Боль. Невыносимая, дикая боль. Чувствую, как впивается игла. Боюсь заорать, задергаться, пытаюсь прошептать, но нет сил. Как медленно движется игла. Неужели я просыпаюсь?
Стихло. Провал.
Шлепки по щекам: "Лена, Лена, дыши!" Стараюсь вдохнуть, но не могу. Во рту сухо, язык на боку. Одновременно подумалось: "Язык прикололи булавкой к щеке, как учили на лекциях по медицине? Но я не чувствую булавки. Как я, наверно, уродливо выгляжу. Какой стыд! Дышать? Я стараюсь, но не могу. Но если так долго не могу, значит, я уже умерла? Боже, как я хочу жить, Господи! Если надо, уйду в монастырь, и Андрюшку с собой заберу, - только жить!"

Из горла извлечена трубка, язык вернулся на место, я дышу… Первая мысль: "И как, спрашивается, мы пойдем в монастырь?"
Шепотом:
- Лимон. Пожалуйста…
Открываю глаза, вижу довольного анестезиолога:
- Ну что, принцесса, улыбаешься?
Страшно болит место разреза, на живот давит пресс. Андрюшка в белом халате, улыбающийся, красивый – будто в первый раз вижу.

Все позади. Но беспомощность раздражает. Унижает. Как с этим трудно смириться. Привыкаешь потихоньку. Ночью попросила помочь встать: гордость потребовала самостоятельности. Ничего не вышло с самостоятельностью, зато медсестричка изумилась моей настырности.

Слева от меня лежит сорокалетняя Валя, заведующая детским садиком, которой удалили матку с миомой. Она чуть не умерла во время операции. Впервые до меня доходит вся простота и правда слова "реанимация" – возвращение души. Человеческими руками.

Утром появился Юрий Алексеевич. Подошел к Вале, потом ко мне.
- А Ленка все улыбается, - махнул рукой.

Все просьбы забрать нас в родную гинекологию были отклонены – полежите еще сутки.
- Но я есть хочу! – возмущаюсь, перекрикивая желудок.
- Ешь! - указал на лимон.
- Это не еда! – скорчила страдальческо-капризную мину.
- А что?
- Я мяса хочу!
Доктора захохотали. Диалог про мясо дошел до меня через несколько дней в пересказе совершенно постороннего врача.

Реанимация – пыточная. Хочется тишины, покоя, одиночества, но мимо постоянно кто-то носится, орет, звенит и гремит. Только уснешь, и что-нибудь случится. Тяжелые осенние мухи зудят и садятся на лицо, на катетер в вене, измазанный кровью.

На второй день Андрюшка приходил дважды. Вечером, уже совсем поздно, - когда я пожаловалась, что голодная. Принес йогурты, кофе, паштет, кальмаров, шоколад, орехи и сухарики со вкусом "раков к пиву", чем вызвал еще один приступ смеха у медсестер и санитарок. Хочу к присоединиться к веселью, да не позволяет боль в животе.

Муж ушел, с ним исчезла вся радость. Смотрю в потолок – на свое отражение в широкой белой лампе над головой. Какая высокая кровать – страшно упасть на пол. Слева доносится запах мочи, смешанной с антибиотиками – санитарке лень убрать судно соседки.

Сползаю с кровати, согнувшись, прогуливаюсь вдоль палаты. За перегородкой две пустующие койки, над столом сестры висит икона. Дежурящий доктор – молодой, смазливый, глуповатый, рассказывает, что, пока главврач в Кишиневе, он здесь царь и бог. Затем делает нам комплименты: любим гинекологических больных – самые приличные люди, а то у нас каждый день бомжатник, дышать нечем. Потом доктор увлекается кроссвордом, ничуть не смущаясь тем, что не может угадать ни единого слова:

- Как правильно: немецкий писатель Каннт или Кантт?
- Если писатель, то Кантт, а если ткань – кантт, - говорит соседка Валя.

Хочется дать всем в рыло. Вместо этого даю себе слово не встревать в разгадывание. Но не удерживаюсь, и один раз срываюсь: когда вся палата тужится над вопросом, что такое десница, объясняю, упомянув заодно шуйцу, чем вызываю испуганно-недоверчивый и даже оскорбленный взгляд доктора. Идиотка! Злюсь на себя. Какого черта! Взбираюсь на свою прокрустову койку, покрытую рваным поролоном и липкой клеенкой, и опять разглядываю потолок.

Неровность его в блеске лампы дает тень, похожую на лик Мадонны – той, настоящей: печальной, скорбящей. Если поглядеть чуть дольше, происходит метаморфоза, и видишь уже не Мадонну, а Христа. Засыпаю.

Сразу же просыпаюсь – скорая привезла мужчину с переломом. Все забегали, заорали, потащили дыхатиельный аппарат, мужика вкатили в палату. Он бился в судорогах, не могли ему попасть в вену.

Вжик-жижкжик. Вжик-жижкжик. Вжик-жижкжик. Качается в легкие кислород. Душит запах крови и спирта. За окнами темень. Андрюша, Андрюша, добрался ли ты уже до дома? Как ты?

У соседки отбилась ручка на чашке, и она дала мне мобильник, чтобы я попросила мужа купить суперклей. Хватаюсь за телефон, сразу не попадаю в клавиши.
- Андрюшка! Я бегом, с мобильного. Купишь маленький суперклей для моей соседки? Отлично, пока!

Выдох. Хорошо. Как хорошо услышать родной голос, можно попытаться уснуть.

Но сна так и не было. Медсестра истерично материлась во весь голос, доктор монотонно бубнил, они обвиняли друг друга в некомпетентности. Что-то падало. Дыхательный аппарат скреб, орал, гудел. К утру все стихло. Больной умер, а мы уснули.

…В 10 утра нас с Валей отвезли в гинекологию, где мы наконец-то поближе познакомились. Через час я поняла, что основу словарного запаса этой вдохновенной сдобной булочки составляют два слова – "культурненько" и "аккуратненько". Она рассказала мне множество рецептов молдавской кухни, а через день посетовала, что ночью в ее голову пришли мысли, она мечтала их записать, но не знала, как это сделать.

После обеда приехала Вика, сестра Андрюшки, и привезла восемь литров куриного супа, чнм повергла в буйное веселье – до сих пор смешно, когда вспоминаю ее – запыхавшуюся, способную накормить роту таких прожорливых невесток, как я. Почти весь суп я отдала Андрею домой, он его слил в одну кастрюлю, и только через пару дней понял, что это не восемь литров супа, а пять и три литра компота из облепихи. Но я ела эту смесь, ни о чем не подозревая: была голодная.

Осталось немного: долежать до понедельника, следя за сестрами, чтобы не экономили на шприцах, используя их дважды, снять швы, дочитать Веллера, довязать Андрюшке свитер, подарить отделению термометр. У медсестер он один, и никогда не дезинфицируется, я взяла с собой свой. Сестричка тут же посеяла больничный и выклянчила мой во временное пользование, и теперь я его каждый раз купаю в спирте.

Осталось немного. Позвонить родителям в Москву и рассказать, что сделала операцию (они ничего не знают), напечатать эти записки и вновь войти в бесконечный ритм скачивания тысяч новостей и новостушек, обновления сайта, супружеских радостей, готовки, уборки, смешных интернет-конференций и долгих философских споров с Михалычем, - ритм моей жизни, ритм моей любви.

Осталось так много.
:0)