Вы видели его, этого Ангела?
Там, где небес кончается простор?
Там, где Луна сияющей свечой
Путь освещает сквозь слепую мглу –
Там он один, сидит на краю неба
И смотрит вниз в седую пустоту…

А знали вы его, этого Ангела?
Когда-то он скитался среди вас…
Но солнца свет скрывал его в тени,
А вы, лелея нежную зарю,
Мечтая о своём, мимо прошли
И не заметили в глазах его слезу…

А слышали ли вы, как пели птицы?
И вместе с ними пел поэт любви…
Он рифмовал с каждым биеньем сердца
Картины грустной, вечной тишины,
Покой безумной, ласковой волны
Осенних листьев, истой красоты…

Вы помните его, этого Ангела?
Вы называли его ночью, колдовством
Вы нарекли его изгоем и глупцом,
Несущим тьму на Крыльях Чёрной Силы…
Но был он светоч, хоть и не земной…
И с виду – Мрак, но за душой – Белые Крылья…

_________________________________________________________________________________________


Prelight

Он сидел под куполом Собора и смотрел, как солнце медленно покидало небесные просторы, заполняя их багрово-чёрными оттенками ранних сумерек. Именно в это время, каждый вечер он одиноко сидел среди бронзовых ангелов и наслаждался моментом фантастического гротеска, когда город под небесами казался иным, пугающе-прекрасным, соблазнительным, манящим. Но чаще серые пустые холсты скрывали магию заката, и под аккомпанемент грусти холодного дождя он напевал тихие, чарующие мелодии своей души, понятные одному ему, недоступные для чувств людей, но близкие небесам и земле, заключившим его меж собою.
Кто-то считал его ангелом. Но когда он смотрел на ангелов, какими их знали люди, то понимал, что другой. Кто-то считал его прислужником дьявола. От этого становилось тоскливо, и он с грустью вздыхал, не в силах злиться на мир, в котором всё уже давно смешанно и непонятно. Со странным спокойствием он встречал новый день и ждал вечера – волнующих мгновений волшебства, которых почему-то с каждым новым днём становилось всё меньше и меньше.
Иногда ему в голову приходили странные мысли. В Лондоне, в Тауэре живёт огромное количество воронов, а над его городом парит один единственный – вестник рока –, и его чёрные крылья застилают небеса и поглощают свет… Здесь нельзя жить и думать. Если задумаешься – то начнёшь терять себя. И только изменяя себя в музыке, поэзии или других искусствах, ты будешь снова и снова становиться собой и снова теряться в фантазиях, что таит в себе вороное перо… Он уже давно понял это. У этого города есть душа. Сколько костей погребено в его недрах… Сколько увядших жизней на его счету…
Иногда ему хотелось стать тенью и незаметно пройти по улицам, невидимым для людей. Но взгляды встречали и провожали его – такие разные глаза и такие похожие чувства. Страх и интерес – два вечных соперника, не умеющих жить друг без друга. Но как бы страх не был велик, человеческое любопытство пересилит всё.
Предположив, что дело в одежде, он перестал носить чёрные наряды, чем-то напоминавшие моду рубежа 17-18-х веков, и попробовал соответствовать вкусам современности. Но над тем, что носила молодёжь, он научился лишь смеяться, не понимая всех этих «странных» одежд, а то, что предпочитали взрослые, казалось неудобным и неинтересным, иногда даже «детским». В итоге он лишь изредка надевал монотонные тёмные майки, вновь отдавая предпочтение чёрным, полуночно-синим и лунно-винным рубашкам, высоким сапогам и аккуратным, повторяющим форму ноги ботинкам, и длинным чёрным плащам и пальто. Так, напрасными были попытки стать тенью. К тому же тень из него вышла бы слишком заметная, а в глазах других оставался бы всё тот же интерес и страх.
И только в ночи он чувствовал себя живым. И Нокс – стало имя его.
Он не поклонялся богам. Его иконами были красота и любовь. Только они значили что-то в его жизни. Часами Нокс мог наслаждаться элегией осенних листьев, наблюдая как, сплетаясь в додекафонии ветра, багряные, золотистые, медные – драгоценные наряды деревьев опускаются на зеркальную гладь маленьких озёр Крестовского парка, обнажая совершенство форм берёз и клёнов, осин и массивных дубов, ласкающихся к нежно-колючим елям, зелёным, как и всегда.
Осень пленила. Но в ноябре Нокс уже ждал зиму. На месяц раньше в его сердце забиралось настроение нового сезона, и снежно и холодно было внутри, когда сухие ветра трепали его волосы, а замерзающая земля возмущённо вздрагивала под его морозными шагами. Независимо от времени и погоды, Нокс часто видел прекрасное там, где люди не могли этого видеть. И он любил красоту, лелеял её в своих мыслях, писал о ней в стихах. Но была и другая любовь, которую он боялся больше всего на свете. И тот же страх и интерес, присущие людям, в союзе с всполохами души и мелодией сердца овладевали им, когда он по-настоящему влюблялся в женщину, ибо она для него была единственной истиной на земле, и только для неё он мог сделать исключение, называя женщину – Богиней…
Но он боялся. Он боялся любить, ибо ночь жила в нём, и он не хотел отнимать свет у той, чьим образом он дорожил больше всего на свете – видением женщины его мечты. Иногда Ноксу казалось, что он видел её где-то в отдалении, на противоположной стороне Невского Проспекта, исчезающую вдали Малой Конюшенной улицы, или же гуляющую по набережной под янтарным светом фонарей, сходящую по ступеням к воде на Биржевой Площади там, где по старой свадебной традиции, день ото дня собираются пары, решившие соединить свои жизни… Будь то прекрасная любовь, или просто расчёт, или долг…
Нокс любил свадьбы, хоть и не понимал такое предприятие как ЗАГС. В его мыслях рождались образы чудесных церквей, долгих прогулок и пикников у горных озёр, и шикарных балов, украшенных музыкой Баха, где так элегантны кавалеры и так женственны дамы – искусницы, знающие куда летит стрела амура, хранимые самими Эротом и Аполлоном, научившими их чувствовать и танцевать. Нокс всегда хотел сам сыграть что-то на рояле во время таких чудесных снов, и когда он чувствовал, как его пальцы касаются чёрно-белых клавиш, извлекая мелодию, он внезапно понимал, что там его слушают, и, может не до конца осознают, но знают как это прекрасно, восторгаются и плачут, а стремительные аллегро и соловьиные тремоло продолжают течение вечера то менуэтом, то вальсом, и кавалеры и дамы уже не успевают за полётами ритма и мелодий, и без сил падают у рояля… и тогда он понимает, как божественна музыка, что способна выпить тебя до конца…   
Музыка жила в его крови. Музыка создавала его изнутри. С каждым новым мигом он чувствовал себя сильнее, и становился ещё прекраснее, хоть красота его и походила на восхитительную ветхость заброшенной могильной плиты, отточенной с годами, выполненной в форме готической арки, такой несокрушимой, таинственной и мрачной, хранящей под собой смерть и тишину. Оттого его боялись любить. На него смотрели, понимали, как он красив, как необычен, как задумчив, как печален, какой глубокий у него взгляд, как он выделяется среди других, как он величествен, элегантен и немного женственен, как он холоден, как безумен и… они уходили, бросив на него последний прощальный взгляд, как смотрят на статуи Микеланджело в Эрмитаже, манящие своим великолепием, но остающиеся творением из камня, не плоти живой.
Когда Нокс задавался вопросом: «зачем любить?» - он не находил ответа. Когда спрашивал себя, как случается любовь, то в печальной мольбе обращался за подсказкой к Луне. «Моё сердце принадлежит миру, моя душа сливается с ним, и похитить их отнюдь не сложно, будь то демон иль херувим…» – так говорил он бронзовым ангелам, молчаливым и глухим к его словам. И за это Нокс был им благодарен, ибо очень сильно ценил своё одиночество, своё грустящее единение с волшебством закатных огней.
А однажды ночью он увидел падающую звезду и загадал желание. И тут же испугался и захотел вернуть слова назад, но понимал, что мир слышал. Тогда Нокс заплакал, ибо случилось то, чего он боялся больше всего. Он не выдержал, не поверил в то, что должен быть одинок. Он хотел быть с миром и признавался ему в любви так, словно завтра навсегда покинет его. А когда слёзы остановились, он посмотрел на бронзовых ангелов. «Ангел ли я?» – подумал он, и изо всех сил обратился к свету. А желаньем в ночи звучала Лира Любовь…         

Lights On

Утро дождливого октября. Он встречал его, как последнее. Последнее рассветное солнце сквозь серные облака, последний взмах чёрной птицы, последние слёзы на щеках бронзовых ангелов – его безмолвных слушателей и судей. Он вглядывался в осенние улицы города так, словно хотел запечатлеть на прощание парад разноцветных листьев – одежд… Не молвил «прощай», но чувствовал, что больше никогда не увидит мир таким… одиноким, но красивым. Эта красота пленила, сводила с ума. Она словно призывала влюбиться. Ведь едва ли возможно противостоять Прекрасному, манящему к себе ярким цветом, светом, пьянящим безумием. Словно плавящийся воск свечи, стекающий к основанию канделябры, Нокс преклонялся перед чудесами, пробудившими в нём желание любить… Он поклонился уважительно бронзовым статуям, хранившим его тихие секреты, и прыгнул с собора в сторону парка, готовый встретиться лицом к лицу с тем, что он называл про себя «новая жизнь». 
Редкие капли, привычные, как мигрень, оплакивали угрюмые земли. В ранний час уже не пели птицы, лишь изредка проезжали машины, оставляя позади Александрийский столп. Выходной… но пройдёт час, может меньше, и проспект наполнится людьми. Нокс верил, что где-то среди них он увидит свою лучшую фантазию, и перестанет быть одинок. Он не хотел всю жизнь держаться за крест, как тот ангел над Дворцовой площадью, боясь упасть, и никогда не подняться.
Он зашёл в книжный магазин, единственный посетитель в ранний воскресный час. Продавщица окинула его удивлённым взглядом – к таким он привык – и по привычке приготовилась задать стандартный вопрос, но он поднёс руку к губам, изобразив знак «тишины», мягко останавливая её назойливый порыв, сводя на нет интерес к своей персоне. Пройдясь мимо стеллажей с драматургией, он остановился на Августе Стриндберге. «Пляска Смерти» - так называлась пьеса. Такой же казалась и жизнь. Нокс часто сравнивал жизнь с танцем со смертью. Будь то комбинированное соло или фокстрот, степ или фламенко. И каждый хочет научиться танцевать… Даже калека, даже слепой, даже мёртвый… «Прости им, ибо не ведают, что творят…»0
Внезапно, Нокс почувствовал веселье. Пританцовывая и напевая что-то под нос он вернулся на улицы, в день, который, он верил, изменит многое. Он понимал, что боится, оттого и силился улыбнуться, но сегодняшний шаг с края собора виделся ему слишком важным, чтобы отказаться от своей сумасшедшей мечты.
«Что если я и правда ангел?» - думал он про себя. «Интересно, мешают ли ангелам крылья… танцевать…»
Терпкий аромат муската вырвал Нокса из раздумий, поманил за собой. Он преследовал его, улавливая новые, затейливые нотки аниса и померанца. Он хотел увидеть загадочный аромат, почувствовать его на своём холодном теле. Букет запахов создавал в его мыслях видение камина, огненного алтаря, призванного согреть его замёрзшее от одиночества сердце. Всё ближе и ближе – аромат кружился вокруг, и Нокс укутывался в него, как в тёплый осенний плед, испытывая блаженство смертного наслаждения… смертельного упоения красотой…
Она скользила впереди. Скользила по сигаретному дыму, застывшему над дождливым асфальтом… скользила по ветру, нежному бризу, словно падающий лист, раскачивающийся на воздушных волнах. Ускользающий призрак призрачного города теней, отчаянья и слёз… Она вселяла надежду, словно фея заброшенных остовов ненаписанных строф – поэту, потерявшему нить сложения стихов… Таким ощущал себя Нокс, и в ней видел своё спасение. Почти наверняка знал – сбывается мечта.
Она остановилась, и долгое время рассматривала картины уличных художников. А он, чуть поодаль, любовался ей. Не слишком красива, не слишком стройна, не слишком горда, не слишком проста, не слишком безумна, не слишком доступна, не слишком мила, но слишком жива… Для него она была идеалом. В ней сочетались разные женщины, разные характеры, разные эмоции, разные судьбы. Она была ими всеми, и жизни её хватало на всех. И каждая из её женщин мечтала. Похожими были их мечты…

- Мадемуазель, вам нравится картина с собором?
- Как будто чего-то в ней не хватает… или кого-то?
Она посмотрела ему в глаза. Нокс не заметил, как приблизился к ней и заговорил, и теперь чувствовал себя неловко. Сложно быть спокойным, когда мечта рядом, и ты почти слышишь её дыхание.
- Как-то раз я видела там ангела, на закате… Не такого, как эти, бронзовые… другого… у него были чёрные крылья… Вы чем-то похожи на него.
Она говорила с ним, словно знала давно. Словно к ней подошёл не незнакомец, а друг, которого она ждала, чтобы заговорить о чём-то, что тревожит её душу. И он был смущён, а она продолжала, как будто не замечая смущения…
- Может, вы – это он? Правда, я не вижу крыльев. Наверное, вы их прячете от других? От меня тоже прячете? Хотя нет, не отвечайте. Не хотите прогуляться по городу? Я вижу, вы один, и чувствую, что согласны. Пойдёмте!
Она взяла его под руку, и вместе они погрузились в туманные грёзы города на краю гроз.

Нокс молчал, только смотрел на неё, вслушиваясь в приятный звонкий голос своей спутницы. Он представлял, словно её маленький язычок играл светлый ноктюрн на небесных колокольчиках её волнующей душу челесты. Она рассказывала ему разные, необыкновенные мелодии. Одна за другой – каждая новая сильнее отзывалась в хрустале сердца. И он понимал, что любит её. Любит с того самого момента, как увидел падающую звезду и загадал желание, с того мига, как разлюбил одиночество и захотел просто жить…
Тогда он не выдержал и промолвил:
- Люблю тебя…
- Знаю. Тоже люблю…

Lights Out

Она называла его «мой Ангел», он слушал и смотрел, боготворя её. Ему казалось, их голоса не очень подходят друг другу, поэтому старался молчать, чтобы не разрушать идиллию чувств. Он никогда не знал любви, но верил, что она – именно такая. Созерцательная, тактильная, немного беспечная… лёгкая, как пёрышко… звонкая, как песня музыкальной шкатулки. Но ночью… первой ночью, когда они открыли друг другу тела, он внезапно услышал мотивы великой симфонии, которая, он видел, могла дать свет множеству заблудших сердец. Он назвал её «Симфония Плоти», и записал раненьями страсти на коже своей возлюбленной.
Первая часть из медленного шёпота реки обращалась в пузырящееся озеро лавы, и звуки лопающихся струн, словно кнуты, рубили по спине.

На следующее утро она показалась ему немного другой. Задумчивой, молчаливой, растерянной –  чуть больше, чем раньше. Внезапно, ей не захотелось никуда идти, она просто лежала в постели и смотрела в окно. За окном был хорошо виден его Собор.
- Почему ты спустился? Ведь ты так долго там жил. Что привлекло тебя здесь, внизу?
- Ты.
- Почему именно я?
- Не знаю.
- Прости, сегодня мне нездоровится. Можешь дать мне вон ту книжку?
- Уилльям Блейк?
- Да, «Песни Невинности и Опыта»1…
Открыв книгу, она прочитала вслух:

Merry, merry sparrow!
Under leaves so green
A happy blossom
Sees you, swift as arrow,
Seek your cradle narrow,
Near my bosom.
Pretty, pretty robin!
Under leaves so green
A happy blossom
Hears you sobbing, sobbing,
Pretty, pretty robin,
Near my bosom.

Воробей весёлый!
Счастливо цветенье
Под листвой зелёной
И манит, скорей,
Заройся в колыбель
Груди моей.
Дрозд великолепный!
Счастливо соцветье
Под листвой зелёной
Слышит: ты, угрюмый,
Распустил тут нюни
На груди моей.

- Красивое стихотворение, правда?
- Странное.
- Как и мы.

Так он сидел у её постели, а она смотрела в окно. Облака проплывали мимо, от белого к серому, от серого к чёрному, словно унылая пора овладела миром по ту сторону стекла. И Нокс, хоть чувствовал себя счастливым, глядя на неё, уже не был поглощен всецело её красотой. Она выглядела болезненной, а он вновь и вновь мыслями возвращался к своей неоконченной симфонии, толчком к которой, как будто, послужила любовь. И он не мог понять своих желаний. Они, словно благородная пыль на бутылке многолетнего вина, выглядели естественным атрибутом исключительной выдержки, однако говорили совсем немногое о вкусе содержимого старинного сосуда.

Этой ночью они любили друг друга иначе. Не было того огня, что вспыхнул впервые. Она хотела нежности, но он был холоден. Маленькие искорки взрывались и тут же падали пеплом, словно истлевшие в танце со смертью фигуры. Так выглядит море перед штормом – таинственный штиль с проблесками молний на горизонте. Так замолкает пение птиц на пороге грозы.
Нокс, увлечённый, писал вторую часть симфонии, забывшись в своём любовном экстазе, забыв в его объятиях о ней, обнимавшей его…
…вторую часть, сыгранную на расстроенном клавесине в ветхом особняке, охваченном алым огнём, под хоралы горящих людей и перкуссии разрушения.

Наутро он проснулся один… проснулся, услышав гром. Тучи нависли над Собором за окном. Бронзовые ангелы вдалеке беспристрастно встречали грозу, и Ноксу на какое-то мгновение тоже захотелось вновь быть таким: холодным и решительным, независимым и… одиноким. Но он отбросил прочь мысли, убедив себя в том, что у него есть мечта, ради которой он стал жить среди людей, ради которой он почти превратился в человека.
«…я не вижу крыльев…» - сказала она тогда. Но разве были у него эти крылья? «Как-то раз я видела там ангела, на закате… у него были чёрные крылья…» Нокс знал, что он единственный обитатель крыши собора, не считая бронзовых наблюдателей. Но крылья… Ведь если бы они были, он бы, наверное, умел летать… То был плащ, развевавшийся на ветру, и не больше. Несомненно, она приняла плащ за крылья… «Некоторые люди видят необычное даже там, где всё предельно обычно. В обычное предпочитают верить». 
Она ушла… ушла, оставив на подушке книжку стихов. Заложена страница, на ней ещё одна «песня», которая как всегда значит что-то, или ничего.

A flower was offered to me,
Such a flower as May never bore;
But I said, 'I've a pretty rose tree,'
And I passed the sweet flower o'er.

Then I went to my pretty rose tree,
To tend her by day and by night;
But my rose turned away with jealousy,
And her thorns were my only delight.

Прекрасный цветок принесли,
Такой, что нигде не растёт;
Но дома есть роза моя,
А этот – другому сойдёт…

Вернулся я к розе моей,
Чтоб ночью лелеять и днём;
Но слишком ревнива роза моя,
Теперь целоваться с шипом.

На закладке несколько строк: «Не ищи меня, буду поздно. Сегодня я гуляю одна».

Городской ворон распростёр широко свои крылья, накрывая тенями лабиринты страстей, громким кличем хрипатым призывая оркестр играть на нервах и страхах людей. Само небо в этот день являло собой пропаганду насилия. А Нокс, чуть больше живой, чем раньше, скорчился от неведомой боли внутри. Словно треснувшая гримаса в зеркале – эта боль была невидимой, необъяснимой, но терзающей, разрывающей плоть изнутри, как будто на завтрак подавали россыпи острых шипов под обманчивой пышностью сливок в бокалах для коньяка. И он осушил их до дна…
Он искал её повсюду, но терял. Он пил дождь, чтобы залечить садящие раны, но гроза пришла с моря – и соль разъедала всё внутри. Он метался от витрины к витрине, врывался в клубы и даже высматривал знакомый силуэт в бурлящих водах Невы. В гневе, он вырвал у уличного музыканта скрипку, и сломал её о парапет. Он хотел услышать её плач! И он услышал… Так родилась третья часть симфонии… третья часть, которую было необходимо записать!

Разрывая ночь на клочья, безумным тёмным сгустком экстатической злости он летел обратно, к ней домой, чувствуя, что она уже вернулась и, быть может, спит. Но это было неважно! Ему нужно было тепло её тела, её огонь, страсть, её кожа – идеальный холст для искуснейшей партитуры, в которой он хотел запечатлеть каждую секунду времени, плоды которого сведут с ума вечность2. 
Он ворвался в её сон, не дожидаясь пробуждения, и овладел не ради любви или наслаждения, но ради безумной идеи, поглотившей его. Откуда-то извне он слышал её крики. Они сбивали мелодию, и он бил её, пока она не покорилась молчанию. Он совершал акт насилия, как акт высшего духовного единения, в котором обретается прозрение, и это прозрение он направлял в образы своего хаотического шедевра, творения, как он верил, родившегося из любви. Залпом эмфаза3 в ковчег4 Страдивари…Смычком похоти по раскалённой ухмылке сладострастия…

Третья часть симфонии звучала по-настоящему монументально. В танце со смертью слетали одежды, облезала кожа, ломались и рассыпались кости. Стремительный танец от люльки до колыбели креста всего за несколько минут нестройных и сбивчивых па. И смех, исполненный стаккато, в отражающихся зеркальных залах, аккомпанируя боли, капающей аллегро крови, бьющей в цимбалы голов бесконечности…

I went to the Garden of Love,
And saw what I never had seen;
A Chapel was built in the midst,
Where I used to play on the green.

And the gates of this Chapel were shut,
And 'Thou shalt not' writ over the door;
So I turned to the Garden of Love
That so many sweet flowers bore.

And I saw it was filled with graves,
And tombstones where flowers should be;
And priests in black gowns were walking their rounds,
And binding with briars my joys and desires.

Я направился к Саду Любви
Но не ждал, что увижу я там:
Часовня стоит посреди,
Той лужайки, где раньше играл.

И закрыты часовни врата,
«Не осмелишься ты» - на двери;
Обернулся я снова к садам,
Где любви зарождались цветы.

И увидел – на месте цветов
Могильные плиты лежат…
Там жрецы в чёрных робах кругами блуждают,
Терновой петлёй мои сны подчиняют.      

- Ты убил всех моих женщин, - отрешённо сказала она, закончив читать, - Теперь тебе осталось убить меня.
Он смотрел на неё, как раньше, молча наслаждаясь её красотой. Другой, не той что когда-то, – разбитой, израненной пустотой. Словно увядающая роза в свой последний час жизни на холодной и грязной земле – она выдирала лепестки из бутона любимой книги, похожая на сошедшую с ума влюблённую, гадающую «убьёт – не убьёт».
- Нет, тебе просто необходимо меня убить! Иначе ты не сможешь ни быть со мной, ни закончить то, что необходимо многим.
- Моя симфония?
- Да, она поможет людям. Одна жертва ради стольких спасённых – небольшая цена…
Часы остановились… замерли в ожидании. Нокс вспомнил тот первый день, когда сошёл с высоты собора, чтобы стать похожим на людей. Он хотел любви, и полюбил. Она была странной, но тоже любила его. И даже сейчас, после последнего дня, когда он взял её силой, она продолжала любить.
Нокс молчал. Он знал – она права. Он убил всех, кто составлял её личность. Из каждой он сотворил часть великой симфонии. Но в ней не хватало жизни, не хватало души. Последние ноты, которые вознесут искусство страсти над городским небом, и сдавят ворона уныния обсидиановыми цепями. Последние ноты, которые пустят неистовый свет сумеречных мелодий в души людей и вдохнут новую жизнь в то, что, казалось, было утрачено, убито… Смерть, рождающая жизнь.
Нокс представил, как он будет играть свою симфонию на балах, задавая темп танцу смерти, отвлекая её от живых витиеватостью мелодических строк, и улыбнулся. Конечно, он всегда хотел этого. Но что же такое Любовь?
- Любовь, это подарок смерти… Подари мне её… навсегда… Я умру с твоим именем на губах… хоть и не знаю этого имени. Я умру, но в последнее мгновение смерти – я знаю – снова увижу чёрные крылья за твоей спиной. Ведь я уже видела их… когда умирала… это было так красиво… и я влюбилась в эту странную красоту...
- Я люблю тебя…
- Знаю. Убей меня… любя.

В последний раз они любили друг друга. Не слишком страстно, как в первый, не слишком холодно, как во второй, не слишком больно, как в третий. Они не говорили «прощай», но чувствовали, что больше никогда не увидят мир таким… влюблённым. Он высасывал из неё жизнь, а она улыбалась глазами – открытая книга загадочных рифм, отточенных мыслей, фантастических снов. Врата познания открылись настежь, прежде, чем захлопнуться навсегда. И с последним стоном… и вздохом… она прошептала: «Мой Ангел…» - и исчезла, став частью своих немыслимых фантазий и несбыточных грёз. В зеркальных омутах её глаз он видел чёрные крылья, раскрывшиеся у него за спиной.

Postlight

Он сидел под куполом Собора и смотрел, как солнце медленно покидало небесные просторы, заполняя их серо-чёрными оттенками сумерек. Именно в это время, каждый вечер он одиноко сидел среди бронзовых ангелов и наслаждался моментом безумствующего гротеска, когда город под небесами казался иным, пугающе унылым, грязным, застылым. Лишь иногда сквозь серые холсты закатного отчуждения среди окон домов он встречал ласкающий душу бело-серебряный свет, и под аккомпанемент чьих-то далёких желаний на невидимых клавишах закатной челесты, он играл мотив своей великой симфонии, прогоняя смерть прочь от тех, кто ещё мог жить и любить. Тогда на единственное мгновение, он мог увидеть цветной листопад. Ведь так сильно пленила его элегия осенних листьев – этот искренний танец природного огня! Так сильно, что он жил этими редкими мгновениями цвета, ибо всю страсть и любовь он вложил в свою «Симфонию Плоти»…
…симфонию, излечивающую страстью потерявших надежду, израненных чувствами, самоубийц.


_________________________________________________________________________________________


0 – цитата из пьесы шведского драматурга Августа Юхана Стриндберга «Пляска Смерти».
1 – здесь и далее использованы стихи Уильяма Блейка «The Blossom», «My Pretty Rose Tree» и «The Garden of Love» в адаптированном под повесть переводе автора.
2 – перефразированная цитата Уильяма Блейка «Eternity is in love with the productions of time» («Вечность влюблена в плоды времени», пер. Д.Н.Смирнов).
3 – в риторике чрезмерно приподнятый гиперболический (преувеличенный) стиль (греч.).
4 – одна из легенд, предполагающая, что первые скрипки Страдивари были сделаны из остатков дерева, из которого был построен Ноев Ковчег.