состязаться с нею в скором беге.

     Толчки становились всё чаще и сильнее, будто ловкий козак, танцуя вприсядку гопака27, начал быстро вскидывать ногами, — одну за другой, раз за разом, быстрее, быстрее и ещё быстрее прежнего. Огни встречных машин с коротким жужжанием мгновенно проносились мимо, картины мелькавших за окном пейзажей уже не вылезали неправильно торчащим, вырвавшимся к дороге страшным кустом или чудовищно наклонившимся деревом, но сливались одной, обступившей эту дорогу по краям, несущейся прочь чёрною, неразличимою стеною кустов, деревьев, столбов, строений и дорожных знаков.

     О Русь! Что может быть прекраснее этого стремительного движения! и какой, вдруг и нечаянно хвативший лишку, итальянец не любит промчаться в тряском бешеном беге твоей вольготно разбитной дорогой! О Русь! О удаль и свобода, о правда и сила, о краса и нежность, о моя Киевская Русь! Русь козаков и булавы, Русь вольности и прав, Русь гетьманов и сказаний, Русь кобзарей28 и их певучих дум! Русь чернобривых и вышиванок, Русь чернобровых парубков и молодецкой славы, Русь вишнёвых садочков, белых мазанок, калины у окна и проникновенно запечальной, пронизывающей самое сердце и душу, голосисто раздольной, протяжной и прекрасной украинской песни! О моя древняя, пробивающаяся чрез века забвения и кровавого морока, чрез глушь глумливого унижения и скверну раздора, светлая и святая Киевская Русь! Не так ли и ты мчишься окольной тряской дорогой, чтобы вырваться наконец на широкий, прямой и ровный путь, где, распри позабыв, ровней суждено тебе прилепиться к великой и дружной семье равных меж собою народов, дабы единой, могучей и смелой общностью человечества продолжать этот бесстрашно неостановимый, вечный бег?!

     То, как они добрались домой, как Франческо раздели и уложили спать, — наш итальянец помнил худо. Но очутившись в постели, Франи быстро забылся тревожным, ярким и предчувственно провидческим сновидением, на которое способна только лёгкая, живая и непостоянная натура непьющего человека, выпившего нечаянным манером вдруг и сряду три добрых стакана украинской горилки.

     И снилось ему, что плывёт он в резьблёной вычурным узором чуть ли не древнескандинавской ладье, дивно украшенной по бокам хитро разрисованными щитами да боевыми топорами, и высокий нос этой ладьи, надменно развернув круто выгнутую чешуйчатую шею свою, воздымается в виде главы сказочного чудовища. И страшно несёт чудовище в высотах поднебесья эту главу, с ужасно бесовской гордынею выпучивая красные огромные глаза и жадно оскаливая хищную пасть свою.

     И виделось Франи, что, вполне довольный собой и этой ладьёю, он лежит, счастливо облокотясь, посреди неё на пышных атласных подушках с кистями да цветастых венецианских коврах с бахромою, и кипят вокруг него золотые, полные соблазнительнейшего пития чаши, и тучно теснятся марокканской чеканки, громоздко наполненные невиданнейшей снедью блюда, и на всём будто некий рассветный туман, будто некий таинственный покров, будто некая нега забвения и безмолвного очарования, и девы, полуобнажённые девы, девы рая, блистая сквозь лёгкое убранство почти полупрозрачных одеяний своих сладострастным обольщением трепещущих и упругих персей, чувственных чресел и волнующе прелестных рук, вьются вокруг него, Франи, в неистово пламенном, томном и упоительно безумном танце, танце бесстыдного вожделения и мучительного желанья...

     И протягивает к ним Франческо руку, и почти касается лёгких одеяний их, и вдруг... чудесным образом оказывается в своей маленькой пиццерии, среди множества ликующе воодушевлённого люда,— и всё это давнишние посетители, и всё это старинные завсегдатаи, всё это добрые знакомые, жаждущие видеть его, Франи, шеф-повара славной пиццерии. И громогласно, искренне и радостно звучит шумом многоголосого рёва: Viva Frani29! И окружён Франческо со всех сторон приязненно улыбающимися ликами, и поднимаются в его честь бокалы полные первоклассного пива и изысканнейше дорогого итальянского вина, и на всём блеск восхищённого возбуждения и роскошного празднества, всё кипит весельем и новизной, волнением и ожиданьем. И все хотят видеть его, Франи, все желают поздороваться, облобызаться или, по меньшей мере, дотронуться до него, как до человека, совершившего невиданнейший доселе в истории города (да нет — всей великой Италии!) подвиг.

     И вот сам Фердинанд, хозяин досточтимой пиццерии, посреди залы дружески принимает Франческо в свои широкие объятия, с почти отеческими чувствами, чувствами гордости и короткого знакомства, лобызает в обе щеки и, требуя внимания почтенной публики, значительным, раскатным голосом возглашает: "Подайте лобстера!"

     И наступает гробовая тишина, и всё замирает, всё умолкает, будто испугавшись, будто выжидая чего-то... И вдруг все находящиеся в пиццерии, давнишние посетители, старинные завсегдатаи и просто незнакомый люд, заслышав ужасающе резкий и надрывно нарастающий, исходящий будто из преисподней, нестерпимый звук чудовищной трубы, незапно подхватывают с шумом великого оживления и нетерпения: "Лобстер, лобстер!" И тут же, будто по чьему-то волшебному мановению, несут огромное блюдо, и на нём... лежит, смирно поджав под себя многочисленные тонкие ножки, невиданной величины лобстер, обильно политый соусом и искусно приправленный затейливым разнообразием пикантных заморских пряностей. Но вместе с тем Франческо видит, что лобстер — это вовсе не лобстер, вернее, что это лобстер, только как бы одновременно и Лаурин брат — Дмытро. И лежит он, выпятив тучное гузно и прикрываясь сзади претолстым шлейфом хвоста, и тяжело сложил пред собою замест рук — две преогромно громоздкие клешни. И на лоснящеся-закоптелом обличье его застыла в окаменелой затверделости панцирного покрова самодовольная улыбка, улыбка мирволивого удовлетворения и тихого счастия. И несут блюдо просто пред Франи... и тут, незапно хитро извернувшись и ловким манером вскинув всеми парами тоненьких ножек, Дмытро, оказавшийся весьма расторопным и живым лобстером, хватает огромной своею клешнёю Франческо за плечо (причём от лобстера Дмытра нестерпимо смердит горилкой и чем-то дрянно особенным и непередаваемо скверным, именно тем, чем смердит от человека, всю ночь предававшегося обряду обильного возлияния и неистового обжорства), хватает его преогромнейшей клешнёю своею и рвёт, и тянет, и пренемилосерднейше тормошит...

     Итальянец, очнувшись ото сна, с трудом открыл тяжёлые веки свои,— пред ним, судорожно вцепившись в плечо, стоял пьяно шатающийся Дмытро. Стэпан также находился здесь, но от недостатка покинувших его сил он принуждён был мирно примоститься на полу рядом со знакомой читателю, печально покосившейся печью тёмно-коричневого цвета. Усильно пытаясь сообразить, куда наконец забросила судьбина в горемычных скитаниях его по мать-сырой земли, он лишь вопрошающе озирался вокруг себя мутно бесцветным и бесконечно удивлённым взглядом — так, вероятно, после ужаснейшей бури чудесным образом уцелевший Арион оглядывался окрест на ранее никогда им не виданном берегу.

— Цыганчуку, пыты будэш30? — спросил Дмытро, прямо под нос протягивая Франи на треть уже испитую бутыль (братья, проницательно предполагая у родыча после трёх нечаянно приголубленных стаканов некоторое шумливое и болезное нездоровье головы, решились врачевать своего подопечного согласно собственных, давно устоявшихся и проверенных временем рецептов бодрости и похмельного благополучия)...

     После выхода в "людэ" итальянец занемог: то ли впечатлительная натура его была слишком уж основательно потрясена всем приятным многообразием богатых обычаев и обрядов весилля, то ли организм, привыкший к затейливым традициям исключительно итальянского куховаренного мастерства, удивлённо загрустил, растерявшись пред грандиозно самобытнейшей картиной эпохального украинского столования, то ли были ещё некие, недоступные нашему разумению, таинственнейшие и сокровенно важнейшие причины для недуга,— но Франческо стал болезненно капризен и неугомонно недоволен всем и вся, его желудок напрочь отказывался принимать борщи, наваренные на жирных карасях, запеканки, сырники, палюшки, паляныци и иные прочие марципаны31.

     Боюсь огорошить простосердечного своего читателя — но даже и обильно посыпанное солью, нежно розовое на тонком срезе "добрэ куснятко32" украинского сала, подаваемое на краюхе ржаного хлеба, да вприкуску с остро пахнущим солёным огурцом — не могло соблазнить нашего итальянца волнующим знаком неисчерпно привлекательной красы и приманчивого совершенства.

     Лаура негодовала, братья, незадачливо почёсывая свои высокоумные головы, соображали, что негоже бы отпускать "цыганчука" назад, на родину Боттичелли и Данте, Джотто и Петрарки, родину записных виноделов и истовых, испытанных гурманов, с вконец расстроенным и сумасбродно выкобенивающимся желудком. Чувство национального, исконно украинского, достоинства не позволяло им выпускать гостя из хаты не будучи полностью убеждённым в возможно полнейшем его сытом довольстве и благоволивом удовлетворении — удовлетворении хатой, гостеприимным радушием хозяев, градусом оковытой33, табаком господаря34 и лукавым смехом очаровательно прижмуренных глазок пышногрудой господыни35. Прошло ещё несколько дней, термин коротких вакаций счастливо добегал до неизбежного своего завершения.

     Прикарпатье! цветущий край! роскошно самобытная, неповторимая Галичина! Среди затейливых складок твоих ландшафтов, среди чудно разнообразнейших видов твоих пейзажей, среди всего немыслимо обворожительнейшего сочетания валёрно невиданных изысков, широкой и вольной кистью разлитых по бесценному полотну твоих тёмных лесов, светлых долин, звенящих рек и торжественно воздымающихся гор — расположился яркой жемчужиной, славный город Трускавец.

     Впрочем, сердобольные Дмытро и Стэпан, решившись свезти сюда "цыганчука", вовсе не размышляли о роскошной самобытности складчатых ландшафтов, неповторном разнообразии впечатлеющихся в памяти сердца пейзажей и незабываемом, тонко воодушевлённом очаровании колоритно изменчивых пленэров; напротив, Стэпана и Дмытра заботило лишь одно — целительные свойства трускавецких бюветных вод. Не без веских оснований уповая на воскрешающую силу тухлопахнущей нафтуси, братья снарядили некое подобие хорошо продуманной и не менее того хорошо подготовленной изыскательной экспедиции, привлёкши к участию в качестве скромного проводника, а заодно и перевозчика — соседа Мыхася, который имел наряду с покладистым, на всё, всегда и сейчас же доброхотливо готовым характером, также пропахший бензинными эфирами, видавший виды старенький "Запорожец". Всего многого и милого сердцу из того, что он ещё имел достойным к оглашению, думаю, не смог бы перечислить и сам Мыхась, одно остаётся без сомнения — в конце этого широковещательного списка наш добродушный проводник всенепременно догадался бы упомянуть жинку36, именовавшую Мыхася не иначе как "лайдакою37", и предобрейшую свою тёщу, неизменно старательно и с завидно въедливым постоянством именовавшую его же, своего разлюбезного зятя — "дурною лайдакою38".

     Итак, они отправились. Путь был не то чтобы особенно дальним — но разбитость дороги, но усталая потрёпанность автомобиля, не способного слишком разогнаться и на редких, сравнительно благополучных участках, но изматывающая мягкость подвесок, но слишком частая смена мелькавших за окном великолепнейших ландшафтов,— всё это несколько утомляло и располагало к отдохновению предположительно истинно поэтическому. Поэтическому, поскольку именно истово прямые поэты, воспитанники строгих и вольных муз, ненароком утомившись путешествием и очутившись под свежей сенью мягко колеблемых платанов, склонны к вдохновенному и неторопливо самозабвенному собеседованию о смыслах бытия, о тайнах мироздания и о непознанных слабым человеческим сердцем истинах, склонны, крепко памятуя о гультяйных виршах бездельно праздномысленных счастливцев Горациев да Катуллов, Овидиев да Вергилиев, склонны к вольному обмену бесценно поэтическими соображениями в тесно дружеском кругу столь же праздномысленно философствующих и гультяйно свободолюбивых поэтов, поэтов-собутыльников.

     Сообразив это обстоятельство, братья начали проявлять прыть необыкновенную. С особо беспокойным оживлением и любопытством, присущих исключительно истовым поэтам, старательно озирая мельчайшие подробности мелькавших за окном раскидистых деревьев, приятно многолюдных питейных заведений и призывно зазывающих вывесок всех родов и размеров, они, очевидно, выискивали ту единственную, заведомо желанную платановую сень, куда было бы незазорно и прилично пристать для совершения мистически очищающего и светлого ритуала отдохновения.

     Искать пришлось недолго, слева от дороги, обсаженной по краям ветвистыми тополями, их взорам представилось свежеоштукатуренное здание придорожного ресторанчика, видимо, безукоризненно, в глазах братьев, подходящего на роль благодетельно спасительного ковчега, приюта блаженно истомлённых пилигримов. Было очевидно, что братья хорошо знакомы с новонайденным ковчегом и не раз укрывались от мирских бурь да житейских испытаний, от треволнений, скуки и суеты в спасительных недрах его гостеприимного чрева. В декоре представшей сени, однако, отсутствовала одна важнейшая для очей проницательного поэта деталь — затейливая густота мягко колеблемой платановой тени. Увы, даже кучки платанов, о мой наблюдательный читатель, ты бы не смог отыскать среди бесконечно удивительнейшего разнообразия искусно разбросанных то там, то сям берёзок, туй, молодых клёнов и розовых кустов. Но братьев, всем сердцем жаждущих диалога о таинстве бытия, о вечном и непознанном, о скрытом от нас и чудно зовущем соблазнительном будущем — это обстоятельство, кажется, ничуть не заботило или, во всяком случае, заботило весьма мало. Все недостатки с лихвой окупали маленькие полуоткрытые беседки-альтанки, предусмотрительно разбросанные вокруг и предназначенные для вольнопиитически досужного времяпровождения. В одной из таких беседок наша компания счастливо и расположилась.

     Немедленно были заказаны литр горилки и шашлык. Лето, умильно ласкающая глаз роскошь ухоженных кустов и стриженных, как под гребёнку, газонов, радостный плеск фонтана, играющего в солнечных лучах бриллиантами брызг и жемчугом кипящих струй, лёгкий трепет ласкового ветерка, запах — свежий запах дыма и шипящего на огне шашлыка,— на нашего итальянца всё это вместе произвело неизбывно потрясающее впечатление. Франи почувствовал голод,— не тот голод, которым хвалится избалованный гурман, от сытно продолжительного обеда до раннего ужина соскучившийся по запечённым в микроволновке немецким колбаскам, блеску красной икры в розеточке и нежной зелени горошка на гарнир. Нет, голод Франческо был сродни голоду младенца впервые приложенного к материнской груди. Ноздри сколь возможно широко раздувались, желая глубже, в себя — нет, в самое сердце, вдохнуть бесценный аромат соблазнительнейшего блюда, очи неотвратно прилипли к поджаристой корке аппетитно дымящегося мяса, руки неосознанно тянулись к шампуру (первому, второму, третьему), уста неустанно откусывали, неистово жевали и восторженно глотали крупные сочные куски...

     Братья, да и Мыхась, с несколько досадливым недоумением переглядывались меж собою, поскольку вся закуска с прожорливой быстротою истреблялась радостно возбуждённым "цыганчуком". Шашлык пришлось заказывать во второе и в третье.

     После короткого философического диспу'та пиитами было единодушно и справедливо решено, что "цыганчук" здоров и что с высокой долей благополучного вероятия "ниц йому нэ бракуе39"...

     Кропил мелкий беспрестанный дождь. Две промоклые вороны, сидя на дряхлом пуке давно не плодоносившей груши, с очевидной настороженностью и интересом наблюдали за фигурой заезжего итальянца, тихо и скромно расположившегося на позеленелой площадке крыльца и с оторопелым любознанием размыслительного наблюдателя, то есть с выражением страдальческого непонимания и даже испуга, осматривающего окрестности уже знакомо захламленного читателю подворья:

     — О Рим, о Падуя, о Апеннины, о спагетти, о благословенная Богом Италия! Где ты, моя родина? Кто я здесь? что я здесь? зачем я здесь? — размышлял Франческо, уже по привычке, вполне уместной и приличной для шеф-повара падуанской пиццерии, по этой самой привычке обращаясь к высоким образам, значительным выражениям и витийственно пафосным оборотам затейливо изящной итальянской словесности. Однако что-то, несколько смущая нашего героя, на первый взгляд невыразительное и едва приметное, но, тем не менее, тревожащее и неотступное, будто отвлекало, будто противилось этому внутреннему, напыщенно изысканному и вполне поэтически завершённому монологу... Лаура хлопотала по дому собираясь к поездке — туда,.. туда,.. назад, в благословенную всеми богами, долгожданно обетованную золотую Италию!..

     Франческо ещё раз оглянулся окрест... Было что-то чудное и трогательно занятное в негодной дрянности запачканного подворья, в грациозно наклонившейся на один бок безрукой тачке, в промоклых воронах, настороженно взгромоздившихся на дряхлых ветвях давно не плодоносившей груши, что-то как будто близкое и отрадно притяжательное, но то, однако, что предстояло оставить здесь, на этом неопрятном сельском дворике, явившемся теперь пред очами новоявленного Петрарки во всей уныло вдохновительной красоте убого пасторального своего запустенья и беспорядка.

     Скрипнула дверь и к грустно очарованному итальянцу выскочил покровительственно улыбающийся Дмытро. Снисходительное благорасположение довольства красовалось на его энергично одухотворённом обличье. Это обличье приятно выглядело задорно ободрённым и энергически освежившимся именно оттого, что уже с утра имело случай причаститься прекислой дрянью домашнего виноделья:

— Гарна годына, цыганчуку, однэ нэдобрэ — ни з кым полаятысь40,— многозначительным краем глаза подглядывая за Франи, заметил Дмытро, очевидно, желая блеснуть некими началами виртуозного остроумия и ожидая, в свою очередь, встретить предположительное изъявление одобрительных эффектов благодарно подличающего слушателя. Единственное, что Дмытро как-то вовсе выпустил из виду, так это непосвящённую недогадливость "цыганчука" по части именно переводного толкования услышанных им изысков. Громко высморкавшись и с напуском ещё большей многозначительности он уставился на двух ему давно и хорошо знакомых промоклых ворон:

— Ты дывы, сушать зубы на сонци, начэ дивкы на вэчорныцях41, — после некоторого важно задумчивого молчания произнёс Дмытро, хотя по-прежнему беспрестанно кропил мелкий надоедливый дождь, невыразительно и скучно шурша по мокро измятой траве, листьям деревьев, ступенькам позеленелого крыльца и нечистым оконцам потемневшей от времени старой хатынки. Печальная ворона, вероятно наскучив добросовестно долгим сидением, хрипло прокричала что-то, кажется, неодобрительное промоклой своей подруге и, тяжело взмахивая чёрными своими крыльями, полетела прочь.

     Дмытро хотел было добавить ещё что-то, по его рассуждению находчиво-красноречивое и безусловно ловко-занятное, причём, уверяю читателя, ему бы достало яркого ума и быстроты недюжинного соображения, чтобы справиться с этим мелким и лёгким заданием для его, Дмытра, тщеславно грандиознейших витийственных способностей, но тут старушка мать позвала из глубины хаты своего не в меру разговорившегося непутёвого сына. На что тот, с полагающимся в таких случаях у сорокалетних сыновей, сидящих на шее своей матушки, поспешным почтением, незамедлительно ответствовал: "Йду, мамцю42,"— благоволиво и радостно потрепал благодарного слушателя ("цыганчука") по плечу, да и вернулся в хату. Франческо вновь остался один...

     Здесь мы его и оставим. Не будем, не к месту упражняясь в многословье, описывать, как неловкий наш итальянец, полный смятения и печальной нежности, покидал эту полюбившуюся ему и незапно запавшую в самое поэтическое его сердце сторону, с каким неисповедимо заветнейшим чувством признательности, тихой грусти и робкой благодарности он расставался с принявшей деятельнейшее участие в его, Франческо, судьбе Мыросиной роднёю, а особенно с ярчайшими её представителями, всегда попечительно деятельными и лишь иногда свободолюбиво беспечальными — Дмытром и Стэпаном, насколько Франческо в непродолжительном своём путешествии сроднился с дивными обычаями, неожиданно волнующими воображение обрядами и изысканно самобытнейшими куховаренными марципанами (вытрыбэнькамы да мазурыкамы, борщамы да варэныкамы, бэндэрикамы да завыванцямы, паляныцямы и лэмишкамы) этой удивительно прекрасной и потрясающе доброй и вольной страны — Украины!

     Поздравим же друг друга, о мой терпеливый читатель. Довольно мы путём одним таскались вслед итальянского кулинара. Если же ты, справедливо недоумевая, спросишь, к чему было столь долго занимать твой досуг, и о чём это повествование, и что, собственно, в столь многих словах (полусмешных, полупечальных, простонародных и, руку на сердце, часто дальних) хотел вывести автор,— отвечу тебе, почтеннейший, с присущим многим авторам идеально самомнейным бесстыдством: не знаю! Одно могу добавить в утешительное заключение, итальянец наш имел твёрдое и основательное намерение в следующее благословенно короткое прикарпатское лето вновь явиться сюда вместе со своей возлюбленной, нежною Лаурою. Более того, Франческо в дотошный серьёз занялся изучением мягкозвучно мелодичной мовы, и вскоре, не без некоторого труда и помощи Мыроси, он знал наиважнейше необходимейшие слова, знание которых безусловно счастливый залог удачного путешествия по Украине: "добрыдэнь", "пыты нэ буду", "пыты нэ буду зовсим" и "Слава Украини"43!

1.  кавун — арбуз

2,  обийстя — двор

3.  гарбуз — тыква

4.  альтанка — беседка

5.  тэлэпэнь — глупый, бездарно-неуклюжий человек; дурень, недотёпа

6.  рушник — полотенце, убрус

7.  горивка — водка

8.  нимець, цыганчук — немец (т.е. человек — немой, не разумеющий мовы), цыган (смуглый паренёк)

9.  Чы воно подурило? — Иль оно придурело?

10. З чого?.. Цыганчук вчора дусывсь, пьятдесять грам не миг лыгнуты — От чего? Смуглый паренёк вчера лёг спать совершенно трезву

11. Чым тэпэр свыню будэмо годуваты? — Кстати, братец, кормлена ли домашняя скотина?

12. вэчэря — святое для истового украинца время, время, предположительно, последнего на дню приёма пищи

13. цибуля — лат. Allium cepa, многолетнее травянистое растение, вид рода Лук (Allium) семейства Луковые (Alliaceae), широко распространённая овощная культура

14. яешня — блюдо европейской кухни, приготовляемое на сковороде, англ. — fried eggs, фр. — oeufs frits, нем. — spiegeleier, исп. — huevos fritos, эспер. — frititaj ovoj

15. маломовного нимця — неразговорчивого немого, не разумеющего мовы

16. inimitabile grande — должно отметить, редкий из отечественных шеф-поваров редких пиццерий с подобными пиететом и прямодушным самоотвержением отзывается о грандах отечественной словесности, впрочем, смеем надеяться, что с увеличением числа пиццерий (равно как и их чистоты), будем иметь возможность и высокое удовольствие наблюдать изменения и здесь

17. вывесты го в людэ — показаться на людях

18. ладных кобит и морэ горилкы — знаково счастливый образ разгорячённого воображения: хорошеньких женщин и немного водки

19. весилля — обряд, сопровождающий заключение брака; чаще всего под весиллям разумеют именно самую долгую по времени, пиршественную сторону дела

20. лягумина, смаколык — вкусность

21.

                   Все пили снова, ели снова,

                   Таких поищешь едоков, -

                   Да всё с тарелочек кленовых,

                   Из светлых обливных горшков:

                   Свиную голову под хреном,

                   Потом лапшу на перемену,

                   Расправились и с индюком,

                   За саламатой ели кашу,

                   Там путрю, и зубцы, и квашу,

                   Заели маковым коржом.

                   И пили кубками сливянку,

                   Мед, пиво, брагу, что могли,

                   И просто водку, и калганку…

                                И. Котляревский "Энеида" (пер. И. Бражнина)

22. тэмнэ, свитлэ — тёмное, светлое

23. родычь — родственник

24. пэрэпрошую, даруйтэ — звыняйтэ

25. панянок — гражданок

26. козацький стил — фуршетный стол

27. гопак — козацкий украинский народный танок

28. кобзарь — странствующий певец, обыкновенно аккомпанирующий себе на кобзе, бандуре либо колёсной лире (аэд, менестрель)

29. Viva Frani! — да здравствует Франческо!

30. Цыганчуку, пыты будэш? — разлюбезный итальянский друг, не соблаговолите ли откушать-с водочкой

31. марципаны — здесь, деликатесы (смаковыдла, витрэбэньки); обийдэться цыганськэ вэсилля и бэз марципанив

32. добрэ куснятко — добрый кус (сала)

33. оковыта — горилка, водка

34. господарь — хозяин

35. господыня — хозяюшка

36. жинка — женщина вообще, здесь — жена

37. лайдака — (из гол.) бранчливое: бездельник, убогий бездомный челочек

38. дурна лайдака — последняя, крайне отрицательная черта лайдаки

39. ниц йому нэ бракуе — обстоятельства этого господина внушают оправданный оптимизм

40. Гарна годына, цыганчуку, однэ нэдобрэ — ни з кым полаятысь — замечательно хорошее времячко, жаль, не с кем побраниться

41. Ты дывы, сушать зубы на сонци, начэ дивкы на вэчорныцях — смотри-ка, улыбаются, будто девушки на вечеринке

42. Йду, мамцю — иду, матушка

43. "добрыдэнь", "пыты нэ буду", "пыты нэ буду зовсим" и "Слава Украини"! — добрый день, пить не буду, пить не буду вовсе, Слава Украине!