«Сегодня я рад приветствовать всех собравшихся на наших курсах живописи с натуры. Основная тема, которой мы будем заниматься – женское тело. Как изобразить на листе бумаге эти изящные плавные линии и скрытые в них соблазны, чтобы картина жила и манила к себе, словно женщина из плоти и крови, от которой вы без ума? На этот вопрос мы с вами и попытаемся ответить все вместе! А теперь, приветствуйте нашу модель! Линда Лейденшафт!»

В зале бурно зааплодировали, встречая изящную блондинку, одетую в лёгкий атласный халат. Короткие белые волосы чёлкой прикрывали глаза – чёрные, как две эбонитовых бездны, рождённые дикой Гекатой. Бордовые губы сжались в надменной усмешке. Движения кошки – тигрицы, пробуждали инстинкты охотника. Но, словно бледная эфа, стояла она, проводя руками по бархатной шее, рассматривая сидящих перед ней учеников – жертв, поглощённых её опасным великолепием.
Спустя мгновение ожидания, она медленно сбросила кожу – халат, скрывавший тонкое, нежное тело, выделявшееся, тем не менее, формами, которые способны свести с ума мужчину, застыть рисунками образов в его подсознании, не отпуская, заставляя желать вновь и вновь, и пытаться бороться с этим желанием. Ведь женщина, как Линда Лейденшафт, была из таких, кто жила вожделением – на рисунках натурщиков, на полотнах реальности, на стенах ночи безвременья. И единственное настоящее чувство, которым она дышала – была одержимость… одержимость других, терявших себя, рядом с ней, неспособных ей обладать.

С улыбкой, встречая восхищённые взгляды, она приняла позицию, встав боком, полуобернувшись к аудитории так, чтобы каждый мог мысленно ласкать её груди, обнимать бёдра, и целовать, целовать, целовать… А она едва сдерживала смех, вызывающе глядя вглубь зала, приглашая к прогулке в тёмные бездны за розарием острых багровых ресниц.
___

Fondo
___

«Сегодня мы учимся рисовать ноги и бёдра. Это – живая сила движения, приводящая в действие таинственный ритм – метроном, под шпильки которого бьются чужие сердца».

Он смотрел на неё, не отводя глаз. Пристально, внимательно изучал каждую линию идеального тела. Так делали все. И все вожделели её, желая изобразить такой, какой алчно хотели. Их мысли были поглощены дрожащими прикосновениями – они одевали её, чтобы снова раздеть: освободить от чулок и тонких паутинок шёлковых трусиков; провести томящейся кистью по мечтам взбудораженных вен; мазок за мазком – утонуть в палитре великолепия – овладеть её телом в фантазиях сточенных грифелей. Но он лепестком нежной розы бордо, проникал в её лона бесстрастно, огибая поверхности форм на пути к маленькой комнатке – часовне, где на тлеющих углях коптилось сердце.
Он представлял: там стоит одинокий орган, запылившийся призрак безвольных мелодий, и запавшая нота на нём извлекает урчащий тремор. Звук струится по телу, рвётся наружу, нарастая тревожно, заключённый в холодных стенах – и в какой-то момент разрывает тонкую кожу, устремляясь на волю: вслед за ним из едва заметных порезов вырастают шипы – осколки цветного стекла. Он улыбался, нащупывая тонкую связь с тем, что сокрыто от всех. И смотрел на неё, не отводя глаз. Пристально, внимательно изучая каждую трещинку её неидеальной души.

Линда с удовольствием наблюдала, как её рисуют мужчины. Она прекрасно понимала, что они чувствуют, о чём мечтают, чего хотят. Каждый из них будет стремиться изобразить на листе совершенство – идеальную женщину, какой они жаждут её представлять. Сейчас, всё внимание было обращено на её ноги и бёдра. Это было похоже на быстрый контакт – стремительный акт сексуальной энергии, в котором не было места прелюдиям и ласкам – только оргазм, один за другим. Карандаш, ручка, кисть и перо, фломастер, мелок или ретуши пальца – все они стремились удовлетворить, благоговейно погружаясь в пространство её одержимости.
Она представляла себя распалённой на чёрном паркете под сюитой флорентийских духов и багровых соцветий, поглощённой безумием танца с мозаичным светом лучей восходящего солнца, наполнявшим её тело горячим, слепящим огнём. Ей казалось, она светится изнутри, словно Веста, предавшая тайный обет ради пламенной одержимости, оставляя нелепую плоть, не способную чувствовать страсть, устремляясь к постели небес, чтобы стать её новым светилом. Там, на роскошных перинах она возлежала, как львица, и сотни амуров ласкали, шептали, любили её. А внизу замерло тело, замурованное за мраморной пустотой.

Они, потея, закусив губу, выводили неровные линии ног и эллипсы бёдер, веря, что их ноги и бёдра – лучшие, что есть у неё. Он же только смотрел, застыв, как она, желая понять её всю целиком – не делить по частям, и не красть для листа – но почувствовать запах, и вкус, провести языком по букету и впитать красоту, о которой слагались сонеты, за которую пали в бою.
___

Medio
___

«Теперь обратим внимание на грудь. В теле женщины грудь играет одну из важнейших ролей – словно китайский болванчик, кивающий при прикосновении, она вздымается и колеблется на наших глазах, как будто гипнотизирует. И уже невозможно оторваться».

Он всё так же смотрел... Сидящий вдали, за спинами рьяных творцов, он казался ленивым зевакой, размышлявшим о чём-то своём, отрешённым от места и времени, неспособным совершить первый шаг – важнейший мистический штрих, что послужит началом картины.  Все они, склонившись и выгнувши спины, с усердием чертили окружности ореолов сосков, непроизвольно складывая в трубочку губы, пытаясь ухватиться ими за ускользающие шарниры воображения – подёргать, привести в движение груди-марионетки, чтобы насладиться созерцанием их гипнотических колебаний, насытить свои одержимые художественные покушения. Но он перекати-полем бежал по песчаным степям, попадая в кратеры спящих подземных вулканов, в одном из которых, он знал, есть часовня, и одинокий орган призывает на волю шипы, одевая прекрасный цветок в обнажения скорби, кружащий песчаные бури под небом замёрзшей луны.
Он видел, как рвались из облака бури сплетения рук, языков и зрачков – словно гроздья человеческого виноградника смешивались с пылью, взбалтывались затем, ударяясь о землю, пуская соки вина, что хранится в невидимом погребе как особый резерв, в один час забытый навеки. Часто горячий ветер направлялся к нему, шипя и кусаясь, словно дикая свора, но облетал, будто чувствовал – «нет, из него не сгодится вина». В этом мире под кожей реальности, он не был чужим – словно запущенный иглой амфетамин, разжигал любопытство, аккуратно шагая по порам одержимой души.

Линда всё чаще обращала внимание на него – затаившегося в слабоосвещённом углу зала, неизменно наблюдавшего за ней – недвижимого, неразличимого. Она, окружённая буйством огней и искрами взглядов, внезапно почувствовала неловкость от своей наготы, неловкость перед тем, кого сама не могла увидеть – лишь силуэт, всецело поглощённый ей, возвышающийся над выгнутыми спинами марателей чертежей, преданных псов, мечтавших лизать её груди.
Она отбрасывала смущение, стараясь забыть о странном наваждении, преследовавшем её, и представляла себя на морском побережье в самый разгар ясного, свежего дня. Ей нравилось, как солёные волны играют с сосками, поддерживая грацию талии; как возбуждают приливы, окутывая нежной прохладой; как дурманят танины севильских рубиновых фей. Словно Фетида, верхом на дельфине достигала вершины блаженства, уносясь в глубины морей; украшая свою одержимость кораллами, жемчугами и золотом с затонувших от блеска её серебристых чешуй кораблей.
Но, когда покидала мир грёз, средь разбитых галер – человеческих душ и сердец – вновь замечала его, погружённого, нет, не в овалы грудей, а в самую бездну очей за розарием высохших слёз, где не выжил никто, поглощённый величеством форм и своих одержимых желаний.
___

Cumbre
___

«Лицо женщины обманчиво, опасно. Недаром сфинкс наделён таковым. Помните, изображая женское лицо, никогда не смотрите в её глаза. В рисунке с натуры суть в линиях, позиции, теле. Глаза для всего этого не имеют значения. Важные элементы – губы и волосы. Губы – источник соблазна, волосы – создают особенный стиль. Глаза же просто обозначьте».

И получится человек. Красивая рисованная женщина, по-своему одинаковая на каждом листе. Он усмехнулся, продолжая смотреть вглубь её чёрных очей, приближаясь к той самой метафоре, что искал, способной отразить целиком её разбитую, кровоточащую душу, сохранившую в себе лишь одну одержимость – мечтать.

Она больше не смотрела в зал. Она боялась снова встретиться взглядом с ним – тенью, похитившей её сознание. Линда давно забросила жизнь – не чувствовала её подходящей, достаточно красивой для себя. От скуки она стала натурщицей и научилась представлять себя богиней перед теми, кто хотел её рисовать. Многие хотели большего, но она избегала таких продолжений – не желала разрушить свой мир, так бережно сотканный из воспоминаний невинного детства и запахов любимых красных роз. Единственное, что она позволяла мужчинам – возможность мечтать вместе с ней, о ней, рисуя её с вожделением. Только это доставляло ей удовольствие, отнимало всё время, и силы... и в какой-то момент, незаметно, она осталась одна. Но это было неважно, потому что она не помнила, кто был с ней рядом, не знала имён, не слышала судеб. Всё, что занимало её по-настоящему – обнажённая страсть, которую видели в ней, но знакомую ей лишь в глубокой мечтательной одержимости.
Она представляла себя на скамейке в вечернем саду, окружённую, как на балу, марсельскими дамами. И все вместе они поднимали бокалы и пили до дна – допьяна, отдаваясь стеблям-кавалерам; разбрасывали шали и перчатки по кустам и шипам; с треском рвали кружевные платки, вскрывая застарелые раны. Венерой лежала она, пустившей шампанское в вены, посреди оргии юных и прелых цветов. И голосом уставшей, надменной королевы, восклицала: «Наполнить бокалы!» - ещё… и ещё… и ещё…

Но всё завершилось. Накинув халат, она вновь посмотрела туда, где когда-то был он. Ей казалось, она видела, как, наконец, и он наклонился, склонившись пред её красотой и величием, и принялся рисовать. Или только привиделось? Они сидели под ней, смотрели на неё, надеясь показать, сразить своими рисунками и покорить сердце богини, но его след простыл. Исчез, словно никогда и не было.
Теряя остатки терпения, отстраняя руки-листы, протянутые ей отовсюду, она приблизилась к месту, где сидел он – призрак немой неизвестности, и, дрожа от незнакомой доселе одержимости, взяла в руки маленький серый листок. На нём быстрыми резкими штрихами тонкого красного карандаша была нарисована роза. И этот цветок казался живым, словно и не роза вовсе, а женщина – такая же, как и она. И эта женщина, хоть и состояла из рваных штрихов и сломанных линий, разодранных дуг и теней – была прекрасна. Но кроме розы, в этом странном рисунке что-то пристально сводило с ума онемевшую Линду…

Он осторожно открыл дверь в часовню, и, подойдя к органу, отпустил залипшую ноту, прерывая надрывистый гул. Вспыхнули угли, усмирённое пламя вновь прорвалось на волю, обжигая замершее сердце. И за мгновенье-другое, вся часовня была объята огнём…

Линда упала. Внезапно она почувствовала, как дрогнуло сердце, пошатнулось на своём пьедестале. Они бросились к ней, чтобы поймать, поддержать, но не успели. Серый листок бумаги упал на лицо… и в пелене ядовитого дыма сквозь петли пульсирующей эфы и стёртых ресниц она увидела свою душу – облачённую в розарий огня… и красную розу – поникшее женское тело…
Она представляла…