Репортаж 21.

ПУТЬ К БОГУ

Время февраль 42 г.

Возраст -- 16 лет.
Место: Свердловск УЗТМ.

«Ибо всё из Него

Им и к Нему»
     (Рим.11:36)

               В учебниках написано, что в Екатеринбурге народ, озверев, растерзал царя, царицу, царят и каких-то буржуйчиков, которые попались под горячую руку. Дескать, вывели арестованных из дома Ипатьева на площадь погулять, а народ, тут-как тут, -- понабежал! И! всех подряд растерзал! И конвой пострадал… А Гордеич говорит, что народ тут не при чём. Это чекисты, позарившись на царские бимбары бриллиантовые, застрелили четырёх девочек, царёнка пацанёнка и царицу, а, заодно, замочили всю обслугу при них, чтобы свидетелей мокрухи не осталось.
        Конечно, насиловать, убивать детей и женщин – обычное занятие чекистов, набранных из подонков. Это я знаю и верю Гордеичу, а не вранью из учебников по истории. А, всё-таки, думаю, что без команды Сталина: «рэзат нада царёношей! рррэзат!!», -- тут не обошлось. Оправдывая зверства чекистов, Горький сказал: «Жестокость революции объясняется жестокостью русского народа». Дескать: зверь народ великоросс – а со зверя какой спрос? У зверя инстинкт. Вот, в оправдание народного зверства, назвали это место: «Площадь Народной Мести».
        Но не спроста столько страшных проклятий, сквозь скрежет зубовный, с кровью, выплюнуто на эту площадь на самой высокой горе в Свердловске! На северной стороне площади – роскошный дворец Расторгуева, описаный в «Приваловских миллионах». Этот дворец жестоких и алчных олигархов – самое страшное место на Урале. Здесь миллионщики садисты, теша дурь и спесь, то терзали женщин, то развлекались пытая бунтовщиков и обращая в православие староверов. Подвалы дворца видели такое… о чем молчат продажные российские историки. А, чтобы избавляться от трупов, из подвалов дворца, ещё в позапрошлом веке сделан подземный ход к реке Исеть.
       И тут же, но на западной стороне площади, – дом Ипатьева, где провела последние дни последняя царская семья России и где были они расстреляны. Тоже в подвале. Так что, страшные истории творились под этой площадью. А в восточной части площади вздымается, упираясь в небо, высокая колокольня православного храма. Вот, между этой «святой Троицей» и находится зловещая площадь «Народной мести».
         В храме Антирелигиозный музей. В прохладных, гулко высоких залах музея собрана уникальная коллекция приспособлений, созданных в монастырских мастерских монахами умельцами. Они разнообразны, но назначение их одно: добиться от человека признания «любви к ближнему», причиняя ему невероятные страдания. Остроумные по конструкции, кошмарные по предназначению, механизмы с винтами, клиньями, зубчатыми передачами, могут час за часом, медленно впиваться в нежную плоть человеческую в самых чувствительных местах; с чувством, с толком, с расстановкой, ломать кости; не спеша, со смаком душить. Душить долго, и с удовольствием, с  передышками. Задушат, но не в один же день! 
        Все экспонаты в музее из монастырских подвалов подлинные. Потрёпанные, зато, не раз проверенные на староверах и еретиках и благословленные высшим православным духовенством! Стоит тут настоящая дыба с растрёпанными, пропитанными потом и кровью ремнями для подвешивания еретика над железным противинем с готовой растопочкой, где, хоть сейчас, разводи огонь, и вздёргивай на дыбу скептика, усомнившегося в эффективности приспособления.
         Всё это так буднично и убедительно, будто бы с дыбы только что сняли измочаленного плетью до смерти, свежекопчёного старовера, который, поджимая пятки над огнём, отказывался креститься по басурмански тремя пальцами, или «дьявольским кукишем», как говорят русские люди о троеперстном крещении. И что ни делали православные попы, навербованные прислужниками царя Петра из самых мерзких преступников, как ни стегали плетью старовера, висящего на дыбе на вывернутых руках и с подгорелыми пятками, а он, снятый с дыбы, свежего копчения, опять крестился двумя пальцами, успевая третий поджать, чтобы нечаянно не перекреститься «дьявольским кукишем»!
        Вроде бы, смешны такие уловочки, а на дыбу глянешь -- мурашки по коже!! А на стенах музея висят репродукции картин на ту же православную тему: как церковники учили Святую Русь креститься кукишем: «Спор о религии», «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова», «На дыбе», «Сожжение Аввакума» и другие картины, названия которых я не запомнил. В нижнем зале расположены друг над другом акварели с изображениями красивых православных храмов. В том числе и «Храм Христа» в Москве. А под акварелями строка из Слова Божьего:
         «Но Всевышний не в рукотворённых храмах живёт» (Деян. Гл.7:48).
         И всё. Без комментариев. Рассчитано на тех у кого есть хотя бы одна молекула мозговая, так как даже при таком одноклеточном мышлении запросто можно удивиться: если люди верят Иисусу Христу, то для чего строят церкви? Ведь религия Иисуса Христа против языческих храмов и изображений! Учение Иискса Христа для свободных, гордых, радостных людей! И ещё до революции было открыто, что чем больше храмов в городе, тем безнравственнее там жизнь. «Чем дальше от церкви, тем ближе к Богу», писал искренне верующий Богу Вольтер. А в храмах, где всё пропитано ложью и алчностью, резвится по ночам, среди золотой мишуры,  нечистая сила, как описано у Гоголя в повести «Вий».

         Лежит в музее на витрине поучительная книга: «Молот ведьм». В этой толстенной книге священники подробно описали, как всего богоугодней… пытать женщин!! -- с учётом их деликатных дамских особенностей, которые делают их такими уязвимыми для издевательств. Разглядывая этот иллюстрированный шедевр, я представил коллектив его создателей: кучку скверно пахнущих, истеричных монахов, истекающих слюной и спермой при творческих дискуссиях насчёт технологий пыток женщин. Монахов, которые
        «разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам» (Рим.1:27).
       А, ведь, пытали женщин, гнусные извращенцы, пользуясь этой книгой, как инструкцией! Это же документ!! Есть и картинки в книге: два попа в рясах, вздёрнув женщину за раздвинутые ноги на дыбу, хохоча, пилят её пилой по нежным местам! Неужто православных попов рожали женщины?! Как попы об этом забыли?! А о Божьей Матери – тоже?!! И почему эту мразь поповскую столько лет считали людьми!!? Слава Богу, что всю эту мерзость в России уничтожили после революции! Только ради одного этого была необходима революция!
          И задумался я над тем: а кто ближе к Богу? Сребролюбивые, похотливые попы, или юные самоотверженные коммунары и коммунарочки, как и моя мама – шестнадцатилетняя комсомолочка в красном платочке, -- которая с песней «Мы кузнецы и дух наш молод!» весело, бесплатно работали на субботниках, уничтожая рассадники изуверства и мракобесия -- православные церкви? Уничтожали во имя всемирного братства людей, что было главным у Иисуса Христа в Его Учении «о Царстве Божием на земле, как на небе», чтобы люди жили
         «вместе и имели всё общее: и продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого» (Деян.2:44,45)
        Чтобы было у них
       «одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но всё у них было общее. Не было между ними никого нуждающегося; каждому давалось, в чём кто имел нужду» (Деян.4:32-35)
       «По неведению и неверию», коммунары, вместе с попами и церквями, уничтожали веру в Бога. Но кому нужна такая похабель, которую подсовывали людям попы, если нужно верить не в Бога, а Богу! Зачем Богу лживая церковная вера и гнусавые песнопения? Бог хочет верить человеку, верить в искренность чувств его! В отчуждении между Богом и человеком вина алчных попов, которые тысячу лет изощрённо компрометируют веру в Бога не только ложью, называя грехом самые прекрасные мысли и чувства человеческие, но и нагло влезая между человеком и Богом!...  хотя сказано в Библии, что
         «един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек  Христос Иисус» (1Тим.2:5).
         Не может быть других посредников! И как заполонилась Русь этой прожорливой поповской саранчой, описанной в «Апокалипсисе»:
           «на головах у ней (саранчи) как бы венцы, похожие на золотые, лица же её – как лица человеческие; и волосы у ней – как волосы у женщин…» (От.9:7,8)?!
           Почему именно Россию заполонила эта мерзопакостная саранча из Апокалипсиса?! Саранча, ведущая людей не к Богу, а в пропасть язычества! Как сказал Иисус Христос о попах и тех, кто им верит:
          «они – слепые вожди слепых, а если слепой ведёт слепого, то оба упадут в яму» (Мф.15:14). 
           Когда искренне и бескорыстно верующего Льва Николаевича Толстого лживая православная церковь отлучила от себя (от церкви) и предала анафеме, тогда церковь окончательно потеряла авторитет в России, хотя бы потому, что среди русского народа авторитет Льва Толстого был гораздо выше, чем очень сомнительный авторитет попов! И не Толстой оказался отлучённым от церкви, а церковь отлучила себя от русского народа! Так же, было и тогда, когда церковь отлучила от себя Великого Еретика Иисуса Христа, назвав Его «назореем» -- «отлучённым». И тогда церковь отлучила себя от Бога!! И говорится о безбожной церкви православной в Слове Божием: 
       «выйди от её, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах её; Ибо грехи её дошли до неба, и Бог воспомянул неправды её. Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте по делам её. Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей» (От.18:4,5,6)!

       И потому, что староверы, веруя Богу, не признают православную церковь, я Гордеича ещё больше зауважал. Надо быть недоумком, чтобы верить попам дореволюционным, которых царь Пётр, при создании «новой церкви», вербовал по кабакам из ярыжек барыжных, но для того, чтобы верить попам советским, опартбилеченным сексотам, набранным Берией из палачей НКВД!… для этого надо быть, как сказал Иисус Христос, «безумными и слепыми», а, говоря научно, -- идиотами! Роскошь православных храмов заставляет вспомнить слова Иисуса Христа о богатстве и роскоши в храмах:
        «Никто не может служить двум господам.  Не можете служить Богу и мамоне (богатству)»! (Мф.6:24)
         И если бы Христос явился в  СССР, то что бы Он сказал о лицемерных советских попах, -- сотрудниках НКВД? Я думаю, не ограничился бы Он ругачкой:
       «Змии, порождения ехиднины!» (Мф.23:33),
        что переводится с иудейского деликатно: «Гады! Сукины дети!!», -- а сказал бы им что-нибудь более конкретное по-русски!   
            Не без помощи Библии, Гордеича и антирелигиозного музея разобрался я с православной церковью. А как мне разобраться с собой? Мысли о Боге всё больше овладевают моей душой… да и каждый из самых лучших людей, с которыми меня сводила судьба, не в Бога верили, в Которого
       «и бесы веруют и трепещут» (Иак.2:19),
       а, как дети Божии, верили Самому Богу, Отцу своему, причём глубоко и искренне: Гордеич, Отец Михаил, Седой… Мало того, каждый из них чувствовал и верил в то, что и Бог верит ему! И каждый из них с отвращением отвергал православную церковь, считая её самым безбожным и нечистоплотным учреждением, которое создал Дьявол для того, чтобы люди отвернулись от Бога! А православная церковь отвергла и Льва Толстого, и Отца Михаила, и Гордеича. Атеистами же были либо такие дундуки, как Шнырь, либо чекисты. Но чекисты не по убеждениям атеисты, а со страху. Боятся они Бога, а начальство боятся больше. Для них спасение только в бутылке.
       Те убогие мыслишки, которые вколачивает в мозги барабан советской пропаганды, от меня отскакивают, как горох от стенки, из-за их глупости. Невежды думают, что сила атеизма в науке. А НАУКА -- АХИЛЛЕСОВА ПЯТА АТЕИЗМА: как только атеист обращается к науке, -- наука тащит его к Богу! Даже яростный апологет атеизма Фридрих Энгельс, подучившись, и с годами поумнев, написал:
        «Материя неизбежно должна обладать свойствами мыслящего духа» (Ф. Энгельс. т.20, с.363).
        А недавно ознакомился я с «законом энтропии» о котором слышал от Отца Михаила и, хотя тогда ничего не понял, но название запомнил.    
                                          *        *        *    
         Всех уралмашевских допризывников, не имеющих свидетельства о неполном среднем, обязали два раза в неделю досыпать на уроках в вечерней школе. Уроки были такие скучные, что и спать на них было скучно: сны снились бессмысленные. Только на уроках физики парни не спали: эвакуированная из Киева училка по физике была женщиной в соку – только жми! Великолепна была её попочка! Пацаны до седьмого класса смотрят училке в рот, а после седьмого – наоборот. Если бы у всех училок попочки закруглялись, как у нашей физички, -- дисциплинка была бы тип-топ! Все б не дыша глядели и благоговели.
         Но с середины года интерес к физике упал до нуля: физичку за какой-то пункт в анкете выслали из Свердловска на сто первый. Говорят, кто-то из шавок гебистов, получив по физии, обиделся на физичку. Квартиры у неё не было. Уехала она прямо из школы в метель, в лёгком пальтишке, с узелком в руках и круглой попочкой. И стал нас учить физике молодой и не опытный учитель, фронтовичек, который пришел в школу прямо из госпиталя без штатских брюк и правой руки.
       Как-то, маясь от дури на уроке, я, выпендриваясь, будто бы шибко умный, спросил учителя про энтропию. С подтекстом о Боге. Термодинамику «проходил» учитель в пединституте и забыл о ней, как о позавчерашнем дурном сне, так как на предпоследнем курсе всем парням из педа, вручили, вместе с досрочными дипломами, погоны и отправили на фронт, где можно потерять не только воспоминания про термодинамику. Но, видно, зацепил мой вопрос самолюбие фронтовичка. И честно ответил он, что помнит только шутку о том, что «у термодинамики есть четыре «Начала» и ни одного конца», но к следующему уроку он узнает ещё что-нибудь! И про энтропию.
              *       *       *                                    
      Через пару дней, вместо того, чтобы ответить на мой вопрос на уроке, реабилитировав себя перед классом, учитель физики попросил меня остаться после уроков. Плотно прикрыв двери в класс, открыл он учебник по термодинамике и, неловко листая страницы единственной левой, показал не очень-то понятные формулы из которых складывались вполне понятные истины о том, что природа стремится рассеивать энергию, но не собирать!
        Например, стакан горячего чая остывает, подогревая окружающий воздух, но не нагреется чай, если охладить воздух в комнате. Потому, что закон энтропии анизатропен: имеет одно направление действия, как дорожный знак «кирпич». И сказал учитель, что прав я и, по законам термодинамики, кирпичи для строительства храма, предоставленные действию законов природы, рассыпятся в пыль, которую ветер развеет и
         «не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено» (Мф.24:2).

        Но никогда ветер не соберёт пылинки в то место где сами слепятся из них кирпичи из которых, сам по себе, воздвигнется храм. А если храм строится, значит, не обошлось без вмешательства творца, например, работяги строителя.
           Недоуменно разведя рукой, учитель, убеждённый атеист материалист, признался, что, по законам физики, для того, чтобы согреть стакан чая, навести порядок в хаосе, создавая вселенную, в общем, чтобы повысить энергетику в стакане или в мире, нужен творец. Человек, или Бог. Нужна – Жизнь! А жизнь – это то удивительное чудо, появление которого не мыслимо без Творца!
       Если бы жизнь, «самозародилась», вопреки законам природы, даже из соединения кем-то уже заранее изготовленных готовых «сложных молекул», то на том чудо появления её тут же закончилось бы. Так как по законам физики, химии, биологии сложные молекулы, с высокой энергетикой, сами по себе разваливаются, как заготовленные детали храма, или остывают, как стакан горячего чая, гниют, протухают… ведь, сложные молекулы без вмешательства извне, распадаются на простейшие по тому же закону энтропии! Любые СОЕДИНЕНИЯ  ОРГАНИЧЕСКИХ МОЛЕКУЛ  БЕЗ ЖИЗНИ  РАСПАДАЮТСЯ!
        И это прин-ци-пи-аль-но! И как ни усложняй молекулы в пробирке, они будут только распадаться. Жизнь не появится без жизни, из мёртвых молекул! Нет в природе законов, по которым жизнь бы создавалась (энергетика повышалась) – да ещё и сохранялась. Сохранять жизнь в себе может только сама жизнь. И всё живое может сказать:

       «Дух Божий создал меня, и дыхание Вседержителя дало мне жизнь» (Иов.33:4).
            Поддерживать жизнь, управлять ею, сохранять природу живую и не живую, может только САМА жизнь, а мёртвое тело, собранное из тех же сложных молекул, разлагается на простейшие молекулы, возвращаясь к хаосу. Как недостроенный храм. И материалистическая формулировка понятия «жизнь», как «форма существования сложных молекул», -- это подмена причины следствием, подмена смысла пустой формулировкой, подмена, рассчитанная на безмозглых идиотов, верящих в бездоказательное пустословие материалистов. И не только жизнь, но и не живая природа существует противореча закону энтропии, благодаря другим физическим законам. Благодаря той Мудрости, о которой сказано:

      «Я (Мудрость) родилась, когда ещё не существовали бездны (пространства)… когда Он (Бог) ещё не сотворил…  начальных пылинок вселенной (атомов)» (Пр.8:24,25),

      Уже тогда понадобились Творцу физические законы, чтобы не развалилось Его творение. И Мудрость, создав эти законы, потом создала «начальные пылинки» в виде удивительных, однотипных деталей – атомов. И каждый атом стал чудом совершенства, которому не страшны температуры, давления, даже время! А, главное, атомы могут соединяться, образуя миллионы веществ! Но, появившись, эта удивительная «неживая материя», по закону энтропии, должна была бы равномерно рассеяться по бесконечной вселенной, то есть – исчезнуть в хаосе, в бесконечности, стремясь к абсолютному нулю! Как забытый стакан чая, рассеивает тепло, обретая окружающую температуру.
     Но, благодаря другому закону, закону гравитации, это не происходит! Сохраняя тончайший баланс между действиями двух физических законов, образуются удивительные миры: звёзды, галактики, планеты... Но как могут существовать и работать сами по себе два противоречивых закона по которым материя не слипается в одну точку по закону гравитации и не рассеивается, превращаясь в пустоту бесконечной вселенной, по закону энтропии? Кто управляет мирозданием, балансирующим между гравитацией и энтропией, будто бы на чутких весах, добавляя дозами действие то одного закона, то другуго?! Этот вопрос принципиален, ибо без Мудрого Творца такие чудеса невозможны. И жившие за тысячи лет до нас, понимая это, благодарно восклицали:
        «Как велики знамения Его и как могущественны чудеса Его!» (Дан.4:100).
       Чтобы создавать условия для жизни, планеты вращаются вокруг очагов энергии – звёзд. Нет планет, блуждающих в пустоте, меж звёздами и галактиками. Но как планеты, чудом образованные, чудом же, нашли устойчивые орбиты, позволяющие посеять на них удивительнейшее из чудес – жизнь!? Как они, чудом избегая столкновений, ещё раз чудом разместились в одной плоскости, чтобы не мешать друг другу?
       Кто догадался, для сохранения стабильности положения звёзд и планет, закрутить волчком всё мироздание? Кто же это всюду успевает: жизнь создаёт, сеет её по вселенной на разных планетах? Кто даёт начальный импульс жизни тому, кто без жизни жить не может!? Как может жить то, что должно бы умирать до своего рождения?
       Те же чудеса царят не только в органике, но и в неживой природе. Например: почему радий и урановые элементы, стремящиеся к распаду, не распались до своего появления? Почему они сперва образовались, скучковались, чтобы потом распадаться? Таких вопросов много и каждый из них имеет ответ: это чудо! А уж где Чудо – там и Бог, ибо
         «Кто, как Ты, Господи… Творец чудес?» (Ис.15:11).
         А если кое-кто по ночам предпочитает спать, а не думать о чудесах, созерцая вселенную, то почему бы, утречком, не встать ему вертикально, вверх умытой мордочкой, и не удивиться, взглянув на облака: почему они не рассеиваются или не сжимаются в капли? Почему они обретают форму и плотность, оптимальные для переноса воды? Это современные люди с укороченным разумом не видят, а видят, так не удивляются тому, что
       «Он (Бог) заключает воды в облаках Своих, и облако не расседается под ними (водами)» (Иов.26:8).
       А люди умные и три тысячи лет тому назад восхищались Величайшим Художником, создавшим такой совершенный и красивый способ переноса миллиардов тонн воды! Удивлялись Инженеру,
      «Который творит дела великие и неисследимые, чудные без числа, даёт дождь на лице земли и посылает воды на лице полей» (Иов.5:9,10),
       да при том, облекает дела Свои в столь причудливые, прекрасные формы, не доступные фантазии земных изобретателей! Почему никто не задумывается о том, что красота мироздания не случайна?! Вот, вода – самый красивый и драгоценный минерал Вселенной, обладающий тысячью волшебных свойств, одно из которых – плавающий лёд, чтобы, сохраняя жизнь, водоёмы не промерзли, ибо
        «От дуновения Божия происходит лёд и поверхность воды сжимается» (Иов.37:10).

        Да, правы материалисты, говоря, что вселенная живёт и сохраняется, благодаря сложному взаимодействию мудрых законов мудрой природы. Развивается природа по незыблемым законам, как поезд идёт по рельсам. Да, мудры законы. Прочны рельсы. Но откуда они взялись такие мудрые и прочные? Кто проложил рельсы? А Создатель законов разве не Мудр?! Вот, до такого вопроса материалисты боятся додуматься. Боятся.                 
         А учебник по биологии, писали, вероятно, амёбы не разумные. А откуда взялся разум? Муравьи всё, что им надо, знают миллион лет. И ничего нового не изобретают. Но кто научил муравьёв строить муравейники, жить по законам организованного коллектива, раз сами они ничего нового придумать не могут? Если каждый муравей не думает, то кто думает за него и руководит? Как они общаются? 
       «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя, но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою» (Пр.6:6).
        
         Чтобы получать зарплату за что-нибудь, придумали учёные умное слово: инстинкт. Это передача и хранение нужных навыков. А откуда взялись навыки? Почему, появившись, они миллионы лет не меняются? И так далее…
        От макро до микромира, -- везде материальный мир, издеваясь над наукой, чудом существует, развивается, балансируя между законами, противоречащими друг другу. А наука констатирует и классифицирует чудеса, давая им названия по латыни, но ничего не объясняя, потому что любое объяснение чуда, без упоминания о Творце, абсурдно. Ведь чудо во всём том, что мы видим, но и тот факт, что мы видим и, иногда, понимаем увиденное – тоже чудо!!
        «Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы» (Рим.1:20).
        И хватит мучить школьников науками! Нет и не бывает никаких наук!! Ведь, учёные муравьи, наблюдая за движением поезда и тенью от сосны, тоже могут «открывать законы природы», пользуясь которыми терпеливо будут объяснять муравьям-школьникам, что поезд проходит потому, что тень от сосны упала на муравейник! А тень от дерева на муравейнике и прохождение поезда мимо, это следствия разных причин, соприкоснувшихся через понятие «время», которое неизвестно не только муравьям, но и людям, воображающим, что они измеряют время без понимания его сущности.
         Сальвадор Дали изобразил время в виде растекающихся часов. Такое изображение – эпатажный примитив для детсадика, а, всё-таки, и он ближе к истине, чем изыски учёных.
        Как же люди не могут понять, что абсурдна любая наука, сопоставляющая не причины, а следствия! И смешно говорить, что на Земле есть хоть одна логичная наука, кроме кулинарии, если свет – это волны, которые распространяются в пустоте, (ишь, -- пустота волнуется!); пространство и время дискретны, и непрерывны (так какие они?); атом весит меньше, чем его части, (часть больше целого!?); а каждая бесконечно малая частица может вместить в себя бесконечно огромную вселенную, потому что разницы между бесконечно большим и бесконечно малым…  ни-ка-кой!!? (тут – полный кирдык... вылезай, приехали!).
         Да что же за мир нам достался, где чудо на чуде и чудом погоняет!? Почему все атомы строго идентичны? Если человек окажется на планете, где лежат кубики из которых по одной методике можно собрать слона, одуванчик, бактерию, то какой идиот скажет, что эти кубики создала безмозглая природа? А если признать, что это сделала Мудрая Природа – так это и есть имя Бога! И мир живёт, развиваясь по законам, большинство из которых нам не понятны потому, что они -- «Обыкновенное Чудо»!
        Ибо всё из Него, Им и к Нему» (Рим.11:36).
        Куда ни глянь, -- все понятия, лежащие в фундаменте наук, противоречивы, или, просто, абсурдны! Ведь, чудо всегда непостижимо! И чем глубже человечество постигает мир, тем больше убеждается в его непостижимости, потому что всё в мире -- это ЧУДО!
       Самое удивительное чудо – человек. Тело –  заурядного животного, душа – как у обезьяны и приспособлена к обучению, если обучать вовремя. А, вот, по духу – это божество со сверхъестесственными прозрениями. Человек могуч и беспомощен, ибо он «не от мира сего». Такому странному существу и дня не прожить в доисторическом мире, населенном хищниками, если б не было у человека удивительного разума. Откуда разум?
       Говорят, мозг человека загружен на несколько процентов. А на фиг ему лишние загогулины!? А они были ещё у первобытных, которые решали одну дилемму: сожрать, или сбежать? Решение такой дилеммы доступно и безмозглому таракану с крохотным нервным узелком.
       Откуда и зачем в человеческой соображалке это чудо: мозг – запутанный лабиринт, в котором любая здравая мысль запросто может заблудиться!? Кто дал человеку разум, пригодный не для выживания, а для философии, для размышлений о загадках сущего и будущего? Природа сурова, она авансов не даёт. Каждый орган зарабатывается страданиями и кровью поколений. Как образовался этот, тогда не нужный запас мозгов, если по Дарвину развивается то, что необходимо сейчас, а не завтра, иначе тебя схарчат именно сегодня, вместе с умными мыслями!? Значит, мозг человека создан не для той примитивной среды, в которой человек родился и живёт? А для какого мира? Где она – та духовная родина человека, где можно развернуться ему с его необъятным интеллектуальным потенциалом, выданным неизвестно кем, зачем и почему?? Где она, та чудо-родина богов, о которой ностальгически тоскует каждый мыслящий человек, если он не советский плевел-биоробот, выучивший два лозунга: про НКВД и Сталина, -- и один способ размножения?

              Тут уж… как ни крути законами природы, а повсюду нас окружает то Чудо, о котором в нашей «самой свободной стране» учитель с учеником шепчутся с глазу на глаз при закрытых дверях! Потому что, не только физика, но и все школьные уроки, кроме урока пения, бессмысленны без знания Слова Божьего! Не стал учитель физики говорить про энтропию на уроке. Потому что следующий урок пришлось бы ему начать со слов:
        «И сказал Бог: Да будет свет. И стал свет» (Быт1:2)…
       Ибо и в этих словах заключены чудеса физики и астрономии! По современной теории (цитирую): «Вселенная произошла из света, излученного Первичным Взрывом при раскрытии Сингулярной Точки Пространства (а это что за хрень такая?), образованной (Кем!?) из многомерных пространств, свёрнутых до нулевого объёма максимальной многомерности, (а тут уж -- без булды: туши свет – и так всё слишком ясно!)».
         На такие вопросы отвечает только Библия, которая тысячи лет тому назад опередила все открытия современной и завтрашней науки! И никто этому не удивляется, будто бы на планете живут одни биороботы, которым любое чудо по фигу, лишь бы жрать и размножаться!! И сказал Иисус Христос:
        «Истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия» (Ин.3:3).
       Кто-то сосчитал, что три четверти жителей нашей планеты не люди, а андроиды, которые успешно делают карьеру, рожают детей, воюют, работают, с аппетитом обедают и церковь посещают, но не не живут духовно, ибо 
        «Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух» (Ин.3:6).

             Поэтому скоро в России будет некому «смотреть и видеть, слушать и слышать». Некому будет удивляться!!! Эта страна рабства для безропотных биороботов, покорных, как безмозглые насекомые, которых сегодня миллионами гонят на войну, чтобы они умирали за своё Великое Рабство и Самого Обожаемого Насекомого -- усатого Тараканища. Какое дело насекомым андроидам до чуда? Им бы вперёд, к диназаврам, где для них самое
          «время рождаться, и время умирать» (Ек.3:2).

         Россия – бездушная страна биороботов среди которых мучаются, доживая свой век люди, ещё не вымершие, как динозавры.
                 *       *       *                                                   
          Чтобы понял я, насколько мои «антинаучные» взгляды противоречат государственной «науке», дал мне мне учитель журнал со статьёй о корифее совнауки – академике Опарине, который, как Бог, создаёт жизнь в пробирке. Меня, знающего о фармазонах, виртуозах марвихера, без булды завидки берут от смекалки безграмотного Опарина, обеспечившего себя на всю оставшуюся жизнь академической зарплатой! Но больше всего удивляет меня скудоумие советских учёных Академии Наук СССР, не ведающих про закон энтропии и восторженно взирающих на опаринскую пробирочку в ожидании зарождения в ней жизни!
         А для того, чтобы не скучал жулик Опарин всю оставшуюся жизнь наедине с пустой пробиркой, дала ему А. Н. СССР огромный «Институт Биологии Искусственной Жизни -- ИБИЖ» (твою мать! -- во дают!!) Под лозунгом: «Всё для фронта!», -- тысячи учёных, увиливая от армии, каждый день по восемь часов, напрягаясь, таращатся на миллион пустых пробирок!! Под лозунгом: «Родина мать зовёт!» -- трудятся партком и профком, учёный совет, хозчасть и бухгалтерия! А под бессмертным воззванием: «уважайте труд уборщицы!» сотни ворчливых уборщиц трут и трут институтские полы. Всяких работ всем невпроворот!! Таков советский размах научного идиотизма!!
         А страна и лично товарищ Сталин время от времени награждают Опарина орденами, Ленинскими премиями и самыми высокими учёными званиями на смех курам и всему просвещённому миру. Судя по созданию в СССР такого абсурда, как «ИБИЖ», любой школяр за бугром умнее всех представителей  «орденоносной передовой советской науки», -- толпы опартбилеченных дебилов, не прочитавших ни Библию, ни учебник по физике! И возникает вопрос: а умеют ли читать советские учёные!?
        Видел я в кинохронике академиков, которые трудились над вопросом бессмертия человека, не понимая, что бессмертие ветшающей, впадающей в маразм человеческой плоти противоречит не только программе и законам Бога, но и интересам самого человека, потому что это будет пожизненное заточение вечно юного духа в косной, страдающей от болячек плоти! Если ползучую гусеницу одарить бессмертием – ей никогда не обрести радость порхающей бабочки! Бессмертие тела, -- смерть для духа! Это нужно только плевелам, не имеющим духа.
         В другой кинохронике видел я заострённое, как колун, настырно пробойное рыло многоорденоносного академика Лысенко, который, будто бы Кио, превращал рожь в пшеницу, а пшеницу ещё во что-то… может, и в ананасы!? Зато помню, как корчился я от нутряного хохота над умными, как задницы, мордасами академиков, восхищенных такими «превращениями»! Таких тупорылых урыльников даже у чекистов не бывает! Ни искорки мысли на дуболомных мордах «столпов науки»!… или, – столБов? И в каких «горах Акатуя» добывают дремучих чурбанОв для заполнения кресел в Академии Наук? 
        Эх, Остап Сулейман Берта Мария Бендер-бей, вот где пригодилась бы твоя эрудиция и нахальство: в АН, – заповеднике для орденоносных идиотов! Словчил бы ты тут не один миллион, демонстрируя самозарождение мандавошки, в тёплых кальсонах Шуры Балаганова! Не удивительно, что академия для идиотов может быть только в стране, где Библию не читают, а тех, кто знает про физику – уничтожают! Дают шороху биороботы, не понимая, что религия без науки – оголтелый фанатизм, а наука без религии – тупорылый идиотизм!! И те, и другие упёрты в одну стенку.                 
                           *        *        *
        На массивном дубовом комоде под  вышитой салфеточкой, хранит Гордеич старинную Библию. С одобрения Гордеича я внимательно читаю её и выписываю удивительные мысли, которые перечитываю и, как леденцы, долго и приятно обсасываю в соображалке. Первое, о чём прочитал я в Библии, были слова Бога, обращённые к людям:
        «Я сказал: вы – боги и сыны Всевышнего все вы.» (Пс.81:6).
         То, что я – бог, мне понравилось и объяснило: почему Иисус дал молитву со словами «Отче наш»! (Мф.6:9). По сноске нашел и подтверждение этой мысли:
        «Иисус отвечал им: не написано ли в законе вашем: «Я сказал: вы боги»?» (Ин.10:34).
         Путешествуя по сноскам, читаю слова Иоанна:
        «Возлюбленные! Мы теперь дети Божии; но ещё не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть» (1Ин.3:2).
         И Апостол Павел вторит Иоанну:
       «мы – дети Божии. А если дети, то и наследники Божии, сонаследники же Христу»! (Рим.8:17).
         В память врезаются яркие мысли Священного Писания. Тоскующая по информации соображалка, загаженная школьной ложью, замешанной на пустословии, с наслаждением очищается потрясающе необычными мыслями, вроде:
          «каждый получит свою награду по своему труду. Ибо мы СОРАБОТНИКИ у Бога» (1Кор.3:9).
          Значит, по Библии, не рабы мы Божии, а законные дети Бога, братья Иисусу Христу и соработники (коллеги) Богу! И дан нам разум для того, чтобы вместе с Ним создавать этот мир! Для того нам дана свобода воли, чтобы не кивали мы на Бога за допущенные при устройстве мира огрехи! А, быть может, не случайны эти недоделки, а задуманы Богом, как игра «Сделай сам»? Чтобы человек понимал слова Бога не так, как понимают их партийцы, а так, что не от жратвы, а от работы потеть нужно:

      «в поте лица твоего будешь есть хлеб» (Быт.3:19),
        и усвоил бы, что не молитвой, а пОтом  добываются блага земные! В том числе и совершенство тела, души и духа своего! Эволюция свершается через страдания. Если бы хищники не беспокоили травоядных, те стали малоподвижными червями. А Всевышнему Творцу нужен мир грациозных антилоп, стремительных гепардов, умных людей. И Бог подтыкает всех живущих стимулами: голодом и страхом. Если приматам дать вдоволь еды – будет много жирных обезьян, которым по фигу очеловечивание. Дай примату лафу – он обезьяной помрёт, а погоняй его бегом, -- велосипед изобретёт -- человеком станет! В ЭВОЛЮЦИИ ЧЕЛОВЕКА КАЖДЫЙ ШАГ ВПЕРЁД – ЭТО РЕЗУЛЬТАТ БОЖЕСТВЕННОГО ПИНКА ПОД ЗАД!
        Не спроста дал Бог человеку мятежную душу и свободу воли,  а не готовую программу хорошего поведения. Программа – это для насекомых, которые всё делают правильно, но за миллион лет ничему научиться не могут. Они так и родились, зная всё! Интересно, а кто их учил тому, что они умеют? Как мало я ещё знаю… Предначертания – это для арифмометра, которому предначертано считать, что дважды два – четыре, а то – марш! в металлолом. Котёнок, собачёнок, коровёнок, растут среди людей, а не могут научиться материться, водку пить, курить и на двух ногах ходить! Они запрограммированы быть самими собой. Только. А человеческий дитёнок, попав в среду животных, лает, мычит, воет, хрюкает и бегает на четвереньках, потому что он не запрограммирован заранее, он всему учится!
         Человек – единственное на планете создание, живущее без программы свыше! Потому что человек – это бог! И главное человеческое качество, -- это божественное любопытство! -- с которым ни инстинкт самосохранения, ни Сам Бог справиться не могут! Кряхтел Бог над программой для Адама и Евы, и по хорошему говорил и грозил… А толку? Прослушали они инструктаж по поведению в раю, а поняли его по-человечьи, то есть, как равные Богу! Ну, сказал Бог: «низя-а-а…»? А если хочется? Тогда, может быть, можно? Но! – чур-чура, -- осторожно… а то?» Так возрастает в разуме каждый ребёнок: он думает! Перебирает варианты, пытаясь предугадать последствия и же ищет способ, как их избежать. И, если Бог дал человеку свободу воли и все шансы для непослушания, значит Богу нужен «гомо сапиенс» (человек думающий), а не арифмометр и не дрессированная болонка!
          Кстати, интересный вопросик бестолковым попам: если они говорят, что Адам и Ева жили одни на Земле, зачем Бог заточил их в раю, возле Древа Познания и не выпускал, оттуда даже по большой нужде? – пока, обхезав рай, не объели они все плоды с древа знания! Небось, с гастрономическим интересом посматривали они на побледневшего от страха змея: ай! -- какой шашлычо-ок, -- ай-я-яй! -- лишь на дольки нарезай! Так в чём же «первородный грех», если сделали они то, что так хотел Бог!? Разве Бог не предвидел последствий, заточив их возле Древа Познания? Может, я ещё не совсем бог, я только учусь, но и я могу предположить, что эти экспериментаторы ещё натворили бы в раю, сидя там без присмотра! И мне очень понятны переживания змея и его желание поскорей избавиться от таких беспокойных соседей. Вот и провоцировал он Еву поскорее съесть запретный плод!
         Значит, врут попы, что согршили Адам и Ева! И незачем эрудиту и умнице Апостолу Павлу было юридически  оправдывать Адама и Еву:
         «но грех не вменяется, когда нет закона» (Рим.5:13).
         А до закона: «не укради», -- было тогда ещё ой-ой-ой! А какой же грех в близости Адама и Евы, если создал их Господь с детородными органами и напутствовал: «плодитесь и размножайтесь!»!! А, вот, монахи свиномордые, имея органы детородные, и, зная про этот медицинский факт, действительно, бессовестно грешат, пренебрегая наказом Бога: «плодитесь!» и советом Апостола Павла:
        «лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (1Кор.7:9).
         Почему попы, игнорируя Слово Божие, тысячу лет твердят о греховности плотской любви и о «первородном грехе»? А чтобы сдирать деньги за эти грехи! Адам и Ева, дескать, грешили, а ты плати! А кто, живя во плоти, не грешит?
          «Если говорим, что не имеем греха, -- обманываем самих себя, и истины нет в нас» (1Ин.1:8).
 
          Если Адам и Ева и сохраняли кое-какую первородную запрограммированность, то потомки их чётко усекли: «Бог-то Бог, да будь сам не лох!». А то, что такие потомки от Адама и Евы появятся, -- тут к цыганке не ходи! -- не что Бог, а даже я предсказал бы. Вероятно, Сам Всеведущий позаботился о том, чтобы не было потомков у смиренного Авеля, способного только петь псалмы. Богу понадобились потомки работяги и бунтаря Каина, который мог и хлеб растить «в поте лица своего», и город строить, и с Богом поспорить и лишних людей убрать из исторического сценария, как любой творец убирает лишние слова и детали из своих творений! Ведь, сказал же Бог Каину:
       «если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечёт тебя к себе, но ты господствуй над ним» (Быт.4:7).
          Оторвав Каина от греха трудовой, но бесплодной жизни, Бог отправил его в дикие леса земли Нод, чтобы он там с бездельниками «скитальцами» разобрался, которые работать не хотели, а значит, не участвовали в эволюции. А это было важнее, чем их безгрешная жизнь. Но менять людям образ жизни – занятие не безопасное,
         «И сделал Господь Бог Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. И пошел Каин ОТ  ЛИЦА  ГОСПОДА» (Быт.4:15).
          То есть, дал Бог Своему Посланцу Каину, полпреду от лица Своего! – не только полномочия, но и неуязвимость, если там его бить будут. И перешагнул Каин через грех, лежащий у порога, ушел из дома, чтобы навести порядок в земле Нод, где огнём и мечом перевоспитал «собирателей» готовенького, переучивая их в землеробов. Всех, не желающих работать, Каин сразу отправлял в Царство Небесное, -- пусть Бог их там воспитывает, а ему, Каину, недосуг: ему город строить надо! Опыт, деловая хватка и энергия – всё было у прораба Каина, иначе Бог не дал бы ему такое опасное и ответственное задание: огнём и мечём подчинить племена первобытных людей «скитальцев», то есть кочевников собирателей, и дармоедов, заставить их пахать и строить!
         Взял в жены Каин  дочку вождя из дикого племени «скитальцев», о происхождении которых написано в первой главе Библии. Женитьба – дело серьёзное. Но попы и это в упор не увидели, будто бы не было ни женитьбы Каина – основателя цивилизации, ни первой главы Библии, где Бог сотворил первобытных людей – скитальцев. А потому у всех, кому лень читать Библию, возникают дурацкие вопросы: а от кого дети пошли после Адама и Евы, если рожали они только сыновей? И за что попы оболгали Каина, назвав его убийцей? Значит, солдат, которого посылают убивать, -- тоже убийца? От очаровательной Евы – унаследовал Каин пренебрежение к запретам и канонам. Потому что был Каин первым ТВОРЦОМ на планете Земля! А каждый творец – это бунтарь, отвергающий установленные правила, соблюдение которых обеспечивает неизменность и спокойную жизнь. Мудрая книга Библия, -- где её понять дремуче тупым, ленивым попам! Да и «русский народ ленив и не любопытен» (А.Пушкин), лень ему верить Богу, то есть, Слову Божьему, и в церковь идёт народ бездумно, будто скот для оскопления. 
                           *       *       *
          Не буду я писателем. Для современных читателей слишком я умный. Книгу напишу, а кто её читать будет, если я умнее читателя? А коль читатель не поймёт, значит, дураком назовёт, но не себя, а тебя! Ведь, «дурак – это всякий инакомыслящий», как написал Флобер. Умному автору нужны умные читатели, а где их взять в стране, где всех умных извели или вывезли, и стал корифеем мудрости безграмотный грузинский бандит, коряво изрекающий людоедские глупости на ломанном русском!? Другое дело – живопись: глянул – всё, как на блюдечке! И сюжет, и идея. Думать не надо. Стану я художником, буду писать картины на библейские темы. Первую картину назову: «Изгнание из рая». На полотне -- два на три --  расположу по диагонали четыре фигуры. Внизу слева, на переднем плане, во весь рост, вся открытая зрителю, -- грациозно выступает Ева; из-за её спины выглядывает смиренно шкандыбающий Адам, за ним марширует вооруженный ангел, а в верхнем правом углу восседает озабоченный Бог. Брови у Бога ещё нахмурены после «воспитательного процесса» с Адамом и Евой, но лицо доброе-предоброе, а в глазах – лукавая смешинка. Доволен Бог: как надо сработала свобода воли, данная Адаму и Еве! Сделали они потрясно человеческий выбор, достойный богов: предпочли умереть, став богами, от полученных знаний, но не захотели жить вечно с интеллектом дрессированных скотов!
       Пригрозил Бог:
      «в день, в который ты вкусишь от него (от древа познания) смертью умрёшь» (Быт.2:17).
       Ой, как страшно было Адаму и Еве, а, всё-таки, решили они: «А если хочется узнать? Ведь, как интересно: а про что там!? Пусть умрём – зато узнаем!» Знание для них было важнее жизни! Мо-лод-цы!! И поступили они так:
       «охотно и богоугодно, а не для гнусной корысти» (1Пет.5:2).
        Не оставил Бог без Своей любви и заботы первых одухотворённых знанием людей: дал им долгую-предолгую жизнь – по тысяче лет!! На радостях дал Господь духовным детям Своим и свадебные подарки. Вон, у Адама, узелок под мышкой (будто из бани), а это
        «сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные» (Быт.3:21),
        Отоварил их Бог в соответствии с прогнозом погоды. А для возрастания в труде и заботах, не забыл выдать и кое-какие трудности. В раю содержал их Бог, как животных в зоопарке: в тепле, холе и при полной кормушке! -- а сейчас забеспокоился Бог, чтобы Адам и Ева на природе не чихали и грипп не распространяли. И зачем врут попы, что Бог на Адама и Еву осерчал? Просто, не могут попы не врать, врут, даже тогда, когда от этого никакой выгоды!
         А ангел грозно потрясает мечём огненным. Лицо у ангела красивое, но равнодушное, как у статуи римского легионера, которая стоит в музее Искусств у Каслинского павилиона. А чего ему переживать? Сказано: «гнать и не пущать!» Служба…
          Адам сутулится, за Еву прячется, детородный орган прикрыл ладошкой, а на лице – стыд и страх – сплошное чистосердечное раскаяние… нашкодил и в кусты… «шерше ля фам!», а я при чём!?
        «Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел» (Быт.3:12).
        Ишь, фрайер, виртуозно заложил подругу… ну и рыцарь! В одной фразочке обвинил и Бога, и Еву! А сам-то – стукач позорный! Да-а… Получился Адам -- так себе, -- не мужик, а примат короткошерстый. То ли -- материал тогда Богу попался с примесью дерьма, то ли -- первый блин комом!? Ништяк, в труде перекуётся. Станет мужчиной. Мужиком!! Это ему Бог пообещал… а Он зря не обещает! Верю я в Адама!!
          А -- Ева! Что за очаровашка! Вот, она-то не из «праха земного»! А из ребра, опаленного пламенем сердца! Ева, по арамейски, – «Жизнь»! Она – главная фигура на картине! Похожая на Нинку из кузнечного, маленькая, а сильная и гордая, идёт Ева легко, кокетливо покачивая вместительно широкими бёдрышками, чуть-чуть чему-то улыбаясь. И сияют её глазищи, сияют! Зная о своей божественной красоте, понимает, что она -- богиня! Хотя не ей, а Адаму
         «сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас» (Быт.3:22).
         Это сказал Бог после того, как схавал Адам плоды Древа Знания. Но польстил Бог Адаму с воспитательной целью, так родитель, обычно, говорит сыну, освоившему горшок. Адаму до бога ещё, ой! как далековато, а к лохматой обезьяне – ближе. Вот и дал Господь волосатость ему на теле, чтобы помнил про родственника хвостатого.                                        
         Вот Ева – уже богиня! Не только по духу, а по плоти! Не скрывает она божественную женскую красоту, а гордится ею! Гордится красивой высокой грудью, тонкой талией, волнующе полными бёдрами! И пусть впереди ждёт её, обещанная Богом, боль при рождении детей – всё это семечки по сравнению со счастьем от того, что есть в жизни любовь, а, значит, и дети! И ради любви и детей готова Ева к любым невзгодам, потому что теперь она не просто биологическая особь женского рода, а… Прекрасная Женщина, не имеющая равных во всём мире! Женщина!! Мать Каина, будущего создателя цивилизации! Ему поручит Бог нести знания людям.
         «И пошел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод на восток от Едема» (Быт.4:16).       

         Пришел Каин к первобытным дармоедам «скитальцам» -- «от лица Господа»!
             Вторым «от лица Господня» пришел к людям Иисус Христос, сказавший:
         «Я от Бога исшел и пришел; ибо Я не Сам от Себя пришел, но Он послал меня» (Ин.8:42).
          Была у Христа задача: на базе цивилизации Каина создать высокую духовность человеческую. Без Каина, – без цивилизации, – миссия Иисуса Христа была невозможна: не смогли бы люди, кричавшие «Распни Его!!», понять свою черную неблагодарность! Впрочем, а много ли людей и ныне просыпаются, страдая от стыда и раскаяния за свершенную людьми величайшую подляну?! Много ли тех, кто сегодня может сказать о себе словами Апостола Павла: «Я сораспялся Христу»!? Как отстала нравственность от прогресса цивилизации!! Видно, у Каина лучше получалось с выполнением плана по цивилизации, чем у Иисуса Христа по приросту нравственности. Цивилизация задавила нравственность. Люди остались подлы, жестокосердны и подлость их только растёт с ростом цивилизации. Опять нужен потоп!? Или из огня Второй мировой проклюнется выход? Едва ли. Никого не интересуют притчи Иисуса Христа…
           Говорят, каждый мессия приходит тогда, когда он нужен. Приди Христос на пару тысяч лет пораньше, до Пророков, – Его бы не поняли, приди ещё через две тысячи, в наши дни, – Его бы не приняли. Трудно представить Иисуса Христа, рассказывающего притчи, на площадях современных мегаполисов среди суетливых приматов, балаболящих про секс и шмотки! Кого сегодня заинтересует бездонно глубокий смысл притч Иисуса, если одичавшие от алчности попы до сих пор не могут ответить на элементарный вопрос: а зачем приходил и чему учил людей Иисус Христос?! В эпоху технократического практицизма бесхвостым павианам, оболваненным православием, по барабану проблемы Царства Божьего на земле. Даже чудесами не привлечь внимание всё более дичающих приматов к учению Иисуса Христа. Остались актуальны горькие слова Бога:
         «Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками» (Быт.6:3). 
                                        *   *   * 
         Показал я Гордеичу строчки в Библии о том, что
        «мы соработники у бога» (1Кор.3:9)!!
        А Гордеич говорит, что это написано для учеников Иисуса Христа, а я много на себя беру, -- больше, чем полагается… обмуровщику третьего разряда! Хотя я и засомневался, в том, что Тринадцатый Апостол Павел писал эти слова для других Апостолов, с которыми он не не общался, противопоставляя им себя. Или укорял их за лицемерие, как Апостола Петра, или отвергал, как боязливого Марка. Судя по посланиям, один Апостол Петр, обладавший высочайшей духовной мудростью, уважал отважного Апостола Павла, несмотря на жесткую, часто обидную, критику от Павла. Уважал, даже не всегда понимая его послания! Но возражать Гордеичу я не стал. А на следующий день, читая Евангелие от Иоанна, увидел я слова Иисуса Христа, определяющие: кто Его ученики!
        «Тогда сказал Иисус к уверовавшим в Него иудеям: ЕСЛИ ПРЕБУДЕТЕ В СЛОВЕ  МОЁМ, ТО ВЫ ИСТИННО МОИ  УЧЕНИКИ, и познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин.8:31).
         А если я не могу не верить каждому слову Нового Завета, потому что все слова мудры, поэтичны, доказаны наукой, прекрасны и радостны, то почему я не ученик Иисуса Христа по этому определению?? Да! -- я не стадное животное: не хожу в церковь, не твержу пустопорожние молитвы, не верю завравшимся попам и мозгодуям из агитпропа. Сам вникаю в тексты Нового Завета и, ни кого не слушая, следую словам:
        «не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная»! (Рим.12:2).
         Ибо сказано, что вместо церковного обалдевания
       «Вникай в себя и в учение, занимайся сим постоянно» (1Тим.4:16).

        То есть, – плюй на дурных попов и агитпроп -- познавай Слово Божие и найдёшь ответы в себе! Лев Толстой мудро сказал: «Знание только тогда ЗНАНИЕ, когда обретается оно усилием мысли, а не памяти». А в Слове Божием сказано:
        «Если же вы о чем иначе мыслите, то и это Бог вам откроет. Впрочем, до чего мы достигли, так и должно мыслить и по тому правилу жить» (Фил.3:15).

        А если я ещё буду интересно, с юморком рассказывать о Слове Божием – разве я не соработник Богу!? А церковные зомби и попы, долдонящие молитвы и не понимающие Слово Божие, как фарисеи, мои враги, как враги Иисуса Христа. Они останутся рабами, либо церкви, либо сталинской пропаганды, а я, «познавший истину», -- свободный человек, -- ученик Христа, сын Божий, бог, наследник Бога, помощник Бога и соработник Богу!
        Истина! – вот что даёт свободу от всех догм! К таким, как я, обращается Иисус со словами:
        «Вы ДРУЗЬЯ мои, если исполняете то, что Я заповедую вам. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его» (Ин.15:14,15).
         Истина делает вас свободными!» (Ин.8:32).
 

         Я, обмуровщик третьего разряда, -- друг Иисуса Христа!! Соработник (коллега) Самому Богу!! Так-то, Гордеич! Как бы ты не возражал против моей дружбы с Иисусом и сотрудничеству с Богом, но теперь тебе придётся не со мной спорить, а, через 8-ю главу Евангелия от Иоанна, с Другом моим – Христом! Дружба с Ним даёт мне свободу от атеистического и церковного зомбирования!    
 

Конец репортажа 21.

Репортаж 22

ОТ ПЕЧКИ.

Прошел год.

Время – декабрь 1942 г
Возраст – 16 лет.  

Место – Свердловск.    (УЗТМ)    

«Впервые усомнился он – имел ли он право поступать так?»
        (Дюма. «Граф М-К»)

«Не надо оваций! Графа Монте- Кристо из меня не вышло.»

             (Петров и Ильф) 

  -- О-от, блинство! Ёшь твою!...  Каак, от, наша смена – так горячей воды обратно нету!
      -- Водой холо-одной обливайся, ежли хочешь быть здоров!
      -- Како ушш здоровьишшко?! От, то пылишша не токо нутрянку забиват, а скрозь спецуру прошшшибат! О-от, и тот, прибор мужицкий, понима-ашш, цельну смену в черноте загибается… хрен отмо-ошш! О-от.
      -- Мать те перемать! Не моги, Кондратич, отмывать!! Из чёрных яиц брунеты вылупляются -- закачаешься! В Африке, чёрными яйцами токо и размножаются! Это --  медицинский факт!
      -- От, это у Кондратича медицинский факт, а не в Африке! Да таким брунетом, знать, э-эх, едрит налево мать, негров на всю Африку можно настрогать!!...
      -- Ого-го, Кондратич! Мать-перемать! Таку-то размножалку токо в автомойке отмывать!
     -- Эге-ге, Кондратич! И как милиция могёт дозволять – такой-то калибр и при себе таскать?! 
      -- Ах, га-га-га-а-а!!
      -- Ох, го-го-го-о-о!!!
          Баа-бах!!! – дверь за мной захлопывается тугой пружиной, отсекая гулкий галдёж в душевой. После двенадцатичасовой изнурительной смены моется, ещё и гогочет смена наша. Выскакиваю в раздевалку и, сжав зубы, чтобы экономились -- зряшно не клацали, -- на цырлах, как балерина, шкандыбаю по мокрому, холодному кафелю. Зарешеченная, как зек, тусклая лампочка скупо освещает раздевалку скучным желтеньким светом, пахнущим мочой. Раздражаясь, нетерпеливо нашариваю во тьме шкафчика запропастившееся полотенце. Зззадддубббарееел!!! Наконец-то, энергично растираюсь полотенцем, которое от этого становится серо-бурым. Хрен смоешь едва тёпленькой струйкой воды всепроникающую пыль, всю смену липнущую на потное тело! И если я «в светлом будущем» отмоюсь от этой гадской пылюки, то, едва ли, прочихаюсь от удушливых мартеновских газов, забивающих глотку и нутро так, что голова чурбанеет, и отхаркаюсь от магнезитовой пыли, забившей лёгкие и въевшейся в поры тела, разгоряченного тяжелой работой.
      Подходит Гордеич, мастер смены. Уже одет. Рослый, сутоловатый, худой, но жилистый – крепкий старик. Редеющие волосы аккуратно зачёсаны на косой пробор. Один глаз, со стороны пробора, прищурен, отчего изрезанное морщинами лицо,  продубленное мартеновским жаром, кажется лукавым, мудрым и чуть зловещим, как у сказочного ведуна. А глаз Гордеич щурит, когда приглядывается. Видать, так-то глядеть ему способнее. С виду сердитый и грозный, а понатуре -- баской старикан, – душевный.
      -- Как помылся, Сашок?
      -- То ж, Гордеич, рази мытьё!? То же ж – медленная казнь! Инквизиция!! А-а-апчхи!!! На костре – гуманнее… там не чихают…
      -- Да-а… таки дела -- сызнова авария в бойлерной. Ить ноне там робить-то и некому… токо ученики, оот, которым по четырнадцать… Всех ужо мастеровитых слесарЕй на войну позабрали… А я про то, Сашок, коли нету делов срочных, -- айда ко мне?! А? -- баско повечеруем совместно от. Чёй-то муторно седни. Видать погодка обратно… ооот.
         Гордеич мужик гордый. Зря не просит. Надо пойти. И Серёга меня, небось, ждёт. Собирались вечерком заглянуть в «курятник» -- девчачью общагу. Как говорится, «на огонёк». Ништяк, перебьётся Серёга. Он будто меня знакомит, а под этим предлогом себе знакомства заводит. А Гордеичу я отказать не могу, -- привязался я к доброму, угостительному старику. Не из-за картохи в мундире – фирменного блюда бобыля, -- а потому, что люблю повечеровать в домашней обстановочке, где душа отдыхает. А курятник, с парочками по тёмным углам на каждой лестничной площадке, быстро оскомину набивает. Расстройство одно от такого флирта и раздражение на куриное соображение обитательниц курятника: лезут ей под подол, значит – дурак и нахал, не лезут, значит – дурак и слюнтяй. А что ты дурак, это – выноси за скобки общим множителем. Тут – девчачья логика, а у них одно на уме: будто у парней на уме одно!
      Только выходим мы с Гордеичем из-за стены цеха на широкий центральный проезд – враз по щекам наотмашь хлестануло колючим снеговым зарядом. И как ни закрывай лицо варежкой, а ледяные иголочки снежинок находят место кольнуть. Но за заводской проходной, когда сворачиваем с продуваемой ветрами площади Первой пятилетки в сторону Верх-Исетского пруда, злой северо-восточный ветер подталкивает в спину, подгоняет тугими пинками ветровых завихрений, подстёгивает под зад ледяными розгами. Мои рабочие ботинки популярного фасона военного времени: «во поле берёзонька стояла», -- оскальзываюся под горку. Такие «стукалки» дают на мартене, как спецобувь: верх брезентовый, подошвы берёзовые. А то, что подошвы не сгибаются, так к этому привыкаешь. Не к такому за войну попривыкали… И в потьмах жить привыкли. Даже непривычно свет электрический вечером видеть в доме, тем более, – на улице! По сторонам тёмной улицы, утопающей в глубоких сугробах, сквозь метельную мглу, чернеют добротные бревёнчатые дома с глухими ставнями. От дома к дому – высокие деревянные заборы, они же -- стены крытых дворов. В такой двор и с аэроплана хрен заглянешь – глухо, как в танке! Здесь, в Кушвинской слободе, живут старые рабочие династии, работающие из поколения в поколение на одном заводе и по одному делу. Мы, пришлые, их кержаками зовём. Для нас, суетливо горластых, была по началу в диковину их степенная молчаливость. Пообвыкнув, и мы «окержачились» -- стали походить на аборигенов.
           А угрюмо обособленные даже от неба, кержацкие подворья, которые поперву казались олицетворением кержацкой нелюдимости, на деле оказались рациональными постройками для долгой снежной, холодной зимы. Через крытый двор можно в любую вьюгу навестить и амбар, и сарай, и хлев, и коровник… Только не слышно из кержацких дворов мычание, блеяние, хрюканье… даже  бреха собачьего! Опустели кержацкие дворы: советская власть налогами напрочь отбила охоту держать скотину. Прав урка Валет: режет соввласть то, на чем сидит. Отучили мастеровых людей от натурального хозяйства, и не купить ни за какие деньги ни молока, ни мяса.
         Уныло гудит вьюга над пустующими добротными коровниками и сараями, которые с любовью и выдумкой сооружали на века деды нынешних кержаков. Да и кержаки всё меньше выделяются среди вавилонского столпотворения людей пришлых: вербованных, мобилизованных, эвакуированных и ещё Бог весть какими ветрами занесённых в этот край, где издавна живут люди степенные, домовитые, работящие, с виду – суровые, нелюдимые. Всё прощают пришлым людям немногословные кержаки: и пьянство, и болтливую разнузданность. Прощают и безбожие. Не прощают одного: наплевательского отношения к работе, к заводу. Разгильдяйствовать на заводе – всё одно, что в доме кержака нахезать. Ведь, завод для кержака – продолжение его дома и часть жизни его. Серьёзная часть. А у кержаков, на наш пришлый взгляд, всё чересчур уж серьёзно!                                                  

       Полгода, как я в мартеновском цехе Уралмаша обмуровщиком вкалываю по третьему разряду. Из училища нас досрочно турнули: время военное, не до ерунды – учёбой заниматься! Чему надо, -- в цехе научат по формуле: «Бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит!» Присвоили разряды: всем второй, а Серёге и мне, – третий. А нам разряды, как зайцу арифмометр: главное, -- не разряд, а карточка мартеновская «ОС» -- особое снабжение! Тут и хлеба килограмм, и остального -- в два раза больше, чем в рабочей! Ещё спецжиры и доппитание за перевыполнение, а оно неизбежно по технологии. Так что очистилась соображалка от проблемы: как бы схавать и послезавтрашнюю пайку?
           Работа – не курорт, потная работка. Дантевский ад, в сравнении, -- местечко тихое, тёплое, располагающее к политбеседе и домино… вроде цехового красного уголка. Ремонт обмуровки успеваем делать между плавками, поэтому работаем под грохот ветродуя в ураганном вихре внутри раскалённой печки… При такой работе держался я на кураже, как в драке. И удивлялся: другие спокойно работают и за меня часть работы успевают сделать. А у меня – круги в глазах и дрожь в коленках! Продержался на гоноре пару недель, смотрю: а я других и не хуже – втянулся. Сильней не стал, а научился ту силёнку, которая есть, расходовать по кержацки, не суетясь. Знать Василь Гордеич, мастер наш, помог, чем мог. Кержак потомственный, а старик душевный, с понятием. Видит, что стараюсь, а силёнок маловато и отдаёт мне свою норму порошкового молока и доппитание.
        Доппитание – это тонкие сосисочки из Америки. Стоят они в банке вертикально и плотно, как пассажиры в трамвае. Говорят, американцы насобачились их из собак делать, поэтому называются они по американски «хот дог», что по русски – «горячая собака». Ещё рассказывают: приходит эскимос в кафе во Фриско, а там в меню: «хот дог». Рад эскимос: «О, ит из собака -- настоящий эскимосский еда!» Подают ему сосисочку, а эскимос ещё радостнее: «О! Ит из -- большая деликатеса от кобелЯ!». В Америке собаки вкусные, а наши --  вкуснее! За тот факт заявляю не только из патриотизма: хотя я не эскимос, но собаку съел.
      Гордеич порошковым молоком и «собачьими сосисками» грЕбует (брезгует). Кержаки не курят, спиртное не пьют и в еде привередливы. Говорит Гордеич, что у него желудок старой веры и американский «второй фронт» не принимает, для него одного достаточно. А мой желудок не только на два фронта справляется, он и шамотный кирпич запросто переварит! На мартене снабжение лучшее по заводу. Никто от того не растолстел, но мужики в силе. «Работа така, что без силов оот делать тут неча!» -- говорит Гордеич.
           У меня и у Гордеича одна по жизни маята – одиночество... Недавно он жену схоронил от воспаления лёгких. Её гебист в холодной держал, пока на арестованного её брата протокол писал… А перед тем похоронку она и Гордеич получили на старшего сына… а младший сын воюет в Уральском Танковом корпусе. Наверное, от одиночества, стал Гордеич меня, по молодости моей, сынком называть. Говорит, что я на его младшего сына схож. Дескать, тот тоже придурок, -- всё ему похрену, только улыбается… Потом Гордеич домой к себе стал приглашать. Сперва стеснялся я – не привык к домашнему обиходу. А как обвык, так понравилось и частенько ночую у Гордеича. Наварим мы картоху в мундире и макаем в тарелочку с постным маслицем и сольцой. А потом уж и кипяточек швыркаем, для размягчения души. Ну, после – разговор душевный…

        Дотопали. Все дома на этой улице, как бастионы, -- на века сработаны. Гордеич отпирает двери, а я, проверив почтовый ящик, набираю в сарайчике охапку поленьев, звонких от морозной сухости. В доме Гордеич зажигает огарок свечи. При его мерцающем свете разжигаем печку. Это дело первое – выстыл дом за сутки. Жарко вспыхивает береста, трещат сухие смолистые щепки, от них зашаяли сухие сосновые поленья, пахнуло запахом летнего соснового леса и печной дымоход уютно запел древнюю, как мир, песенку домашнего очага. Печь в горнице похожа на голландскую, но с комфорочной нишей, в которой можно и варить, не разводя огонь в плите на кухне.
       Гордеич гасит огарыш – горница освещается мерцающим светом от печки. Горница опрятная, ухоженная, с мебелью старинной, добротной, на века сработанной, а пол в горнице застелен узорчатыми половичками. Такие весёлые половички вручную вяжут домовитые уралочки из бросовых разноцветных лоскутков, вкладывая в это дело не мало выдумки.
        Гордеич ставит на конфорку чугунок с картошкой, а я подвигаю к огню низенькую скамеечку, чтобы посидеть у открытой печи. Щурясь на длинные языки пламени, зазмеившиеся с тихим ласковым гулом, я блаженно замираю и молитвенно протягиваю к огню озябшие руки. Руки оббитые, обожженные, растёртые, с растрескавшейся кожей и ссадинами, не заживающими от пыли… это не нервные, чуткие и гибкие руки ширмача звездохвата, а замозоленные рабочие руки обмуровщика через которые проходят тысячи холодных и горячих кирпичей…
      -- Ты, Сашок, не удумай ооот, дескать, выжил из ума старый дурень-то и поглянулось ему таскать к себе мальца, чтоб одному не боязно быть в дому… -- и смолк неожиданно Гордеич,  уставившись в мерцающую от печных отблесков полутьму горницы, будто что-то увидел… Тут же умолкла добрая печная песенка, а вверху, в трубе, что-то заныло протяжно, горестно, будто бы заплакал там кто-то тихонечко. Горько-прегорько. Вздыхает Гордеич и продолжает:

        -- Хотя и то, знат-то, тоже быват, особливо кода погода ветрена от… Но не то, подит-ко главно, а то, что ты, как я, один по жизни маешься… ооот. А вместях-то нам на кажного по полмаяты… от. Эх, Сашок, не будем уросить, тоскою Бога гневить! Найдутся и твои родители… дай-то Бог, чтобы и мой младшенький возвернулся… Пока есть надёжа, -- люба жизнь в леготку! О-от... хотя годы дают знать… вроде -- привычно дело работа, а всё тяжче… от – уставать-то стал. Дурни говорят: «старость не радость». Токо кто старостью погребует? -- ить долга жисть -- она токо через старость! Надо б мне хошь пяток годков… хочу внуков увидеть! О-от... Да и кака-никака, а есть подмога от нас с тобой, Сашок тем, кто на войне… от старого да малого. Часом и младшенькому моёму подмогнёт броня наша… а? Сашок! Сашо-ок!! Эк, сморило-то тебя… умаялся, знат-то… да и то… Не спи, Сашок, картоха поспела…
         Не сон меня сморил, сижу я зажмурившись от сухого печного жара и шевелю мозгой так напряженно, что говорить не могу – горло перехватило. Странные чувства и мысли болезненно скребутся, ворочаются в душе моей, освобождая себе место среди холодных глыб заскорузлой ненависти. И причастность моя к громадному человеческому горю, и любовь к Гордеичу, и жалость к его сыновьям, и отчаяние от своей беспомощности, от того, что не знаю, не могу выразить то, что захлестывает сознание.
         Как утешить Гордеича, не усилив муку его!? Только тем, что промолчу о том, что напрасны смерть его сыновей и неутешное горе его родительское. Обречён его младший сын… не сегодня, так завтра чёрная ленточка наискосок перечеркнёт фотографию улыбчивого паренька… что на комоде стоит… раз воюет он за то, чтобы продлить благоденствие жирующих партийцев. А Сесесерия обречена. Как не гоношись, обречена она из-за безнравственности. Не должно быть на земле народа, который уничтожает лучших сыновей, чтобы процветали мерзавцы!
        Только в России десятки лет власть может принадлежать ворам и негодяям, а русский народ не только терпит, а ещё и защищает такую власть!! Настал час возмездия, о котором говорили Седой и Отец Михаил! Не может победить страна, прОклятая лучшими своими сыновьями! Но как же я скажу тебе это… добрый, бесконечно дорогой мне, Гордеич!...  Не знаю я, что могу сделать для тебя, Гордеич. Зато знаю я, что могу НЕ СДЕЛАТЬ! Ведь всё уже приготовлено и просчитано мною для того, чтобы в мартеновскую печь попал… снаряд не разряженный!!!
                                     *        *        *
      Металл в мартеновские печи идёт после разделки и сортировки. Делается это на складе металлолома. Там стоят, на боку лежат и торчком торчат когда-то грозные фрицевские танки и самоходки. Пробитые, взорвавшиеся, сгоревшие, размонтированные. Их стальные коробки сапёры и трофейно похоронная команда очистила от трупов, оружия и того, что может взрываться. В мастерских с танков и самоходок сняли приборы, прицелы, инструмент – всё то, что сгодится мастеровым людям. Но в укромных уголках этих бронированных гробов остаются мелкие вещички тех, кто умирал внутри этих стальных монстров современной бойни. Никто не обращает внимание на грязные носки, посуду, талисманы -- мягкие детские игрушки, для кого-то хранившие запах оставшихся в Германии детей… в общем, предметы никому не нужные, как запах детей, отец которых сгорел в этом железном гробу. Но все эти предметы -- из таинственного заграничного мира. Как обрадовались бы земляне, заполучив, хотя бы, мусорный бак с Марса! И для нас огрызок карандаша – тоже интригующе странный, потому, что он ИНОстранный и на нём -- полустёртые буковки, доказывающие, что он из таинственной заграницы!
        Этот склад охраняют, карикатурно задастые от множества одежд под шинелями, злющие бабы вохровки, вооруженные длинными винтарями со штыками. Этих винтовок боятся бабы вохровки больше, чем лазутчиков на этот склад. Если б каждой вохровке дать по ухвату, -- хрен бы кто рискнул туда полезть! Но когда у вохровки в руках этот ужасный винтарь, то смотреть на склад ей некогда. Танк немецкий не украдут, а за потерю винтовки… о-ой!!! – и от одной мыслИ такой у вохровки в ватных штанах сырость!
          Вздремнула бы тепло одетая, усталая баба, положив винтарь под широкий, тяжелый, такой надёжный собственный зад, да страшно ей: а вдруг там винтовка ка-ак ба-абахнет!! – рядом с главным женским органом! Ой-ё-ёй!! И вся бдительность вохровки сосредоточена на охране ужасной винтовки. Поэтому каждый из парней уралмашевской общаги не раз побывал на этом складе.
         По общаге бродит легенда про клад из музейных драгоценностей, который фрицы затырили в самоходке в таком хитром месте, что ни в жисть не догадаться! И отправился бы этот клад в переплавку, если бы один дурак, как водится, сдуру, не развинтил бы… и так далее. Выслушав в десятый раз эту историю, слушатели, вместе с рассказчиком, дружно вздыхают: «Да-а… дуракам завсегда счастье…», -- подразумевая, что они не дураки и поэтому счастье не для них!
       О том дураке, «которому счастье», все знают понаслышке, хотя все рассказчики уверены, что найденными сокровищами «дурак» распорядился разумно. Не понёс он их ни в Гохран, ни в милицию, где бы дали ему много бумажек с портретом Ленина, о которых теперь говорят: «думай, не думай, а сто рублей -- не деньги!»… Не-ет! -- «дурак» «своим путём пошел» и барыгу нашел, который отвалил ему ящик американской тушенки!! И хотя знал я цену этим легендам про клады в самоходках, но если что-то хочешь, и не такому поверишь! А найти клад я хочу! Очень!! Не ради тушенки, а, чтобы любоваться бриллиантовыми диадемами, подвесками, алмазными перстнями, золотыми монетами тысячелетней давности – теми сокровищами, о которых читал я в романах, но так и не увидел за свою жизнь шестнадцатилетнюю. Конечно, не раз бывал на этом складе и я. 
                          *       *       *
      Когда в самоходке, лежащей на боку, увидел я этот снаряд, то сперва удивился: почему до меня его не заметили? Потом понял: когда самоходку положили на бок, -- снаряд выкатился из-под искарёженной стальной панели. Такие находки бывают и резчики сапёра вызывают. Не увидев в этой самоходке ничего интересного, выполз из неё и полез в соседний танк, тут же, забыв про снаряд. Но в подсознании что-то сработало и волнительная догадка сама выплеснулась в сознание, затопив его мыслями о снаряде.
       Хотя я не прикасался к снаряду, но в воображении ощущал холодок его гладкой стремительно обтекаемой формы, чувствовал его волнующую тяжесть от неизрасходованной тротиловой силы, которая спрессована внутри и ждёт своего часа. Ещё не обладая снарядом, я нежно любил его, как любит мать не родившегося ребёнка. Я восхищался его мощью и с нетерпением ждал: когда он станет моим и, послушный моему страстному желанию, взорвётся! И где!? Рванёт там, где уничтожит не один танк…  десятки танков останутся без брони после взрыва снаряда в мартеновской печке!
      Появилась уверенность, что об этом снаряде я мечтал подсознательно, -- это тот клад, который я искал, ещё не зная: что ищу? В следующую ночную смену я отпросился у Гордеича. Вытащив со склада снаряд, спрятал его около мартеновского цеха под циклопическим железным цилиндром, завезённым сюда по чьей-то глупости со времён основания Уралмаша. Зарыв снаряд в снег, закидал обломками шамотного кирпича и пометил обломки, лежащие сверху: мало ли что? Когда вернулся в цех, голова уже работала над деталями плана: как пропулить снаряд мимо цеховой вохры по желобу для кирпичей, как заложить снаряд в обмуровку… Эх, если бы был единомышленник, который, хотя бы, на шухере стоял!…
                        *   *   *
         Как пришибленный хожу я, поглощенный мыслями о снаряде, отвечая и всё делая невпопад. Даже уснуть не сразу могу: всё думаю, думаю… Все технические вопросы легко решил. Остались «оргвопросы». Самый трудный: а что после взрыва делать? Всё было б просто, если бы гебня имела хоть молекулу мозгов и совести. А так – сразу заметут на мартене тех, у кого в родне арестованные и раскулаченные. Гордеича – в первую очередь!
         И все, кого заберут, признаются в соучастии… и  всех друзей и знакомых заложат! «Фирма веников не вяжет» -- советская скорорасстрельная юстиция осечку не даст! И если я заявление в НКВД напишу, что я один всё наточковал и провернул, то это НКВД убедит только в том, что я выгораживаю крупную организацию… где Гордеич, Серёга, а также все те, с кем я, хотя бы в сортире сидел рядышком! Разве может мразь губушная подумать, что я беспокоюсь не за себя, а за других? Они же по себе судят. 
        Время наше весёлое, а анекдоты – того пуще! Рассказывают, что при эвакуации музея обнаружили неизвестную египетскую мумию. Откуда?? Вызвали чекистов – разберитесь. До пота поработали чекисты. Остался от мумии порошок и протокол: «Контра царская, фараонская, еврейской нации, работала на японскую разведку. Во всём призналась и подписала протокол этим иероглифом!»
         Вот, потому мне трудно решать «оргвопросы», которые коснутся, да ещё, ого-го, как коснутся! -- дорогих мне людей. Ими я цинично жертвую, не спрашивая их согласия, как в шахматах жертвуют за коня две пешки.
          Когда всё было готово для доставки снаряда в мартен и мысленно я у всех прощенья попросил, вдруг понял: нет куража! Представил, что скажут и подумают обо мне Гордеич, Серёга и другие мартеновцы и понял: не поймут они, что сделал я это для них, для России! И пропало желание. Очень уж гебне это на руку: «не зря хлеб едим и подряд всех арестовываем, если диверсанты так и кишат!» -- отрапортуют они. Свердловские органы за раскрутку этого дела боевые ордена получат! Как говорил Таракан: «колды б не орханы, -- все в Союзе перекинутся в антисоветчики!»   
          А как больно будет Гордеичу от того, что он во мне обманулся… Ведь искренне верит он в то, что броневая сталь спасает страну и его младшенького сына – единственную надёжу в жизни его, и так-то, полной потерь. И что мне делать, если у меня такой раздрай в душе, как  у Графа Монте-Кристо, который
         «…шел долгим, извилистым путём мщения и, когда достиг вершины, бездна сомнения внезапно разверзлась перед ним.»     
         У Графа всё было проще! И чувства его и мысли красивы, но примитивны. Мне б графские заботы при его финансах, -- я б такие финты замастыривал! – вся Сесесерия на рогах стояла…
      -- Накось, Сашок, -- обрывает круто закрученный клубок моих мыслей Гордеич. – Посунься-ко малость в сторонку… о-от! Ух, добра-а картоха – рассыпчата! От туточки, подля печки-то, попируем… от. Без стола  обойдёмся, поди-тко, как султанЫ турецкие! Тепло, светло и муха не кусаить, едри её налево… ишь кака баска жись – токо за штаны держись! СултанОв не хужей, токо без гарема, ооот…
      Сидя перед жаркой печкой с открытой дверцей, мы достаём из чугунка горячие, мягкие, вкусные картофелины, обжигаясь и дуя, разламываем их и под тёмной кожурой обнажается телесного цвета нежная мякоть…
      -- О-от.. ты намедни про графа сказывал, а как были дела графские «насчёт картошки дров пожжарить?» -- спрашивает Гордеич, а глаза его хитрющие, с веселыми морщинками. И выдаю я готовую цитату:
      -- «Ужин был сервирован с изысканной роскошью и состоял из жаренного фазана, окруженного корсиканскими дроздами, великолепного тюрбо и гигантского лангуста».
      Смеющиеся глаза Гордеича совсем утонули в весёлой паутине морщинок. Как только я, выпалив на одном дыхании цитату, впился в нежную мякоть горячей картофелины, Гордеич, покачав головой, вздыхает, соболезнуя лукаво:
      -- Охо-хо-о… коли графу ужо дрозды поглянулись, --  знат-то, кирдык-дела на графской кухне…ооот. Туточки, на Урале, поди-тко, кошек ужо поели, токо за дроздов ешшо не принимались… о-от, понимаш, а тут ешшо лангуста… это что – насекомая така? Навроде мокрицы? Дела-а… Ладно, от, гигантский попался лангуста… а то поди-тко голодным графу спать! От, чо значит, не садил по весне граф картоху! Она-то не выдаст, тут ужо не сумлевайся… ооот.
      -- Про лангуста я не знаю, но один мой кореш говаривал: «И маленькая рыбка лучше, чем большо-ой таракан!»
      И мы хохочем, обжигаясь горячей картошкой. Я охотно подыгрываю добродушным подначкам Гордеича… Любит Гордеич пошутить, но к двум словам не терпит легкомыслия и шуток. Это работа и… Бог. Перед сном Гордеич, как обычно, уединяется в соседней маленькой комнатке, которая когда-то служила супругам спаленкой. Там, в дальнем углу, укрытая от нескромных глаз расшитой салфеткой, лежит старинная Библия. Несколько минут Гордеич стоит перед ней, просветлев лицом, и шепчет, крестясь двумя пальцами.
        Гордеич старовер. Предки его, старообрядцы, при Петре бежали на Урал, спасаясь от «антихристовой веры» -- нынешнего православия. Методики православной церкви по обращению русских христиан (позже – староверов) в лоно православия, (новой веры, византийской), соответствовали интеллекту российских попов: плеть, дыба, обрезание ушей, вырывание языка, а ещё радикальнее – сожжение староверов заживо в староверческих церквях без икон и идолов.
         Православная церковь терпимо относилась к мусульманам. Но на долю христиан, которые не признавали иконы и дикарские обряды ортодоксальной церкви, доставались от православия такие пытки, «во имя Бога любящего и милосердного», какие могли придумать только изуверы, озверевшие и до упора охреневшие в тиши монастырских келий!
                  *   *   *                    
          После ужина Гордеич, приготовив постель, спрашивает:
      -- Чо-то ты, Сашок, почитай-ко с той недели, смурной ходишь… чо за маята-от на душу-то присохла? Ты не мытарься, поговори-ко со мной, может и полегчат?
     Я промычал невнятно, будто сплю, а Гордеич, ещё  покряхтев по стариковски, улёгся и говорит:
      -- Что ж…тако быват, чо молчать несподручно, а сказат -- того пуще. Ежели, знат, рассорка в душе о-от… так ты родителя вспомни, с ним от посоветуйся. Поразмысли-ко вместе. Его-то совет родительский, не сумлевайся, верный. А с собой спорить – маята токо. О-от…
           Уснул Гордеич. Беспокойно спит. То всхрапнёт, то взохнёт, а то постанывает. Говорят, раз постанывает, значит сон с разговорами. Быть может, снится Гордеичу празднично накрытый стол в солнечной горенке. Во главе стола – он, по сторонам – сыновья, дальше – снохи, а на другом конце стола, видимо-невидимо шустреньких внучек и внучат. Глаз да глаз тут -- за таким-то бедовым народцем! Жена его на стол угощения подаёт, а снохи успевают жене пособить и за внучатами уследить. И улыбается детскому гомону и общей радости заботливая мать его сыновей и ласковая бабушка внучат…
         Боже, как мало нужно человеку для огромного, безграничного счастья человеческого! Как естественно человеку быть счастливым! Почему Бог не даёт счастье тем, кто заслужил его всей жизнью своей! Отец Михаил пока объяснял это – было понятно… широкие врата, узкие… а по жизни… Ох, какими трудными путями ведёт Господь человечество! И не сорок лет, как в землю обетованную, а сорок столетий, считая от Моисея!! Опять вздыхает Гордеич. Может быть -- от счастья? Пусть, хоть во сне, побудет счастливым!

      Тикают ходики, поскрипывают стареньким изношенным механизмом, тоже, вроде бы, постанывают… хотят что-то сказать, а не могут. Жарко… За окнами – вьюга. То басом гудит, как бомбардировщик, то на визг срывается. Кто-то на чердаке стонет, а в печной трубе – дуэт: то поют, то разговаривают. Пока у печки сидел – спать хотел, а в удобной постели уснуть не могу.
        Царапает коготком, бередит душу тревога: что делать, как жить? Нет ответа. И не будет, раз нет понятного вопроса. Умные ответ – на умный вопрос. Крутятся мысли по кругу и к заначенному снаряду возвращаются. Зудит досада на диалектику целочки: «и хочется, и колется, и мамка не велит!?» А может быть слабО?? Эх, ты -- Граф Монте-Кристо! Выпал шанс, а ты – в кусты?… задрипа позорная… так? – нет! не так!! Ещё полгода назад при таком фартовом раскладе разве прошел бы я краем? Ведь всё сгрунтовано, осталось жахнуть печурку!… за чесеиров, за маму, за папу!...
                         *       *       *
         Вспомнил папу на фотографии из книжки «Герои гражданской войны в Забайкалье». Там, он с юным Сергеем Лазо, членом Реввоенсовета Сибирской Красной Армии. По современному «табелю о рангах» Лазо в двадцать лет был маршал! А справа от него сидит, опираясь на шашку, папка мой – ещё моложе! Лихой оголец с шашкой и маузером. И чуб кудрявый из-под казачьей фуражки! И как же он, юнец безусый, в казачьих сёлах Забайкалья седобородых казаков за коммунизм поднимал?? А, ведь, получалось у него, да ещё как!! Верили ему казачки за ум не по годам его и храбрость, за искренность и веру безграничную в справедливость войны. Седлали коней и шли за ним в красные отряды. И водил чубатый безусый оголец с шашкой и маузером «…лихие эскадроны приамурских партизан». Да как! В пух и прах разносил юнкер недоучившийся белогвардейские дивизии, которыми командовали тупорылые, спесивые царские генералы в опереточных аксельбантах, вроде недоумка Колчака, который до самой смерти своей так и не понял, куда сунулся, на что посягнул! Не мог понять его спесивый генеральский набалдашник, что Сибирь – не Россия, а сибирские казаки – не русские жалкие сивари, потомки покорных рабов крепостного права! И не потому, что в Сибири не крестьяне, а казаки, а потому, что они СИБИРСКИЕ!
        Казаки из Сибири и казаки с Кавказа – две большие разницы, которые начинаются от понимания слов «моя земля». Кавказские казаки были защитниками государства потому, что были собственники. Для них земля – это моё! Не трожь!! Жлобское государство защищает жлоба собственника. А для казака сибиряка слова «моя земля» -- лирика, вроде -- «моё сибирское небо»! Вот она – земля Сибирская, в разноцветии полевых трав! Хочешь -- коси, хочешь – паши! – хоть до Тихого океана, хоть до Северного! Кому какое дело?! Во вторых. Для сибирских казаков коммунизм – понятие родное: оно в генах. В суровой Сибири жили всегда общинным укладом. Дом ставят –  всем миром, пашут или косят – всей общиной. Не было своего луга и поля. Не было в Сибири казаков богатых и бедных: чем больше семья – больше ртов – тем больше твоя доля из общего продукта! Но, главное, в третьих: Сибирь – это фильтр, сквозь который прошли и лихие романтики, и разбойники, и политические ссыльные. Все они ненавидели государство! Есть у сибирского казака Родина, но государство… это чужое, полицейское, враждебное. Не любили, не уважали сибирские казаки Россию, как государство! Терпели только, пока их не трогали… А затронули – не взыщи! А генерал Колчак в Сибирь из России приехал… казаками покомандовать захотел, придурок! На-кось выкуси!!
        Из лихих казачьих эскадронов собрал папка кавалерийскую дивизию. И усы вырастил, когда дивизией стал командовать. Чтобы старше быть. Папка, папка… юнкер недоучившийся… а воевал за власть советскую!! За эту власть траханную, за этот народ, дважды кровью истекал в лазаретах от тяжелых ранений. А лёгкие ранения сами в седле заживали. Так три года воевал, «и на Тихом океане свой закончили поход!», сбросив в Тихий океан всю нечисть золотопогонную вместе с япошками!
        Шашками изрубленный, пулями простреленный, после гражданской войны сел двадцатилетний комдив, мой папка, на жесткую университетскую скамью со студенческим рационом: осьмушка ситного, а кипятка -- от пуза! Думал: молодой республике нужны люди образованные, а не те, что шашкой махать горазды. Понимал, что в коммунизм не ворвёшься лихой кавалерийской атакой!
        Но всю жизнь продолжал он жить на скорости кавалерийской атаки, считая время секундами. За три года закончил экономический факультет университета и написал учебник. Два года проработал торгпредом в Китае и написал три книги по экономике восточных стран. Вернулся в университет, обретя учёную степень, кафедру, профессорскую должность декана и… жену! Смешная и восторженная восемнадцатилетняя первокурсница в комсомольском красном платочке стала моей мамой. Был папка на десять лет старше мамы… но какими были эти годы, наполненные героикой войны и послевоенным трудом! То, что успел он один сделать за несколько лет, другие коллективами не делали за всю жизнь!
 
         Так как же ты, папка, посмотришь на сына – оглоеда с неполным начальным образованием, у которого снаряд заначен для мартеновской печки… когда стране советской сталь броневая – во! – как нужна?! А? Папка?! Не слышу оваций… даже наоборот. На казачий лексикон ты, пап, не нажимай! Я покруче загибать могу. Знаю такие лексиконы о которых и ты, полиглот, не слышал! Эх, папка, папка… родной… любимый… Ты для народа жизнь был готов отдать без остатка, а народ – пулю тебе в затылок… да? Так на фига тебе, герою, умнице с мнением такого подлого народа считаться? Недостоин трусливый русский народ вас – сибирских казаков и героев гражданской, не достоин такой народ коммунизма, а достоин этот подлый народ вечного рабства! Знал ты, папка, казаков сибирских, но не знал русских рабочих и крестьян с душами потомственных рабов… а если и знал, то думал, что выжжет рабскую шелуху огненный вихрь революции!? А вот, не выжег… Корни рабства в русском человеке глубоко: в душонке его подленькой, загаженной православием!
        «В царство свободы дорогу грудью проложим себе!» -- пели вы гордо. А кому проложили дорогу? Барыгам, палачам, мозгодуям, стукачам?! -- тем, кто в гражданскую отсиделся, а после изо всех щелей полез во власть со страшной силой. Но как же вы, герои, допустили мерзавцев к власти, как отдали Россию в липкие от жадного пота лапы люмпенов? Конечно, тут недоумок Маркс не мало нагадил, пропагандируя власть не зажиточных казаков общинников, а грязных жадных пролетариев. То, что им Россию отдали -- хрен с ней – такого добра не жалко! Никому она не нужна и никуда эта «страна рабов» не денется, как её не переименовывай. Кто бы ей не командовал, а живут-то сегодня в ней – рабы! И теперь всегда будут тут жить рабы, потому что вы! -- вы выпустили из рук крылатую мечту о коммунизме!!
        За что пролили вы реки крови лучших людей России!? Почему вы, подобно Христу, отказались от власти? И дядя Миша – тоже… из-за чистоплюйства? Да, -- любая власть – дерьмо, потому что в ней и вокруг неё кучкуются подонки. Но тут -- не до брезгливости! «Я ассенизатор и водовоз!» написал Маяковский.
       Вот ты, папка, в двадцать лет покинул кавалерийское седло в чине боевого комдива, которому предложили стать комкором. А кто сел в удобное кресло комкора мирного времени, вместо тебя? Какой-то пузатый приспособленец, вроде нынешних генералов, похожих на свиноматок? А для кого была революция и гражданская? Для этих жирных скотов? Говоришь, для народа? А Гордеич, -- не народ? А до революции он жил получше: и скотину держал, и дом построил… а после – одни притеснения от безродного пролетариата. И всё-таки, чую я копчиком, что русские люди могут быть счастливы при социализме… если сверху слить, хоть часть, ядовитой накипи.
         Но самое удивительное то, что случилось намедни. Это и приостановило мою возню со снарядом. Всем известно, -- радио хуже газеты: в нужнике им не подотрёшься и никуда от него не денешься! В красном уголке, в столовке, в общаге и на площади Первой Пятилетки, -- повсюду лопочет, бормочет, бубнит, вопит и завывает радио. Говорят, что книги делают человека умным, газеты – нервным, а радио – идиотом! Дома Гордеич слушает только «От информбюро» и «Письма с фронта».
        И в этой передаче услышал я сообщение про лихие дела партизанского отряда на Украине. Партизанская кличка командира отряда – «Тарас Бульба» меня насторожила. Конечно, Гоголя и на Украине почитывают, но сердце ёкнуло: «Неужто!?...» А потом диктор радиописьмо прочитал. Сперва – обыкновенная радиопараша, написанная под копирку в редакции Радиокомитета. Но в заключение письма, там, где передают приветы, было: «… привет дорогому сыночку СанькУ, от батьки и его боевых друзей. Помним мы твои фокусы…» Тут уж – без булды! Мне письмо! Тарас, Седой и Вася воюют за СССР?! И меня предупреждают: не глупи с кондачка! Не всё так просто… ну и ну… невероятно! Как говорил Граф:
      «и ум отказывался воспринять эти невероятные, неслыханные, баснословные вести!»

      Воет метель, воет… и там, в снеговой круговерти, умирают на войне люди. Тарас, Седой, Вася… и младший сын Гордеича – там же… Спаси и сохрани их, Господь! Весь народ воюет, отдаёт жизни свои… за что? За власть советскую?? Почему все понимают войну так, а я – никак?... Почему воюют за советскую власть Седой, Вася, Тарас?! Ну и круговерть в соображалке!! Кружатся мысли, кружатся, как снежинки за окном. Не успеваю рассмотреть их, как они свиваются в струйки, скручиваются клубками и мелькают, мельтеша и сменяя друг друга. Воет метель, воет… и такая тоска накатывает – завыть впору. Каждый знает: с кем он, где – враг, где – друг. А я – как-то с боку припёку. От того тревожно, тоскливо…
          А снаряд? Что делать?? Самый дурацкий вопрос! Будто я Чернышевский – ни дать, ни взять! Даже перестал спать!! А снаряд есть не просит. Есть хорошее народное средство – хрен, -- он от всего помогает: куда его положишь – там легче становится. Положу-ка я его на снаряд этот – хрен с ним! – пускай себе лежит, а я разберусь: где – свои, а где – не очень? Подумал так, стало спокойно. Такие компромиссные решения мыслитель принимает, когда ему думать надоедает… И поплыл, поплыл я в тёплой зыбкости полусна… подходит папа, поправляет одеяло и говорит голосом Гордеича:
      -- Таки-то дела, сынок. Ты не майся, седни рано тебе знать,  ооот… опосля расскажу… спи спокойно… спи-и-и…

       Всем телом вздрагиваю, – будто током долбануло! Глаза открыты, а сна – ни в одном…  Спит Гордеич. Ходики тикают. Бьётся и мечется в тоске нечеловеческой вьюга за чёрным квадратом окна. Ну и ну!... Значит, во сне я Гордеича, видел, как отца? Но они же – совсем не похожи! Один – бунтарь, революционер, комкор, профессор, полиглот, путешественник! Другой – домосед, смиренный, покорный судьбе и начальству, скромный работяга. А как же дороги они мне оба!
          Слушая спокойное дыхание Гордеича, шепчу я слова из Монте-Кристо:
      «Будь счастлив, благородный человек; будь благословен за всё то добро, которое ты сделал и которое ещё сделаешь…»
 

Конец репортажа 22.

Репортаж 23.

ПРОЗРЕНИЕ

Прошло полгода. 

Время – 7 июня 1943
Возраст – 16 лет
Место – Свердловск.

Нажимай на все педали:

всё равно, -- война!

    (Народная песня)
 

Кому война, а кому мать родна.

            (Поговорка)

          «Добрый дядя профсоюз» перед Первомаем, торжественно, будто ордена, вручал мартеновцам талоны на БУ-шные шмотки, пожертвованные дружеским американским народом. Так сказать, «братскую помощь» от буржуев советским голодранцам. Не без подтекста: «на тебе Боже то, что нам не гоже». Но партком, не вникая в такие тонкости, подвёл под нищенское побирушество СССР более идейную базу, объявив, что загранобносков мы удостоены не за нищету советскую, а «за ударную работу на фронтовой вахте»!
          Серёге дали талон на костюм, мне -- на ботинки.  К перспективе прибарахлиться на халяву, за счёт буржуйской милостыньки, отнёсся я спокойно. Но высокий, стройный красавЕц Серёга, выглядевший старше своих лет, ожидал получение костюма, ещё тёпленького -- с плеча американского бизнесмена, с несколько повышенной нервозностью от нетерпения. Как и большинство парней в общаге, носили мы в гостях и дома, -- сэкономленную ХБ спецуру. Старый комплект БУ, неутомимо латая, вдрызг донашивали на работе, а новый служил универсальным костюмом: от домашней пижамы до смокинга на бальных танцах в курятнике. Только для свадебной фотографии, парни просили пиджак у кого-нибудь из пижонов, известных всей общаге.
          Две недели ждали мы: когда отоварят талоны!? Серёга извёлся напрочь, -- эти недели для него тянулись, как годы! По несколько раз на дню любовался Серёга заветным талоном на оберточной бумаге с расплывшейся фиолетовой печатью. А потом, загадочно улыбаясь, бережно укладывал талон в самодельную записную книжку, в которую стал записывать имена знакомых девчат, вероятно, прикидывая очерёдность приглашения их на вальс, мазурку и па де катр, которые он освоит после получения американского костюма. И мордаса Серёгина, от созерцания заветного талона, становилась, восторженно одухотворённая, как у Данко в учебнике по литературе. Уж точно, в эти минуты в воображении его рождалась монументальная картина, достойная кисти Александра Иванова: «Явление Серёги народу в американском костюме на вечере танцев в женской общаге УЗТМ». И на этой эпохальной картине Серёга шествует по курятнику, улыбаясь загадочно, будто бы, по пути на Таити, заглянул сюда мимоходом, -- пригласить девочек, из его записной книжки, покататься на его новой яхте по Тихому океану. А по коридорам курятника, в одиночку и кучками, в соблазнительных позах лежат его очаровательные современницы, сраженные наповал элегантностью Серёгиного костюма из страны чудес – Америки!

         Наконец-то, Серёга торжественно вносит в общагу пакет в плотной заграничной бумаге. На пакете – перечень содержимого по-английски. Даже при нашем околошкольном познании английского, мы допетриваем, что к костюму прилагается всё, вплоть до подтяжек и носков, а рост и размеры костюма переведены на наши мерки и тик в тик соответствуют Серёгиным габаритам.
      -- Во, дают! – Ого! -- Экстра! -- Люкс! -- Шик, блеск, красота!! – А какого цвета?? – Конечно же, -- Аме-ерика… -- благоговейно завздыхали, замеждометили, изнывая от нетерпения, откуда-то понабежавшие обитатели общаги. От волнения Серёга краснеет, потеет. Суета бесцеремонных зевак не соответствует торжественности момента, она раздражает, мешает и вовсе не уместна при столь эпохальном событии в Серёгиной биографии! Поэтому, несмотря на бурные протесты зрителей, вскрытие пакета откладывается, пока комната не опустеет. С трудом вытолкнув последнего визитёра, отчаянно упирающегося и повизгивающего от возмущения, я запираю дверь, сажусь на койку. И, переводя дух, наблюдаю за таинством вскрытия пакета.
         Осторожно, как сапёр мину, вскрывает Серёга респектабельный пакет, и… ООО!!! если бы при этом прогремел взрыв, это не сразило бы столь безжалостно бедное сердце серёгино, как ТО, что выпало оттуда! Это была бе-еленькая с голубенькой отделочкой узкая, короткая курточка и такой же легкомысленно белоголубенький картузик со смешным длинным козырьком… а потом -- самое ужасное: коротенькие, тоже бе-еленькие, штанишки в облипочку, вроде дамских трусиков, но с широкими голубыми лампасами!! А в довершение комплекта – бе-еленькие носочки с голу-убенькой каёмочкой!!!
      -- Ну, америкашки! Акулы империализма!!! – всё более распаляясь, Серёга напяливает на себя этот шутовской  наряд, чтобы полностью испить чашу страданий от коварства капитала. Увидев Серёгу, эту дылду стоеросовую, самую долговязую на весь Уралмаш, с волосатыми ногами, в детсадиковском костюмчике… я с жалобным стоном валюсь на койку, содрогаясь от конвульсий… и по моему, измученному хохотом лицу, текут крупные, с голубиное  яйцо, тихие светлые слёзы. Сказать что-нибудь, кроме:
      -- И-и-иди ты!... – я не в состоянии… я задыхаюсь, я на краю гибели… я умираю… со смеху!! Ах, если бы Серёга появился на танцах в таком экзотическом костюме!! Уж точно -- ни на кого другого, кроме Серёги, девчата в этот вечер не смотрели бы!! Да и не только девчата… небось, дежурные тут же позвонили и по 03, и по 02, а, быть может, в панике, и по 01?! Не каждый же день такое диво дивное увидишь!!                      
                                                            
       А когда я устал смеяться, тогда понял, что не смешно это, а совсем наоборот. Это – не американский прикольчик, а это на большом серьёзе молодой долговязый американец послал такой костюм, думая, что раз русские бедные, значит, не у каждого долговязого русского парня есть приличный костюм для гольфа. Не дотумкала буржуйская сообразиловка американской дылды до того, что его русский сверстник, Серёга, вкалывающий по двенадцать часов на мартене, не имеет обыкновенных портков! Не для гольфа, яхты, верховой езды и тп, а таких, чтобы девушку в парке погулять! Тем и отличается американская бедность от советской. И теперь курятник может спать спокойно: его массовое соблазнение Серёгой в буржуйском костюме откладывается «до светлого будущего».

           Зато моим американским ботинкам, оранжевым, как два апельсина, с ярко желтыми подошвами! – дружно завидуют все. Самые желчно завистливые говорят, что оранжевые ботинки американцы делают специально для рыжих. Но поглазеть на американские ботинки валом валит вся общага! А некоторые – и не по одному разу! И хотя никто из созерцателей ботинок так и не понял назначение всяких колечек, крючков и зажимов, нарядно сверкающих никелем на моих ботинках, однако, все выражают безразмерное восхищение:
      -- То ж, от -- Аме-ерика… понимаш?... о-от! С нашими-то мокрыми мозгами ни в жисть тако от не допетришь!! 
      Самый бурный восторг и жгучую зависть у посетителей вызывают подошвы моих ботинок: обув ботинки на ноги, каждый непроизвольно задирает ноги вверх, чтобы все любовались живописно крупными зигзагами бананово лимонного протектора на подошвах. Кое-кто всерьёз предполагает, что в таких вездеходных ботинках, если не по потолку, то по стенам гулять -- в самый раз! В конце концов, Серёга, которому надоел неиссякаемый поток созерцателей моих ботинок, прикнопил на дверь нашей комнаты объявление: «Осмотр американских ботинок производится организованно: группами с экскурсоводом, по предварительным письменным заявкам. Примерять ботинки только при наличии справки из бани!».        
                                      *   *   *
        Не спроста вспоминаются эпизоды недавней беззаботной жизни. Значит – запсиховал. Такие воспоминания – хитрая реакция моего организма на депрессию. Как зажмёт душу в тиски тоски, да так, что ни вздохнуть, ни охнуть, то память, тут же, подбрасывает что-то смешное и, забывшись, могу я и захихикать невпопад не только с обстановкой, но и со своим же настроением! Недавно меня чуть не арестовали за жизнерадостный хохот на митинге в самый патриотический момент. Да… и такое было! Хорошо, -- вся смена подтвердила, что я придурок, а потому такой оптимист. Дескать, и тогда, когда сижу я один в сортире, с бумажкой из газетки, то хохочу от потуг оптимистического патриотизма.
         Сегодня мне во вторую смену. Мог бы сейчас не расставаться со своим нежно любимым четвероногим другом – скрипучей общаковской коечкой. Но надо собираться, чтобы до второй смены, без запарки, посетить «светлое будущее», как в нашей неунывающей стране называют кладбище. А сегодня – девятый день. Девять дней психую я и ни с кем, даже с Серёгой, не разговариваю. Потому что настроение души на уровне коллектора городской канализации: темно там и гадко.
        А до этого, как заведённый, гоношился, крутился, хохотал -- было всё путём. Волчок не падает, пока вертится. А тут, -- с разгона -- бац! -- как муха об стекло. Запсиховал. Понимаю -- на фронт надо. Не нужен я тут никому… даже Серёге. У него такая очаровашечка образовалась! -- а я им настроение порчу: нелюдимый, угрюмый домосед, не слезающий с койки. Лежу, упёртый мордой в стенку, и мозгой кручу и так и этак: а на фиг мне этот фронт нужен? Все «героически сражаются» с кем-то, за что-то… а мне до фонаря весь ихний героизм! С кем мне доблестно сражаться, если я сейчас всех бы, как сказал Дрын: «из пулемёта бы!» Злости много – ума мало. И кого я -- из пулемёта бы? – сам не знаю. Только копчиком чую: ох, как надо кому-то врезать! А кому??!
         Когда-то хотел я немцам помочь, а потом перестал понимать, кто лучше: фашисты или коммунисты? И встал в нейтральное положение на заводском якоре: когда вы там героически додолбаете друг друга, -- я буду посмотреть: что от победителя останется? Но теперь чувствую, -- сорвало с якоря, понесло куда-то… а куда? Приобрёл я вчера пузырь с белой головкой и шикарную селёдку, подготовленную торгтрестом к тому, чтобы быть ей советским генералом: нет у селёдки головы, зато, пузо – ого-го! Мангуст предполагал: генералу, как селёдке, голова ни к чему – им по пузу чины дают.
                      *   *   *                   
        Поставив на мощную самодельную плитку кастрюльку с картошкой в мундире, я предаюсь меланхолическому созерцанию заводского пейзажа из окна комнаты. Над чёрными крышами цехов, чёрная лохматая туча, беременная дождём, висит, зацепившись брюхом за трубы нашего мартеновского цеха. В кастрюльке нетерпеливо булькает, я приоткрываю крышку. Не повезло с погодой: из такой тучной черноты, того и гляди, пойдёт не просто дождик, а чернущий и чернящий… фу, пакость! Привязались из школы какие-то: «ущ, ющ, ащ, ящ!». Да-а… не много я усёк, посещая скучные, как зубная боль, уроки! Хотя, запомнилось что-то и более жизнерадостное: «уж замуж невтерпёжь!» -- бред сивой кобылы в лунную ночь! А для чего надо помнить эту бредятину? – это из забывальника куда-то просыпалось. Вероятно, «духовное богатство», о котором так велеречиво глаголят учителя, каждый воспринимает в меру своей испорченности. И таким дубарям, как я, лучше не совать голову туда, куда задница не лезет, а спать больше. И делать это дело, полезное для здоровья и общества, дома, укладывая свой длинный организм вдоль коечки, как умные люди делают, а не поперёк тесной парты в вечерней школе. Говорят: «Ученье – свет!», но сам-то процесс учения – мрак и жуть! Конечно, от знания никто не умирал, но… а стоит ли рисковать? Тем более, что «духовное богатство» -- не по моей бестолковке, которая таскает меня в школу для того, чтобы после уроков провожать к чёрту на кулички Наташу, несмотря на заверения Наташи о том, что «духовное богатство» из «ущ и ющ» на бином Ньютона, важнее чем такое насущное в нашем возрасте: «уж замуж не-втер-пёж» – ну, совсем невмоготу!... Поистине, «чем меньше женщину мы любим, тем…» больше времени мы спим!
          Известно, что если для дружбы нужно свободное время, то для любви – ещё и тёплое местечко. Из-за нехватки первого и при отсутствии второго, моя любовь и дружба к Наташе стала катастрофически чахнуть в суровом климате Урала. Слава Богу, заканчивается учебный год. И после позорного многоактного спектакля, который называется выпускными экзаменами и на котором ученики неумело изображают, будто бы они чему-то научились, а учителя, -- более талантливо: у них же опыт! -- изображают, будто бы они учеников чему-то научили. А после такой комедии нам выдадут свидетельства об окончании семилетки. И в тех свидетельствах не будет сказано про то, что я, при отличном поведении, узнал из школьной программы только одно, что мне «уж замуж невтерпёжь»! Таков советский педагогизм. Зато со своим свидетельством, даже и при таких знаниях, я могу поступить в Свердловский Геодезический техникум, о котором мечтаю, прочитав книжку «Дерсу Узала».
        Поразмыслив на эту интересную тему и потыкав картошку ножом, иду я в умывальник -- сливать воду из кастрюльки. Длинные коридоры общаги наполнены благодатью редких минут тишины. Те, кому во вторую смену, потихоньку пускают сладкие слюнки от приятных утренних грёз, а первая смена, как всегда, навёрстывая последние минуточки, крича и топоча, как на пожаре, с обвальным грохотом горной лавины уже скатилась по лестницам общаги и сейчас, застёгивая пуговицы на сползающих штанах, состязается в беге на просторах заводской площади имени Первой Пятилетки. И, как только стихают на лестнице кенгуриные прыжки последнего проспавшего бедолаги, -- угрюмый, тяжеловесно басовитый гудок Уралмашевской ТЭЦ плотно вдавливается в пространство, оставшееся между раздувшейся от мокроты чёрной брюхастой тучей и такими же чёрными и мокрыми крышами заводских цехов. Восемь часов, пора идти… вот, и дождик перестал…
                                     *       *       *
      На мокром крылечке продуктового магазинчика, напротив ворот Никольского кладбища, подложив под себя костыли, сидит инвалид в гимнастёрке из «допагонной» эпохи, лихо распевая радиочастушку, обрыдлую с довоенных лет:
              Нас побить, побить хотели,
              Нас побить пыталися,
              Но мы тоже не сидели,
              Того дожидалися!

      И, на том же дыхании, сразу после частушки, заученной скороговорочкой тарахтит:
  -- Дорогие братья и сёстры! Вот и дождались! Так не оставьте без внимания несчастного калеку, жертву благородной войны народной! Помогите, кто чем может!        
      Когда по-дурацки бравурные довоенные песни и хвастливые частушки дурных сволочей – совпоэтов, -- весело распевают на рынках и у магазинчиков те, у кого на обезображенных лицах нет глаз, а, вместо конечностей, торчат коротенькие культи – это впечатляет куда больше, чем вариации унылого репертуара заурядных попрошаек вроде:
                  Тебя я больше не увижу,
                       Лежу с оторванной ногой…
          Или ещё более тошнотно слезливое:
                  Перед памятником Свердлова
                  Я смотрел на игравших детей.  
                  Эх, не знать бы вам дети такого,
                  Не видать никогда б костылей!

         Петрит инвалид: что такое контраст. И позицию выбрал стратегическую: сидит у магазина, на бойком месте, а под прицелом держит ворота кладбища. Я неожиданно оглядываюсь и ловлю цепкий взгляд инвалида, нацеленный на мою хозяйственную сумку из которой призывно выглядывает горлышко «белой головки».
      Дождик перестал. Но америкашка, который мои вездеходные ботинки изобретал, не предполагал, что на свете есть Урал, где, кроме «всей таблицы Менделеева», ещё и самая липкая в мире глина! Шикарный «бананово лимонный» протектор моих ботинок, рассчитанный на прогулки «в Сингапуре, пуре, пуре, где плачет и смеётся океан», намертво клеится к тягучей кладбищенской глине, раскисшей после дождя. И так понятны мне муки легкомысленной мухи, севшей на липучку! На тонких, подгибающихся лапках, тащу тяжеловесные глиняные лепёхи через всё кладбище и, наконец-то, плюхаюсь на скамеечку перед продолговатым холмиком из такой же добротной рыжей уральской глины. Бездумно перечитываю табличку на деревянной пирамидке со стандартной жестяной звёздочкой:
                            С К У Т И Н
                       Василий Гордеевич
                     10.05.1887 – 29.05.1943          
        Надпись, как надпись. На других могилах такие же -- с двумя датами: родился и умер. Как в командировочных удостоверениях: «дата прибытия – дата выбытия» А то, что за пределами этих дат -- слева и справа, -- никого не колышет. Прав Валет, сочинив пророческое стихотворение, из которого я запомнил:
                  За минутой проходит минута…
                  И куда же уходят года!?
                  Я пришел в этот мир ниоткуда,
                  А отсюда уйду в никуда.
        А в этой чёрточке между датами -- вся жизнь: любовь и ненависть, мечты и разочарования, чувства и знания… всё, от первого жалобного крика новорожденного и до последнего скорбного стона умирающего старика! Как говорят: от уа, до ау! Не простое это тире, а линия жизни! Короткая линия, как жизнь наша сволочная. И на фиг она, жизнь, если каждый, рождаясь, приговорен к смерти: к уничтожению своих знаний, мастерства, мыслей, чувств?!
         «И меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым? Увы! Мудрый умирает наравне с глупым. Ибо всё суета и томление духа!» (Ек.2:15,16,26).
          Этот окаянный вопрос мучил людей, живших за тысячу лет до Иисуса Христа. Не дала Библия тогда ответ, зато дала совет:
           «Будем же наслаждаться настоящими благами и спешить пользоваться миром, как юностью: преисполнимся дорогим вином и да не пройдёт мимо нас весенний цвет жизни»! (Сол.2:6,7)
          Красиво сказано: «цвет жизни». Почти по фене: «цветок жизни». И в том же смысле! Библия – мудрая книга, по феньке ботает! И у меня с собой «цветочек жизни» с «белой головкой». А это не та кислятина, которой «преисполнялся» жизнелюбивый автор библейского текста, живший в отсталые времена, когда не ведали про гениальное творение двадцатого века – водку сорокоградусную тройной очистки с белой пробочкой -- аристократку по отношению к плебейскому «сучку». Чекалдыкну стакан такого нектара за упокой души Гордеича и, быть может, хоть тогда в этих головоломных, как перекисшая брага, вопросах о смысле жизни, проклюнется какая-то мыслЯ! Русскому человеку трудно думать здраво и трезво. А пузырь «белой головки» преодолевает это противоречие: в нём, за вычетом сорока процентов алкоголя, --  шестьдесят процентов трезвости! Как раз на трезвую мыслЮ!
       Но пить одному не хочется. И сижу я, скованный щемящим чувством жалости, вспоминая Гордеича: жилистые руки, хрипловатый, ласковый голос, морщинистое лицо с лукавым прищуром… Вот тут, под рыжим холмиком из глины, лежит Гордеич! -- недвижно, безгласно, беспомощно, одиноко… тяжело придавленный холодной толщей вязкой глины… добрый и несчастливый Гордеич… мудрый и наивный Гордеич… работящий и честный Гордеич… покорный судьбе и начальству, которое равнодушно растоптало его, отобрав всё, что имел он от Бога… Вместе с оптимистичным трудолюбием и жизнелюбием. Как мечтал Гордеич, что наполнится весёлыми внуками его дом, а умер один одинёшенек среди чужих равнодушных… И в доме его, в который вложил он столько труда, забот, надежд, будут жить пришлые люди, которые Гордеича не видели и не вспомнят добрым словом старого мастера, нежного мужа, заботливого отца… И то, что так берёг он: старообрядческую Библию, которую прадед его принёс на Урал на руках, как младенца, фотокарточки жены и сыновей -- всё это чьи-то чужие руки выбросят в печку, или на помойку…
                  *       *       *             
        А случилось это недели две назад, когда аккуратный Гордеич не пришел на смену. Оформив разрешение на выход с завода, я прибежал к нему. Дверь в дом была открыта. Гордеич в одежде и ботинках лежал на застеленной кровати. А на столе в горнице – письмо на официальном бланке… Похоронка!!!  Смотрел Гордеич на меня. Глаза, вроде бы, живые, а не говорит. Только слёзы текут. Вызвал скорую. И в больнице лежал Гордеич неподвижно и молча, среди хохота и матерщины общей палаты. Навещал я его. Казалось, о чём-то он думает, думает… иногда плачет… молча. Потом устал думать. Уснул. И не проснулся. Девять дней прошло, как уснул Гордеич.  
                         *   *   *            
         Достаю я из дермантиновой сумки поллитровку, стакан, хлеб, соль, селёдочку, и, закутанную в полотенце, кастрюльку с картохой в мундире – фирменное блюдо Гордеича. Для одного этого многовато, я же рассчитывал, что с Серёгой посидим, а его в утреннюю смену перевели. Позади зачавкала глина. Оглядываюсь. С трудом вытаскивая из глины то единственную ногу, то -- костыли, подгребает к бутыльку инвалид, который сидел у магазинчика. Ишь, как вовремя! Небось, кнацал издалека, пока я один посижу, подумаю. Деликатный. Останавливается инвалид у могилы, не спеша читает надпись. Неуклюже крестится рукой без кисти, расщеплённой хирургом на две половинки, чтобы было чем костыль цеплять.
      -- Царство Небесное рабу Божьему Василию… -- говорит инвалид. Помолчав, спрашивает: -- Это кто ж, дед твой, хлопчик? Или батька?...
      -- Мастер с мартена… -- отвечаю немногословно и не очень приветливо. Но инвалиду интонации – по барабану.
      -- Знать хороший мастер был Василь Гордеич, земля ему пухом, раз поминают его… как отца родного, – и на пузырь инвалид плотоядно зыркает. Я сдвигаю продукты, расчищая место на скамейке. Шумно выдохнув воздух, будто ниппель из души вынул, инвалид неловко, чуть не промахнувшись, плюхается на освобождённое место. Видать, не привык ещё к копытам берёзовым. Но тут же замечаю я, что не только эта причина его неуклюжести: захорошел инвалид. Успел где-то чекалдыкнуть.
     -- Хорошо тому живётся у кого одна нога – тому пенсия даётся и не надо сапога! – горько балагурит инвалид, доставая из кармана гранёный стакан и большую луковицу.
        Ну, думаю: ушляк… изготовился! Но чем-то симпатичен инвалид. Может тем, что вокруг пузыря восьмёрки не крутит, не заискивает, демонстрируя избыток воспитанности, а сразу – к делу! Всё путём, лишь бы не разнуздал он звякало насчёт героизма в боях за Сталина. Обрыдли такие агитаторы, хотя… на костылях таких патриотов я не встречал…  Разливаю водяру, начиная с трети стакана. «Жизнь начинается после шестидесяти… (граммулечек)», говорят те, кто с понятием. Инвалид свой стакан от моего, отодвигает – напоминает:                                     
      -- Не чокаются, хлопчик, по такому случаю. Вечная память мастеру с мартена Василию и Царство ему Небесное!
      -- Царство тебе Небесное, Гордеич! Отец двоих сыновей, работящий и добрый человек, спасибо тебе за всё доброе, что сделал ты для семьи, для людей и… для меня. – говорю я.
         Выпили. Вздрогнув, дёргается сердито пищевод, как огретый плёткой необъезженный мустанг, пропустив сквозь себя струю обжигающей жидкости. Закрыв глаза, усилием воли усмиряю я дикие прыжки непокорного пищевода. Шумно выдыхем оба и, поморщившись, как полагается по этикету, отламываем по корочке душистого хлеба и нюхаем, прежде чем в рот положить. Хорошо сидим, как в лучших домах. Сосредоточенно закусываем генерал-селёдочкой с острым до слёз лучком и едим тёплую картошку со свежим хлебом. Всё чин чинарём, по высшему классу! Благодарный желудок, заполучив, после возбуждающей порции водки, вдоволь великолепных калорий, посылает по телу тёплую волну блаженной истомы. Теперь бы поговорить – в самый раз.
      -- А где сыны Василь Гордеича?
      -- Там, где все… -- машу на запад. – Вторая похоронка доконала Гордеича… а жену он между похоронками схоронил… помер, как остался один -- смысл жизни потерял: дом его опустел.
      -- Да… смысл жизни – главное. Будь она проклята, эта война! – вздыхает инвалид. – А мне, хлопчик, война, насчёт смысла, да и жизни, того помене оставила… Ни кола, ни двора, ни жены, ни дочки… а от меня, почитай, -- токо нога с огрызком… Левая рука – декорация -- парализована…  правую ногу по бедро оттяпали… а на правой руке клешню такую лихую заделали -- на зависть крабу! Эта клешня – главный мой орган – ею стаканчик ко рту подношу! И заливаю я, хлопчик, этим стаканОм по-чёрному… а смысл жизни моей окаянной на день текущий – надраться в хлам. Мне и тридцати-то нет, но если смотрю на свою жизнь не под углом в сорок градусов – сразу хочется в петлю, либо скорее опять выпить. Если выпью хорошо – значит утром плохо, если утром хорошо – значит, выпил плохо. И такая пое… дребедень кажин день, кажин день… 
      -- Давай-ка -- по цветочку жизни! – предлагаю я, разливая по полстакана, чтобы отвлечься от грустных мыслей.
      -- Ишь ты, -- цветочек жизни… кудряво… не слышал такое… А как зовут тебя, хлопчик файный? Меня – Петро…  руку не подаю -- не культю же…
      -- А меня – Санька. А про цветочек жизни я по феньке чирикнул. Есть такой язык поэтический… так зовут стакан, который идёт уже по настроению.
      -- Да…-- протянул Петро. – Знать и тебя, Сашко, жисть против шерстки гладила?
      -- Молчу я. И Петро эту тему не расковыривает. Значит, по натуре, деликатен… Всем известен закон десанта: если первую дозу сразу не поддержать второй – это предательство по отношению к первой! Выпили по второй… хорошо пошел «цветок жизни», расцветая голубеньким светом в душе печальной! И пищевод не вздрагивает – уже по-свойски принимает «цветочек». Чем ближе ко дну бутылки, тем водка вкуснее.
       И сидим мы тики-так, тихо и задумчиво, как и полагается в таком благолепном месте. Всё путём. Хорошо, что Петро ко мне подгрёб. Приятный собеседник – молчать умеет. Хорошо общаться с молчаливым… особенно, на кладбище. Допиваем остатки и весь мир, со своими назойливыми заботами, мягко расплывается в нежных волнах голубого флёра от лёгкого кира, слегка шелестящего в ушах. Жизнь прекрасна и удивительна, если выпил предварительно! А здесь, вблизи могилы, кир всё делает значительным и контрастным. Мысли, хотя и рвутся пунктирчиком, прыгая через пустующие интервалы в сообразиловке, зато, -- все глобальные и глубокие…    
      -- Всё, Петро! Кранты! Без Гордеича на Урале мне делать нехрен. Положил я с прибором на этот трудовой энтузиазм… завтра же – в военкомат! И на фронт… – На одном дыхании выкладываю то, что давно зреет, а сейчас, под киром, прорывается.
      -- Ты что – уху ел? – Без восторгов за мой патриотизм, реагирует Петро. Как-то, невежливо реагирует.
      -- Почему??
      -- По кочану!! За кого воевать собрался?
      -- За Родину-мать!... – по пьяне потащило меня в «ура патриотизм». Или от обиды: за что обругали?
      -- Родина-мать? Да такую мать-перемать надо материнских прав лишать! Надо лозунги читать и понимать: что это за компашка, где ошивается Родина-мамашка! В том-то и миндалина, -- будто бы воюют «За Родину, за Партию, за Сталина!» А при таком гарнире на комбижире, наша Родина-мамаша – как селёдка в каше! И воняет оттуда не кашей, а гебнёй нашей! Надо понимать: за что воевать! За НКВД будешь воевать, а не за Родину-мать-перемать! Эта каша – пища наша! И в такое пикантное блюдо кладёт гебуха от души горчички лагерной, перчику расстрельного и прочей холеры безо всякой меры! Всякой пакости в кашу навалили и в грузинской кастрюле сварили!
      Сижу. Молча шевелю мозгой… собирая в кучку растекающиеся мысли: ого! -- а Петро с большим понятием выдаёт рецепт грузинской каши… которая в бестолковках российских булькает, да никак не доварится! Эк, как смачно излагает -- будто повар!
      -- Хм… небось, маклюешь: раз под банкой я, так с катушек слетел? – досадует Петро на моё молчание. -- От такой дозы я не охренею, -- я тебя, дурака, жалею! Сам был такой же… как сопля зелёный… пока умных людей не встретил. Тогда задумался: за что я свои мослы растерял? И не сразу я понЯл, что в этой войне Родина – вроде дяди Володи – с боку припёку на прищепочке… а трёп про Родину – для тех дурней, которы, заместо Родины советскую власть и гебню спасают! Сейчас я б свою жистянку окаянную по другому пути пустил! Да поздно -- никому я не нужен, а себе – тем боле…   
      Петро колюче смотрит на меня, я на него. Думаю: как же не боится он говорить такое тому, кого впервые видит? Провоцирует? Но на сексота не похож он ни с какого бока! Значит, перебоялся до того, что всё ему похрену. А Петро будто мысли читает:
      -- Не бзди, не сексот я…
      -- Вижу… по костылям, да рычагам это заметно. Чекисты в Ташкенте Родину любят… они там, за оборону Ташкента, не костыли, а ордена получают. А удивляюсь, что не слабО тебе говорить такое!
      -- А чего мне, недобитку, мандражить? – усмехается Петро. – На данном огрызке моей дурацкой жизни я о Курносой поболе мечтаю, чем о бабе с тёплой задницей. И заветная мечта моя, --  вмазать бы дозу бухины до зелёных соплей… да при развесёлом градусе – под поезд! Чтоб не почуять отходняк, вот, тогда и будет верняк. А доберусь до Бога, -- спрошу Его, хоть на Страшном суде, хоть где: если честно я жил-поживал, то нахрена Ты, Господь, мою долю зажал!!? И не стыдно Тебе, ай-я-яй! Не греши, Господь, -- отдавай!!
       Мне б только до Бога добраться! И ежели б какая энкаведешная б…дь захотела б меня расстрелять, я б за это дело ей в ножки кланялся и в чём хошь каялся, лишь бы скорее мне от Родины-мамочки положенные девять граммулечек в сердце получить! А про НКВД я поболе твоего знаю. Не только потому, что об этой конторе вспоминаю, как бывший её клиент, а потому, что там мой шуряк шустряк в сотрудниках служил. Гладенький, сукин кот. В чинах. Бойко у него карьера шла, потому как был он из тех шустряков, которые и чёрной кошке дорогу перебежать успевают! Много он поговорочек про службу знал: «Служить – это знать, как в очко играть. Хорошо, когда везёт – карта нужная идёт, чур-чура не зарываться и к казне не прикупаться, а случится перебрать, то сумей-ка смухлевать!» Не раз повторял: «Самый выигрышный билет – это партбилет!» -- когда рекомендацию в Партию мне совал, чтобы меня в НКВД на хорошую должность пристроить. А я тянул резину. Мне моя работа по душе была. Я шеф-поваром в ресторане «Минск» працювал…  «Главный повар республики» -- шутковала Галочка моя коханая… А братец её, шуряк мой, предупреждал: «Судьба Петро, она, как органы. Ей сопротивляться – себе вредить! Хочешь жить – умей дружить! Мы с тобой, как-никак, родня. И стараюсь я не из-за тебя, дурня упрямого, а заради сестрёночки… И стишата назидательно читал, которые сам сочинял:
               Судьба того, кто сам идёт,
               Под белы рученьки ведёт,
               А кто сопротивляется,
               На грубость нарывается, --
               Того по кочкам волочёт!
      И уговорил бы... он настырный, а я -- наоборот… но тут война началась…
                            *   *   *
      Петро достаёт кисет, предлагает мне, но я отказываюсь. Свернув самокрутку, прикурив, Петро молча делает пару затяжек и продолжает: 
      -- Дальше, -- тут длинная история, и про мои приключения в первые недели войны не буду рассказывать… оно, может, интересно, но сюжет не в масть… Не по своей воле очутился я «на временно оккупированной территории» недалеко от Минска. Вернулся в Минск, а, вместо дома, -- воронка от пятисоткилограммовой… Соседи подтвердили: жена моя с дочкой дома были, когда наши «доблестные соколы», будь они прокляты! -- Минск бомбили по жилым кварталам, по приказу Жукова: «Оставить немцам голую землю!»
          Шел я по родному городу, ни-хре-на не опасаясь – умереть хотел. Подцепили меня полицаи, а я хамлю и одно твердю: «ну, сволочи, кончайте!» Так нет! И в немецкой кутузке отыскал меня мой шуряк – гебист бывший… и нынешний! По своей же сволочной специальности працювал, тилько вже на немцив! В тех же чинах и почёте! Научился, сукоедина, выходить сухим не токо из воды, а из любой жидкости, чем бы она ни воняла! Был у нас разговор по родственному. Он да я, а третьим – шкалик шнапса. А вернул меня к жизни шуряк тем, что разозлил.
      Вспоминая прошлое, Петро, от волнения трезвея, говорит быстрее и злее, глубоко затягиваясь дымом едкого самосада.
      -- И сказал шуряк: «Эх, Петро, Петро… И за что тебя Галка кохала? Ну який ты мужик? Мужик тот, кто семью сберегает, за её благополучие отвечает. А ты… был дураком и остался. Удивляешься, что на фашистов работаю? Ты меня не сволочи! И органы зазря не дрочи – всё говно, кроме мочи! Копчик свой не задирай, а сиди – на ус мотай! Работа, -- везде работа! Хучь на коммунистов, хучь на фашистов – все ценят специалистов! И любая власть – не власть, коли нет у ей гебистов! Ты, мудак, и в партию не вступал… Сомнения, размышления… Я б тебя не сберегал, -- щас бы в зоне размышлял! А без Партии, ты не мало потерял… но не думай, что у немцев это зачтётся! Наоборот! Немцы любят «кляр унд орднунг» -- ясность и порядок, и ценят мужиков деловых, которые работают не из-за идеек дурных, а из-за выгоды! Им понятные мужики нужны, которые уважают власть и дисциплину – совмещают честную работу с выгодой. К таким и «ганц фертрауен» – полное доверие!
          А где такие мужики? Они в органах! Там работают те, кто в завиральные идеи не верит. Идеи – дурь для быдла. Где сейчас борцы за идею -- верные ленинцы и герои гражданской? И двадцати годиков не прошло, а если кто-то из них и остался в живых, то токо за колючей проволокой. И Гитлер с тем быдлом на горбу которого к власти приехал, -- с Рэмом и его штурмовиками – так же обошелся! Власть берут не для того, чтобы ею делиться. Бунтари нужны, чтобы власть свергать. А после, -- все идейные смутьяны для любой власти -- враги!
         После революции, революционеров -- на гильотину! А для такой работы нужны мужики деловые, не думающие, к которым идейки не липнут! Которые делали бы «шмуцик арбайт», грязную работу, чин-чинарём, чтобы у власти была совесть чиста. И о народе думали, чтобы боялось быдло! Такая работа не для «хэндшухвайс» – белых перчаточек! Тут, едрёна мать, рукава надо закатать! Не каждый может приработаться в органах, где працуют по принципу: «аль всех грызи, иль ляжи в грязи!»… У власти таки мужики в фаворе, которым командуй: «фас!» – они и мамочку загрызут! В органах –  условия токо для таких. Честняги, да добряги в органах и дня не проживут – тут же их сожрут! Кто в органах поработал, нигде больше работу не найдёт – от них сволотой за версту несёт!
         Когда война началась… а помнишь, как она началась? -- сотрудники в органах крепенько трухнули. Кто-кто, -- они-то знали о настроениях в народе и армии. А – в лагерях?... Зеки подпольные отряды  создавали, командиров назначали… а среди зеков кадровых военных – весь высший и средний комсостав -- от майоров до генералов! Только не было у зеков оружия. И если бы немцы, вместо дурных бомбёжек Москвы и Питера, сбросили оружие в лагпункты, совместив это с бомбёжками периметров, вот тогда… и подумать страшно, что бы было тогда! Лагеря – по всей стране, а в них -- матёрые бунтари! И кадровые военные, и революционеры, и политкаторжане, и герои гражданской войны, и испанские, американские коммунисты интернационалисты, которые в революционных армиях всех стран за мировую революцию воевали, -- самые азартные мужики и самые умелые военные! Там характеры -- твёрже алмаза! Стоило б только парочке лагпунктов с оружием на волю вырваться, а дальше –  само бы пошло-поехало! А то, другой вариант: оставили бы немцы оружие тем, кто к ним в плен повалил, а сами в стороночку бы подвинулись, чтобы завоевателей не изображать. Это ж – такая армия была б… никому против неё не устоять! Тем более – говённой Красной Армии, где только политруки советскую власть любили «в соответствии с должностной инструкцией»!
           Но идёт война месяц за месяцем и видим мы, что дела  чекистские не в западло: немцы оружие в лагеря не бросают, и не всех русских пленных воевать в Россию посылают! Под Берлином армию из русских создали, а на фронт её не послали. Как видно, гансикам, от дурости тевтонской, самим воевать захотелось, без Русской Армии… -- так я сперва подумал, что это из-за немецкого тупоумия и самоуверенности.
         Тем более, что сперва у фрицев дела шли не плохо, быстро они к Москве маршировали. Но потом понял: тут сложная многоходовка в которой нам, чекистам, ничего и ни откуда не грозит. Не дадут немцы русскому народу оружие, чтобы русский народ всю свою сволоту -- коммунистов и чекистов, -- не извёл бы под корень! Если русский народ получит армию без чекистов и коммунистов, немцам ни в жисть с таким народом не справиться!
        Потому немцы и сберегают партийцев наших! Не таких, как политруки мозгодуи – это дерьмо безмозглое своей дурацкой демагогией кого хошь, остервенит. Предпочитают немцы несколько десятков миллиончиков ВанькОв и Гансиков ухайдокать: меньше народа – больше кислорода! Но, чтобы партийно энкаведешную структуру в России сохранить! Рядовые ВанькИ, да Гансики, – навоз истории.
       Такого быдла бабы сколь надо нарожают: дело не хитрое, а поперву – даже приятное. Партия ВКП(б), в которой кучкуются проверенные подонки, -- вот государственная опора фашистской России! Без такой Партии, проникающей во все структуры учреждений и предприятий, немцам с Россией и после войны не управиться. А идеология? -- она одинаково дурная, что у немцев, что у нас: всемирное господство!                         
         Объяснил мне шуряк это доходчиво, как мальцу объясняют, почему в штанцы писять бяково, а потом предложил служить в его подчинении. А когда в России создадут русское гестапо, по образцу НКВД, то у меня и генеральская должность будет. Всё на местах в России останется: те же мозгодуи про тот же социализм будут народу мозги компостировать и в день 1-го мая, день солидарности, будет народ под теми же красными флагами и лозунгами, про власть рабочих и крестьян, здравицы вождям и фюрерам базлать, а работники НКВД и гестапо одним делом будут заниматься: народ в страхе держать!
        А на портретах Сталина будут в обнимочку с Гитлером рисовать. И вся любовь! Только народ получше жить будет при немецком честном фашизме, чем при воровском русском шалмане, -- коммунизме! Всё станет ладно и шоколадно, будто бы в Германии… твою мать…
         Закашлял Петро. Опять закурил. Видно – волнуется.   
       -- А я доверие шуряка не оправдал. Хотя и понимал, -- прав он, а не я. Остался при своём… не сомнении, а чистоплюйстве, как называл это шуряк. А сейчас, думаю: шуряк мой ничем других не хуже. Просто, -- чуток честней… ведь, большинство готовы шкуру содрать с себя и с ближнего, протискиваясь к пирогу, чтобы побольше отгрызть. А я так не умею жить… да и не хочу. Прав шуряк, что я дурак. А дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так! Всё сделал для меня шуряк: аусвайс спроворил, устроил на работу шеф-поваром в шикарный ресторан и совет дал, чтобы я про советскую власть не думал. А я, как шибко умный, стал думать… а думал-то тем, чем умел! И додумался: сделал финт ушами – мотанул с аусвайсом через фронт к своим… так я тогда считал, что советские, это «свои». А «свои» оказались майором «смерша», который сперва мне собственноручно, для тренировочки, все зубы выбил: чувствуется -- квалификация! – а уж потом к стенке поставил. Но тут штрафбат формировали и меня, избитого до полусмерти, от стенки отклеили, сполоснули и – туда же, для количества. Штрафбат – это гениальное изобретение советских генералов для разминирования минных полей. И кто меня железом нафаршировал: немцы, или заградотряд, который нам в спины постреливал, чтобы мы шустрее по минному полю бегали, или та «шпрингминен», которая из-под меня выпрыгнула? -- этого и хирург не понял, который из меня  железо выковыривал и немецкое, и советское…
                       *   *   *                    
           -- Спасибо, Петро, за компанию. И за рассказ твой, -- говорю я, прощаясь за воротами кладбища. – Ты, Петро, и сам не знаешь, как много полезного сказал. С твоей подачи я до этого допетрил! Давно за то переживал, а дотумкать не мог!
      Хочу я Петра за моё дозревание до кондиции отблагодарить. А что ему на память подарить?...  Достаю из кошелька остаток «декады» хлебной карточки, на которой за пять дней хлеб не выкуплен, -- пять кило!        
      -- Держи Петро покрепче эту задрипанную бумажку. Крепко держи! Не важно, что бумажно, было б денежно! За эту бумаженцию на толчке запросто отвалят пару пузырей! А не поленишься её отоварить, -- будет тебе три пузыря! Без проблем!
     -- Без проблем в России бывает только с проблемами, -- усмехается Петро. – Сам-то что жрать будешь?
     -- Вечером похаваю по талону в мартеновском кишкодромчике, а завтра по военкоматовской ксиве за декаду вперёд хлебом отоварюсь! Ты за меня не беспокойся, я не по комсюковской дури на фронт иду, у меня там свои счёты… до того сложные -- чтобы их объяснить надо пару пузырей раздавить! За всё, что ты рассказал – спасибо! Это всё, едрёна мать, то, что должен я понять!
      -- Сдаётся мне, что понял ты что-то не то и не так. Не советую дергать тигру за хвост, это смешно, но только тигре! Ты, Сашко, ще разок, на меня позырь, коль враз не побачив: як на войне интересно? Опять же интересуюсь: за кого воевать будешь? Правильно шуряк говорил: всё дерьмо, кроме мочи! Но ежели тебе невтерпёж судьбу за хвост подёргать, -- я тебе помешать не могу… А этих пузырей мне нехватало… для полного счастья! Русскому одной бутылки мало, две – много, а три – в самый цвет! Дай Бог тебе, хлопчик, живым и невредимым из этой заварухи выскочить! Хотя… невредимыми оттуда только войска НКВД выходят с песнями, как победители... когда все патроны в спины русских солдат расстреляют. Да ладно! -- с того света чем смогу, тем помогу! Будь спок, за мной не заржавеет! – и Петро машет мне вслед раздвоенной клешнёй. Но не успеваю я отойти на десяток метров, как Петро окликает меня:
      -- Эй, Саша, дружба наша! Побаловались и хватит! Забери карточку! Ни те, ни эти того не стоят! Все они – дерьмо!
      -- Нет, Петро. Это ты меня не понял. Я ни за тех, ни за этих. Я – за себя. А карточка мне уже ни к чему. Пользуйся, как хочешь. Не нужна – выброси… Или отдай! Ну, бывай!!
      Подковылял Петро ко мне:
   -- Ну, Сашко, раз пошла такая пьянка – режь последний огурец! Небось, учил ты в школе: «жизнь даётся один раз и прожить её надо так, чтобы больше не захотелось!» Может, встретимся там, дзе у двери тёзка мой – Апостол Пётр…  Зараз кажи ёму, шо не так причикилял, для погулять, а у Петра Кухаревича хотишь працювать! Мае местечко там, -- дзе райская кухня! От там-то откормлю я тебя, мозгляка, -- до кондиции! Ни пуха тебе, ни… херА! 
      Засмеялся Петро. Впервые засмеялся при мне. Захохотал заразительно весело и неожиданно, будто бы выпрыгнул из него другой человек: счастливый, доверчивый, добрый. И сказал:
      -- Файный ты хлопчик, Сашко. Завсегда буду рад устречи с тобою. Токо дай тоби Бог, шоб устреча та була ще не скоро. А мине дай-то Боже скорийшей устречи с женушкой коханой и дочушенькой ясынькой… я жеж кажну нич з ними устречаюсь! -- и смутившись навернувшихся слёз, не оглядываясь, заковылял Петро к Верх-Исетскому рынку, чтобы поменять карточку на водку. Как видно, до упора нужны Петру Кухаревичу три пузыря враз, чтобы воспарить с ними туда, где давно живёт его душа… с женой и дочкой! До встречи, Петро! – там, у входа, где Апостол Петр ждёт своего весёлого тёзку, пряча добрую улыбку в пышную апостольскую бороду…
                                *   *   *
              То, что во мне так долго копилось, разом в уверенность превратилось: если немцы победят, -- рабство будет хуже, чем при коммунистах. Потому, что будет двойной социализм: рабство под немцами соци и нашими коммуняками, -- которые станут немецкими холуями. А союз озверелой гебухи с умным и педантичным немецким гестапо – этот коктейль, мне не пережить! Нельзя их союз допустить! Как жаль, что так долго блуждала в запутанном лабиринте дремучих мозговых извилин моей бестолковки такая простая, как мычание, мысль! Теперь для меня фашисты – враги такие же, как коммунисты. И Тарас, Седой и Вася воюют против фашистов! А то, до чего я сегодня дотумкал, небось, давно всем понятно! Не спроста коммунистам помогают даже капиталисты. Понимают: если под общим призывом
        «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
       объединятся фашисты с коммунистами – кранты не только буржуям! А если фашистов не будет, то СССР будет обречён. Сразу, после смерти Сталина, вся эта сволочь: коммунисты и гебуха, -- разворуют, растащут страну, чтобы каждому отгрызть кусок от народного пирога!
            «И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса: всё, что прежде казалось тёмным, внезапно засияло в ярких лучах»      

Конец репортажа 23.

Репортаж 24.

КОМИССИЯ

Прошел один день.

Время – 8 июня. 43 г.  

Возраст 16 лет.

Место – Свердловск.

Сами знаете, какие теперь люди --
Изжаришь, так его и незаметно на блюде…
               (Маяковский).
 

         «Хочешь получать лапшу по радио? Запросто! В шесть утра помой уши, включи радиоточку и, по команде Гордеева: «…расставьте их на ширину плеч! Шире! Ещё шире!!» – раставляй уши и радостно лопуши. Когда Гордеев скажет: «А теперь весело хлопайте!» -- хлопай ушами, стряхивая лапшу!  Но! – соблюдай технику безопасности -- не мотай на ус то, что на уши вешают!» Эта инструкция запомнилась с зимы сорок второго…

        Наслушавшись радио, из барабанно патриотических радиопередач узнал я, что добровольцы, рвущиеся армию, долго упрашивают непреклонных военкомов. Конечно, склонность советского радио к вранью заметно обогатила фольклор не унывающего русского народа анекдотами, частушками и поговорками, а, всё-таки, не думал я, что в армию попасть проще, чем на заграничное кино с поцелуями. Хотя до семнадцати мне ещё четыре месяца, но единственным препятствием моему героическому порыву: скорей намотать обмотки и забазлать строевую песню, -- оказалось то, что работаю я в мартеновском цехе, где стопроцентная бронь от призыва. Однако, стоило мне, под диктовку военкома, написать заявление об отказе от брОни с просьбой призвать меня, как добровольца, -- это препятствие отпадает.
        Медкомиссия менее часа занимает. Проводится она в насквозь продуваемой сквозняком анфиладе старинного щелястого дома. Наверное для того, чтобы заморенные голодом призывники не замирали в анабиозе, как осенние мухи, а энергично  дрож-ж-жали, будто бы, закипая от всенародной ярости при высоком напоре патриотизма. А радиоточки днём и ночью базлают оглашено:
          «Пусть ярость благородная вскипа-ает, как волна-а!»

       Мимо шеренги врачей движется бесштанно голозадая чреда кандидатов в «рядовые необученные». Непрерывное движение и натренированная однообразность осмотра каждого призывника похожа на конвейер из комедии Чарли Чаплина «Новые времена». Призывники, как детали на конвейере, доведены до стандарта святых угодников. Карточная система схарчила плоть настолько, что армии достаётся только «высокий дух советского патриотизма». Ростиком меня Бог не обидел и среди голубеньких и пупырышчатых от прохлады семнадцатилетних заморышей из механических цехов, выросших на «сбалансированном питании» по карточке Р-1, я, шестнадцатилетний мартеновец, выгляжу образцово показательным Геркулесом.
            Вспомнились мне красноармейцы в эшелонах, которые шли на запад по Сибирской магистрали перед войной: в настежь распахнутых дверях товарных вагонов стояли оголённые по пояс мускулистые телесатые мужчины, добротно откормленные на обильных килокалориях армейских супов и каш. Тела натренированные, для войны обученные. Где эти могучие торсы? Куда исчезли миллионы самых здоровых в СССР мужиков, каждого из которых три, а то и четыре! -- года обучали военному делу?! Где многомиллионная кадровая армия? Где предвоенный тотальный призыв резервистов? А вместо них – вот эти? Э-э-эти??! С состраданием разглядываю голозадых моих современников, смущённых своей жалкой наготой.
            В древнем мире наготы не стеснялись, считая, что тело человека – высшая красота, сотворённая по подобию богов. А подобием кого становятся юноши, заполучившие к семнадцати годочкам впалую грудь, старческий натужный кашель, хронически расхлюпанную сопатку, ревматические коленки и плоскостопие от изнурительного многочасового стояния у станка! А, главное, -- впроголодь! Да ещё – на ледяных сквозняках, гуляющих по цехам, так как стёкла – дефицит.
       По той анатомии, которую парни демонстрируют на медкомиссии, сразу видать, какая им Родина мать (туда её перемать!): уж очень надо на своих детей нас… наплевать, чтобы их превращать в пособие по патологоанатомии! Серо-синюшные лица, сутулые спины, выпирающие ключицы, рельефные рёбра слабые тонкие ноги… А, ведь, им по семнадцать… как библейскому Давиду, который вышиб дух из великана Голиафа!
         А эти… заморыши, с начала войны так и не выросли из-за недоедания. И на Давида похожи только писькой. С четырнадцати горбятся у станков без выходных и света дневного. От того такие разноцветные: тело, не видевшее солнца, -- голубое, лица от недоедания, -- серые, а руки чёрные от эмульсии и металлической пыли, -- призывники-то, в основном, слесари и станочники.
         Знаю я их продуктовую норму Р-1… минус крупа, растворившаяся в столовских супчиках, которые хлебать – только зубы ложкой расшатывать, минус жиры, которые ещё с зимы не отоваривают, даже лярдом, минус сахар, который заменили сахарином… Выжала Мачеха-Родина все молодые соки из парнишечек, а выжимки -- на пушечное мясо, -- утилизация отходов! А какое из них мясо? – только клейстер… и то – жидковатый.

        Наивно думая, что эти «стеклянно-оловянно-деревянные» морды в белых халатах имеют отношение к медицине, некоторые призывники жалуются на ревматизм, рези в желудке, одышечное сердце, хронический кашель, возможно туберкулёзный… Но их робкие жалобы не замедляют равномерно поступательное движение голозадого конвейера. Рассчёты призывников на задушевную беседу об их болячках, решительно пресекаются бодрыми сержантскими окриками обелохалаченных тупорылов:
      -- Не стони! Годен! Следующий!
      -- Чо-о?? Фи-игня! -- в армии заживёт! Годен!
      -- Чо телишься!? Сказано -- годен!
      -- Не задерживай! Следующий! Годен!!
      -- Не морочь голову! Годен!
      -- Не охай, а то родишь! Годен!
      -- Диету!?? А сиську не хо-хо?! Годен!
      -- Трах-тах-тарарах!! Годен-годен-годен-годенгоденгоден…
         Не спроста говорят: «горбатого только военкомат исправит», -- такой скорости исцелений, как в военкомате, обзавидовался бы Иисус Христос!! И вспоминаю я широкоформатные физиономии кинобойцов Андреева и Меркурьева, неутомимо «громящих фашистские орды» в кинобоевиках на всех экранах страны. Контраст между киношными, добротно откормленными, мясистыми богатырями, и этим тщедушным конвейером, столь разителен, что из меня вдруг выпрыгивает хихиканье.
         А тут, передо мной, оказывается какой-то низкоросло задроченный тип в белом халате. Небось, какой-нибудь патолог: нервный или психический? -- потому что, когда я с такой жизнерадостной ржачкой возникаю перед ним, этот псих задрюканный от  меня отпрыгивает очень шустро. При такой профессиональной реакции недомерка психача на мой оптимистический патриотизм, чувство юмора во мне взбрыкивает всеми четыремя копытами и я радостно ржу, как конь Будённого в стаде кобыл. Люблю смеяться по собственному желанию, даже если мой патриотический пыл пытаются подпортить злыми окриками:
      -- Эй! Псих! Ты этово-тово, не очень-то тово! Психоту не распускай! В армии тово, отучат от тово! Там, этово-тово, не поржешь! Давай, уё… отседава, тово! Годен! Сказано, годен! Следующий! – эй!! – уснул там, чо ли, тово!?
      И голозадый конвейер, на миг запнувшийся о мой оптимизм, мчится дальше, спеша отправить нас не на кинобутафорскую войну Меркурьева и Андреева, а на войну настоящую, от которой советские кинобогатыри защищены бронью более могучей, чем танковая…            
                       *       *       *
         «Ничто не вечно под луной» -- заметил кто-то ещё до потопа. «Всё то временно, что не кратковременно» -- солидарны с ним мои современники. Потому документы даёт нам совродина временные. По мотыльковым срокам нашего земного бытия. И обмениваю я затасканную, мятую бумажку шестимесячного паспорта на новую, но ещё более кратковременную бумаженцию из военкомата, где написано: «справка выдана ФИО (это – я), на сорок восемь часов, как призванному в ряды РККА, для оформления льгот по приказу НКО №… итд».
          А поэтому гляжу я на окружающую меня бытовуху отстранённо, будто из окна уходящего поезда. Сам сел в этот поезд и теперь жизнь моя от меня не зависит: куда повезёт, туда и повезут. Что бы я сейчас не сделал, -- результат будет один: военкомат меня ото всех спасёт и сохранит, как идиота добровольца! От понимания этой фатальности, мысли в голове плавают спокойные, онесдешенные. Как из другой вселенной взираю я на человеческую копошню на этой чепуховой планетке: смотрю свысока, беззлобно, снисходительно. Потому как стою я сейчас на самой высочайшей философской платформе с девизом: «плевать мне на вас на всех!» На такую платформу и Господь Бог не каждый день залезает. А с такой платформы «мне сверху видно всё».

        Напротив трамвайной остановки – дверь столовки. Вывески нет, только плакат изнутри на стеклянной двери: «Родина-Мать зовёт!» Но не всех зовёт Родина-Мать туда, откуда пахнет вкусной жрачкой: за дверью попкарь торчит -- пропуска проверяет. Как пограничник Карацупа бдительный, потому как спецхавальник «литерный».
         Чем скуднее рабочий паёк, тем больше открывается литерных столовок для обкомовских, горкомовских, райкомовских, облисполкомовских и прочих «комовских» чинуш. Лелеет Родина-Мать золотой партийный фонд: эвон какие широкоформатные задницы нажрали ответственные партработники на литерных спецпайках! Все они в партийной форме: в широченных галифе, наполненных  упитанностью задниц и в офицерских кителях без погон. Родилась в СССР партийная форма, похожая на офицерскую. Чтобы видели беспартийные, что все партийные -- почти фронтовики и, как один, готовы по зову Партии собраться и окопаться…
         Удачно окопаться для партийца – главное: сколько парткусочников окопалось в этой литерной столовке? Полк? Дивизия?? А ведь это рядовой литерный кишкодромчик для партшестёрок. Для парттузов литерные посадки в спецресторанах. А продукты им привозят на дом. И каждую декаду. Ни они, ни их семьи свои продуктовые карточки серии «С-2» и «И» (служащие и иждивенцы) и не видят -- им это без интереса. На обед в литерном ресторане повара им такие изысканные блюда готовят, о которых работяги и до войны не слышали. Мог бы и Петро в ресторанных поварах всю войну кантоваться, если бы вступил в ту партию, где, «если совести нет -- получи партбилет!»
       Парттузы телеса в командирскую форму не облекают – для их жиром раздутых телес, только ряса в масть. Их народ по портретам обожает… где видна отретушированная ряшка до пояса, если вместе с подбородками. А на верноподданный народ смотрят «члены» через занавешенные окошечки длиннющих, зловеще чёрных, как катафалки, «членовозов» марки ЗИС–101.
        А по великим пролетарским праздникам торчит на высокой трибуне такой «член» в промежности гигантской статуи Ленина, которая, как специально, расшарашивается возле трибуны. Зрелище похабное, но «советский человек -- человек новой формации», и до оргазма обожает любоваться на любого «члена» торчащего в междуножьи статуи Ленина.

         Почему жиреют «комовские» партийцы, получая такие же карточки «С-2», как и у того несчастного мозгодуя из общества по распространению? А потому, что главное не то, сколько в карточке продуктов оговаривается, а то, в каком магазинчике карточка отоваривается! Для рабочего класса есть роскошные магазины -- бывшие «Гастрономы», -- с красивыми, стеклянными… давно уже пустыми полками. Здесь дают по карточкам фиг без масла.
        Зато в магазинчиках в укромных подвальчиках, где вход со двора, да ещё и с охраной, – дают партийцам ветчину и гречку. А главное, отоваривают тушенкой и сгущёнкой спецталоны сбоку карточки, на которые в рабочем магазине дают по «спичечному гребешку» (пластинку из десяти спичек без коробка)! Американскую хавку, которая по лендлизу прорывается мимо немецких подлодок (сделанных в СССР и подаренных перед войной Германии), идёт туда, где дербанят её по считалочке: «мне, тебе, прокурору…», деля по спецталонам.
      Спец… спец… спец… В СССР всё хорошее -- партийцам по спецраспределению. Спецстоловые и спецрестораны,  спецлечение, спецобслуживание, спецжилплощадь, спецдачи… Начальству НКВД и парттузам по «спецобслуживанию» полагаются ещё и девочки чесеирки, которых привозят «на допрос» из спецдетприемников.
        Но для некоторых народов СССР тоже есть спецобслуживание. Выбор предлагают не большой, но масштабный. Народы, названные «спецами», направляют на спецпоселение на север Тюменской области или в казахстанские степи под надзор спецкомендатур! Так что, понятие «спец» простирается далеко и широко: от спецдачи у Чёрного моря -- до спецпоселения у моря Лаптевых! Хорошую страну покорил Сталин: прохладных мест всем народам хватит!
         Прав шуряк инвалида Петро: любой тоталитарной власти, для которой народ и навоз синонимы, нужна единая Партия, чтобы днём и ночью долбать по мозгам народу лозунгами и иметь свои глаза и уши в гуще народной, то есть, в куче навозной, и там выявлять и нейтрализовать всё то, что вызывает брожение или возгорание. И как я не допетрил до такой простой мысли?! Думал, что фашисты враги и народу, и Партии… и сомневался: а с кем мне воевать?
        А ВКП(б) и фашизм – едины! Выстрелишь в фашиста – попадёшь в коммуниста! Если победит фашизм, то, с помощью русских коммуняк, рабство будет на всей планете! И судя по тому, что, наконец-то, стали колошматить фашистов, -- уже не только до меня доходит то, что фашисты не освободители, а враги хуже своих коммунистов! До всех дошла бы такая мысль гораздо раньше, если бы о том, что немцы -- враги, не твердило бы так старательно советское радио.
           А ему верит наш народ с точностью до наоборот, сомневаясь даже в сигналах точного времени! Вот, сейчас-то поняли фашисты свою ошибку, что не сбросили вовремя оружие советским зекам! Да уж поздно. Всех зеков за Урал загнали. А, ведь, предупреждал фрицев какой-то гансик из позапрошлой эпохи: «русских могут победить только русские!»
                                     *   *   *
         Не только советское, но любое начальство безнравственно. До этого не я додумался, это утверждает Библия:
          «Если ты увидишь в какой области притеснение бедному и нарушение суда и правды, то не удивляйся этому; потому что над высоким наблюдает высший, а над ним ещё высший» (Ек.5:7).
          Написано это Екклесиастом со знанием дела, так как в свободное от мудрых мыслей время, работал он царём иудейским. А, как говорит Апостол Лука:
        «Цари господствуют над народами» (Лк.22:25)
         Но кто, создав царей, придумал иерархию власти? Библия чётко отвечает и на этот вопрос: Бог!
        «Ибо Им создано всё, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, -- всё Им и для Него создано» (Кол.1:16)
         А кому Бог поручил скандальные кадровые вопросы с царскими особами? Это понятно из разговора Иисуса Христа с кадровиком -- дьяволом:
          «И сказал Ему дьявол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ИБО ОНА ПРЕДАНА МНЕ И Я КОМУ ХОЧУ ДАЮ ЕЁ» (Лк.4:6).
         Созданная Богом власть передана для управления дьяволу. А о том, что дьявол работник толковый, можно судить по тому, что однажды Бог Сам вмешался в кадровые дела, а кончилось это тем, что
          «Господь раскаялся, что воцарил Саула над Израилем» (1Цар.15:35).
          И больше Господь в склочны кадровые дела – ни-ни-ни! Пускай за все промахи «в кадровой политике» ругают дьявола! А «кадры решают всё!», как изрёк Вождь и Учитель. По тому-то и выбрал для себя работу секретарём в кадрах Партии. Тысячи лет чудовищная пирамида власти раздавливает, калечит души людей безнравственностью. Попав в эту иерархическую давильню, сохраняют честность единицы!
         Неужели, дьявол так силён?! Судя по Библии, (Книга Иова и Искушение Христа) дьявол просто напросто пунктуален и исполнителен. За это ценит его Бог и доверяет ему самые каверзные дела. Значит, это Богу нужен жестокий пресс безнравственности, чтобы размазать в народную массу слабодушных и в этой давильне сформировать несокрушимые алмазы угодных Богу душ! Жестоко? А что делать, если без жестокости эволюция буксует? А для производства алмазов нужны сверхвысокие давления – такая технология!
                                  *   *   *                                                                                                                    
         Ко мне вернулась радость жизни! А радость, как говорил Седой, это индикатор того, что живёшь правильно. Тогда Бог тебе сигналит: так держать! И у души и духа – полное понимание! Для счастья ума не надо! -- написал кто-то, такой же, как я, умный, выразив это формулой: «Горе от ума»! Отсюда следует вывод мой, по правилу математики: «Счастье от глупости»!! Это моя собственная формула – сам додумался! Впрочем, я по ней давно живу.
        Тягу к опасным приключениям на свою задницу унаследовал я от своих беспокойных предков – разбойников и сибирских первопроходцев. И к перспективе немножко повоевать, отношусь с интересом: есть кураж! Жизнь надо почаще взбалтывать перед употреблением, чтоб не выпадала в осадок. Жизнь, как и еда, вкусна и полезна, когда разнообразна. Тем более -- для меня, кому ничьи сопли вытирать по этому поводу не придётся и никого, кроме фрицев, не огорчу я своим неожиданным вторжением во Вторую Мировую.
         Это вторжение не столь эпохально, как открытие второго фронта, но, по масштабам моей жистянки, это вполне серьёзное приключение. И военком от моей дурдомовской инициативы в восторге, завидев меня, без очереди к себе приглашает, бумажку и ручку предлагает, навстречу выбегает и ещё ручёнку тянет… небось в отчётную графу «добровольцы» та-акую жирную единичку закатал, выделив, таким образом, из горестно унылой массы одинаково умных (горе от ума!) одного счастливого дурака.
         А Наташка… Эх, пташка Наташка – ножки точёные и фигурка аккуратно обтекаемая, весомо и туго, как сахар в мешочке, втиснутая в тесноватое, довоенное, шерстяное платице, готовое лопнуть от напора волнующе расширяющихся добротно поместительных бёдрышек, которые делают её похожей на эротическую вазочку из краеведческого музея! С ума сойти и не вернуться! А прелесть её взора выразить можно только стихом:
                 В её глазах, как в майском небе,
                     И синева, и… пустота!

          Очаровательная форма, заполненная пустотой, – такое же  содержание и у драгоценной музейной вазочки. Но вазочка – не кастрюлька, -- в ней кашу не сваришь. С Наташкой – тоже. Ей нужен муж, при котором будет она украшением дома, как и та вазочка с тёплым яшмовым узором, предназначенная для камина из розового мрамора. А в моём обозримом будущем приобретение изделий из мрамора не запланировано, а под лежачий камень, даже мраморный, я не спешу – оптимизм не позволяет! Значит, и с Наташкой придётся расстаться.
         Распорядиться всем моим имуществом – дело не хлопотное. Вторых шкарят, даже таких, как у Серёги, (беленьких с голубой каёмочкой), я не нажил по соображениям не столь экономическим, сколь зоологическим: раз я не верблюд, то единственной паре моих тонких стройных ног и в одних штанах просторно. Вся моя личная библиотека, состоящая из книжки «Золотой телёнок», которую я слямзил в заводской библиотеке, гуляет по общаге и едва ли вернётся. А для меня самое приятное дело остаётся: отоварить по военкоматовской справочке все карточки до конца месяца, а хлебную – на декаду вперёд. Выдавай, Отечество, уважение и почёт своему защитнику по полной продуктовой норме! А за хлеб на толчке я белоголовых пузырей наменяю и сегодня же пир на весь мир объявляю! Такой, где не только «по усам потечёт»! Серёга для танцев девчат пригласит из курятника и будем мы гулять всю ночь с гоготом и визгом по всем этажам общаги! И комендант не запретит – призывник гуляет! Мне пьянка на сорок восемь часов по закону положена: вот – справочка! Военкоматовская!! Это не свадьба комсюковская безалкогольная, когда на жениха и невесту мухи не садятся, -- со скуки сдохнуть боятся! Это -- Проводы Защитника Родины! – мероприятие с крррутым патррриотическим кррреном! Накиряюсь я до состояния самого горячего патриотизма!! А под таким хорошим градусом я и Серёга морду лица нашему комсоргу бить будем! Давно сексот ко мне принюхивается: чует, что-то. Здоровый бугай. Но я начну, мне теперь всё по барабану, а Серёга за меня – призывника, заступится. И до полного патриотического воспитания будем бить сексота! Благо, в общаге за этим делом не далеко ходить… Гуляй призывник! И пьянку и мордобой – всё мне поиметь положено, как призывнику, для которого такие прелести жизни, очень может быть, в последний раз.  
                           *   *   *
         И в моей, освободившейся от забот сообразиловке, снова и снова, как на дефектной грампластинке, повторяется мысль о том, что ВКП(б) нужна фашистам. Раз не бомбили немцы периметры лагерей, значит, заодно они с гебухой, -- боятся зеков! Если зеки вырвутся на свободу – то власти не только советской, но и фашистской будет алес капут!! Крепко повязала история два солдафонских сапога: красный и коричневый!  Гестапо и НКВД… Не спроста узнал об этом я на могиле Гордеича. Когда-то мне сон снился, будто бы подошел ко мне, спящему, Гордеич и сказал: «Ты не майся дурью! Время придёт – узнаешь…» Значит, пришло время узнать, понять и действовать. Будто бы Гордеич мне встречу с Петром устроил, выполнив обещание. И меня Гордеич благословил, чтобы фашистам за сыновей его я отомстил! По совету Гордеича, стал я время от времени мысленно разговаривать с папой. Без лажи, как с собой. Эх, если б сбылись мои мечты: понатуре с папой поговорить… хотя бы, после войны. Обнимемся мы, двое бывалых мужчин, прошедших огни и воды, и спросит папка: «Как жил-поживал, сынок?» А я ему ладони покажу с мартеновскими мозолями, а на пиджаке моём, небрежно распахнутом, промелькнёт, невзначай, боевая медаль «За отвагу»…

        Погруженный в мечты, стою я на трамвайной остановке, не замечая, что тупое стеклянное рыло трамвая давно с интересом кнацает на моё поведение. И, как раз, -- нужный номер! Ну, раззява… размечтался о медали, не отходя от военкомата!...  Рванулась толпа к трамваю со страшной силой и пыхти-ит. Силёнок-то у мужиков – только пыхтеть, а остальное война схарчила. А мне, хотя шестнадцать, но мартеновская гимнастика впрок пошла! Надавил плечём – расступились. Зацепился за какой-то выступ – повис. Попытались оттолкнуть – фиг! Отскочь – мартеновец едет!
         «Граф Монте-Кристо с печальной и полной достоинства улыбкой сел в свой экипаж»
          Пое-ехали-и!! Мчится шустрый трамвайный вагончик, озорно подпрыгивая, мотаясь из стороны в сторону, на давно не ремонтированной колее военного времени. Взбадривает веселыми звонками себя и висящих гроздями на нём пассажиров. Свистит лихой ветерок, выдувая из башки мелахлюндию. И приходят неспешной чередою, в такт качаниям вагона, жизнерадостные мысли: «… ни хрена сос всех народов, чесеирской я породы, смерти я твоей дождусь, на могилку помочусь!» -- и так складно пропелось это под натужный вой перегруженного мотора, железный лязг и скрежет старого трамвайного вагончика, что стало мне радостно и беззаботно,
      «и граф засмеялся таким страшным смехом, каким может смеяться только тот, кто много выстрадал».      
 

Конец репортажа 24.

Репортаж 25.

ВСТРЕЧА.

Прошло почти два года.

Время – 28 апреля 1945 г.

Возраст – 18 лет.

Место – Австрийские Альпы.

     «непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!»

         (Рим.11;33)

Но, однако, Жив вояка!
         (А. Твардовский)   
 

                 Второй день не слышно угрюмое уханье зловещих молотов войны – артиллерии. Небось, «пушкари» первыми слиняли с пустеющей сцены «театра военных действий». Так красиво называет «передок» фронтовая газетка «За Советскую Родину!». А на пальбу из разнокалиберного стрелкового оружия, которая заполошно вспыхивает то там, то тут, никто внимание не обращает.
         Спохватились «братья славяне»: ё-маё, а понатуре, – весна! Последняя военная весна… «алес гут унд криг капут». А мы-то, -- живы?! Да на всю катушку! Живём, цветём и пахнем ядрёным фронтовым душком, а, значит, -- жирный шанец есть «нах хаус ком-ком-ком»?! И пошли разговорчики солдатские про места родные, лучше которых и нет, про покосы, про речку, про грибы, про рыбалку, про ягоды! По загадочному закону мужского общения, разговор на любую тему обязательно сворачивает в одну и ту же заезженную колею – про баб.
         Потянуло туда, где за далью многих часовых поясов тоскуют по мужской ласке бабы и ждут с нетерпением женихов заневестившиеся одноклассницы! Слышу, позади меня братья славяне анекдоты травят на ту же актуальную темочку, животрепещущую между ног.                 
         -- Проносят перед строем полковое знамя, а урыльник бойца Тычинко сияет, как лампочка Ильича! Для воспитания на примере товарища такой сияющей патриотизмы у всего личного состава, полковой мозгодуй командует:
     -- Рядовой Тычинка, два шага вперёд! О чём вы думаете, глядя на знамя полка?
    -- О бабе, товарищ майор!
    -- Что?!! О бабе??? Глядя на знамя!!!...
    -- А я ось яку тряпку побачу, -- зараз хадаю: шо её з подниза, колыхаеть?»
         Поржали сдержанно: надоел анекдот. Вспомнили какое-то довоенное кино. Так, под мирные российские разговорчики, грустный тихий вечер опускается на патриархально провинциальный уголочек старушки Европы – Австрийские Альпы. Заходящее солнце медленно, будто опасаясь оцарапаться, ползёт вдоль загнутого и иззубренного скалистого склона горного хребта. Закатившись за крутой склон ближней горы, разлохмаченной лесом, солнце исчезает там, как солдат в укрытии, оставив роту в прохладной компании густеющих фиолетовых теней, которые заползают в долину запахом росистой травы. А снежные вершины гор, разрумянившись вечерней зарёй, ещё контрастнее впечатываются в густеющую синеву небес. Зябко становится: горы…
           Тихая красота вечерней зари напоминает картины, на прикроватных ковриках из клеёнки, которые продаются на российских толкучках. На этих ковриках изображены плывущие по ультрамариновому озеру белоснежные лебеди, сплетаясь друг с другом длинными, гибкими шеями. За озером -- неестественно крутые горы с белоснежными вершинами. А на берегу озера -- сказочно симпатичные домики чистенькой деревеньки, в которой нет ни чернозёма, раздрызганного колёсами сельхозтехники, ни зловонного навоза, ни свалок мусора, а буйно цветут огромные, пышные розы. И все дома, в этой нарисованной деревне, увенчаны высокими крышами из красной черепицы. Картины эти расходились успешнее аляповатых «Богатырей» и «Мишек», потому что задевали самые чувствительные струны русской души, тоскующей по тишине и покою в нервной и горькой сумятице войны.
                                     
        Думал я, что бывают такие деревни только в сказке. Но, вот, здесь, в этой деревне, по австрийски – «дорфе», -- такая же благодать, как на прикроватных ковриках: цветы возле каждого дома, крыши неестественно высокие, черепичные, горы вокруг крутизны неправдоподобной, даже небо – ультрамариновое! И на фоне такого сказочного сюжета сижу я в обнимочку со своим обрыдло повседневным пулемётом, который называется ДП, а полностью -- «ручной пулемёт Дегтярёв Пехотный». Если этот пулемёт ручной, то глее водятся дикие пулемёты? Мой «ручной» приручен, пристрелян и не обижается на фамильярность: «ручник» или «дегтярь».

       Самое неправдоподобное в окружающей меня картинке – это дорф, то есть, деревня. Не стоят в ней вкривь и вкось привычные российскому глазу, покосившиеся развалюхи классической русской сельской архитектуры: лачуги, хаты, халупы и хибары, под чёрными, гнилыми, просевшими, а то и провалившимися крышами. Все дома в дорфе добротно кирпичные, крыши красночерепичные и крутые, как на цветной картинке в книжки «Сказки Андерсена». Была у меня такая красивая книжке про нежных эльфов, прелестных фей, злых троллей, трудолюбивых гномов. Там заранее было известно, что добро победит, как бы коварное зло ни хитрило. А для спасения озорных детей от наивных козней зла, в каждой сказке были умные, добрые папы, которые выручали из беды своих приторно чистеньких, хотя не всегда послушных, мальчиков.
         Увы, это сказки… из доброго довоенного европейского времени. Сейчас в Европе время другое: лихое, военное, злое. И немецкие папы добродушные, и их мальчики непослушные, все дисциплинированно надели форму зловещего жабьего цвета и освоили не хитрое ремесло убийства: крепко прижать приклад к плечу, совместить мушку вровень с прорезью прицела на середине фигуры человека, одетого в иную форму, задержать дыхание и пла-авно нажать на спусковой крючок! Чпок! – и порядок. Озверели чистенькие мальчики и добрые папы, привыкли к опасной, грязной работёнке, кисло воняющей бездымным порохом и кровью, работёнке, от которой душно разит разлагающимися трупами и давно не стиранными кальсонами. Попривыкли шаловливые мальчики и умные папочки жрать немытыми руками, среди дерьма и трупов. Такая досталась нам кроваво-дерьмовая работа – война.

           И сегодня в Европе, распятой на кресте войны в муках от не заживающих ран, мало кто вспоминает про наивные сказочки Андерсена о непослушных мальчиках и добрых папах. За долгие военные годы привыкли все к гнусной мокрухе, украшенной фиговыми листочками конституций, декларирующих убийство, как «патриотический долг». Но все избегают слово «убийство», будто бы на войне чем-то другим занимаются. По уставу и мой разлюбезный ПД служит не для убийства, а для «поражения живой силы противника». Потому что, со стороны приклада пулемёта – люди как люди, а не хрен на блюде, а там, куда зловеще поглядывает раструб пламягасителя, – просто «живая сила». Вроде нечистой силы. Нежить. Таковы парадоксы войны.
         А сколько придумано более производительных механизмов для массового забоя люд… пардон, -- «живой силы», с меньшим риском и трудозатратами, чем с использованием ПД? Как восторженно чирикают поэты про пушки, танки, самолёты, а особенно «Катюшу», за их высокую производительность по переработке пушечного мяса на фарш! А раз не может злобный примат «гомо сапиенс» и дня прожить без убийства себе подобных, то почёт и уважение скромному ручнику, весьма гуманному оружию, хотя бы потому, что отправляет он на тот свет избирательно и прицельно, а не кого попадя. И сохраняет товарный вид готовой продукции для отправки её в Царство Небесное, а не разделывает её на куски мяса, как «катюша» или авиабомба, так что в одну яму бросают сапог, в котором суповой мосол, а в другую яму – перчатку из которой течёт филе. А остального, что остаётся от гомо сапиенса, и на фрикадельку не хватит – удобрение для одуванчиков. 

        Я и Лёха – пулемётчики – рядовые работяги войны. И, как добросовестные труженики на благородной ниве убийства, уважительно относимся к нашему убойному инструменту – ПД, потому что оружие для солдата занимает второе почётное место после ложки: без оружия солдат перебьётся кое-где, а без ложки – полный «аллес капут» везде! Изучили мы не простой норов дегтяря, притёрлись все трое друг к другу, знаем каждую царапину друг на друге.
        Вот, к примеру, эту: глубокую, старательно заглаженную ножом, выщербину на лакированном прикладе, где за миг до пули, сделавшей эту царапину, торчала моя дурная тыковка без каски. Но пока немецкий снайпер, любуясь в оптический прицел моим рыжим кумполом, пла-авно нажимал на спусковой крючёк, Лёха, подбежав с дисками, плотненько шлёпнулся рядом и так саданул мне карабином по рёбрам, что набалдашник мой рефлекторно крутанулся к нему, чтобы сказать «единое слово»… Так зарубочка осталась на прикладе пулемёта, а не на моей бестолковке, которая затащила меня в эту дерьмовую мясорубку. После боя старший сержант Акимов, задумчиво поковыряв пальцем след от пули на прикладе, сделал оргвывод:
      -- У тебя, Саня, не токо слова мои в одно ухо влетат, а в друго вылетат… ишь, и пуля проскочила… а приклад-то, эк! – как поуродовала! Не порядок… порча оружия, вот что это!!
        Лёха -- второй номер пулемётного расчета, состоящего из двух человек. Отсюда следует, как говорят математики, что первый номер и командир расчёта, это я, -- ефрейтор, -- обречённый этим высоким чином на то, чтобы вдоль Европы тащить на себе эту дуру железную – десятикилограммовый пулемёт. Я и Леха связаны Дегтярём, как Сиамские близнецы. Друг без друга – никуда. Повсюду – с общей пуповиной – ПД. А ефрейторский чин мой – самый шухерной: не сержант, не рядовой. Не каждый гражданский секёт разницу между ефрейтором и фокстерьером! Лёха любит рассказывать мне, как…
           «Стучатся солдаты ночью в дом на постой.
        -- А сколько вас? -- спрашивает хозяйка.
        -- Два солдата и ефрейтор!
        -- Заходьте, солдатики, у хату, а ефрейтора, шоб не убёг, привяжите у крылечка! -- предлагает хозяйка»
           Рассказывая этот анекдот в десятый раз, Лёха умирает от хохота, а, глядя на него, до слёз хохочу и я. Многие, взглянув на печально одинокую лычку на моих погонах, улыбаются, потому как знают все, что Гитлер – тоже ефрейтор. И до сих пор не получив повышения в звании, он очень гордится своей единственной лычкой. Но Гитлеру легче воевать в этом чине, хотя бы потому, что нет с ним рядом Лёхи, который в одиннадцатый раз будет рассказывать ему анекдот про ефрейтора…
                                *       *       *                                

         Конец бывает не только у сказок. Близится конец и бесконечно тягучему кошмару – войне. В этот тихий свежезелёный уголочек Австрии «Криг Капут» пришел раньше, чем в Германии, прокопчённой пожаром войны. Там, сотрясая старушенцию Европу уханьем орудий и лязгом танковых траков, всё ещё кроваво и тупо марширует по трупам озверелая работа – война. Марштрует, размазывая по кровавым дорогам войны богатое внутреннее содержание народов Европы.
       А здесь конец войны подкрался тихонечко, без антуража героических штурмов, без дюжины эпохальных дублей водружения знамени перед профессиональной  кинокамерой, срочно доставленной из Москвы. Просто позавчера, в такой же ясный день, как сегодня, сперва разведка, потом и все остальные, спохватились, озадаченные: а с кем тут воевать?! Ушла у-ушлая «живая сила противника»! Предпочла быть «живой», а не «пораженной». И пока она бегает на целеньких ногах, живенько разбежалась «живая сила» по живописным австрийским лесам и долинам, попряталась в лабиринте горных хребтов, в маленьких, как игрушечных, деревеньках. А так как, с точки зрения начальства, «солдату без дела быть не положено», то опять мы куда-то топаем.
         Второй день весеннее солнышко греет наши потные спины, значит, топаем на север, выходя из гор. Топаем сноровисто, споро, как умеет делать это пехота. Топаем привычно, терпеливо, оставляя за собой десятки километров, всё дальше уходя от войны, от фронта… А где, в этих горах, фронт? Этого не знают ни те, кто с умным видом водят холёными пальцами по паутинкам изогипсов в сетке координат штабных военных карт, ни те, кто звякая котелками о приклады карабинов, терпеливо меряют шагами долгие километры военных дорог.
        Весь день пальба возникает то слева, то справа, а то и впереди колонны, в каждом едва населённом пункте, где встречаются разрозненные группы немецких солдат, пробирающиеся по горным тропам к нашим союзничкам, чтобы сдаться в плен им, а не нам –  страшным азиатам.
        В этой тихой деревушке, по всему видно, только что бой был. Хорошо, -- без артиллерии обошлись: хотя окна в домах, -- вдрызг! -- но стены и крыши целы – есть где ночевать. Под конец войны артиллерии наклепали столько, что пехоте невмоготу. Впрочем, пехоте всегда невмоготу: и в наступлении, и в отступлении, и в обороне, и с артиллерией, и без. Позавчера под вечер из-за сопливых юнгштурмовцев, которых я и пулемётом пугнул бы так, что им пришлось штанишки от попочек отклеивать, так нет же, -- какой-то заблудившийся артдивизион стодвадцатимиллиметровых пушек-гаубиц так лихо дал прикурить по городку, что симпатичный, небось исторический, городок, со средневековым зАмком, извели на кирпичный порошок, пригодный для чистки пуговиц перед грядущим Парадом Победы. Видимо, пушкарям не терпелось избавиться от бесполезного груза тяжеленных снарядов. Браво отстрелявшиеся «боги войны», взревев могучими моторами, отправились блуждать по путям неисповедимым, а мы, «царица полей», остались ночевать среди горящих руин.
 
         В горах этих долбанных, где об ландшафт все ноги изотрёшь, если сразу не обломаешь, от артиллерии, как и от танков, толку чуть и даже меньше. Только пехота, которая каждой дырке затычка, тут воюет. Поэтому от нашей роты половина и осталась. Не столько при штурме Вены, сколько на крутых альпийских дорожках «исписались карандаши», как изящно называют потери пехоты штабные генералы.
         Остались от полной роты в аккурат полтора взвода, которые задумчиво восседают на шинельных скаточках перед просторным домом с мансардой, пока старший сержант Акимов, он теперь за ротного старшину, с двумя солдатами дом и двор осматривают. В настроении лиричном и чуть-чуть философичном на шинельной скаточке я задумчиво сижу и на этот дом гляжу из давнишней сказочки. Незнакомый дом чужой предоставлен мне судьбой. Но идёт всё своим чередом «и сегодня здесь будет мой дом»… ни-хре-на, и его обживём!
         Даже удивительно, как меняется любое помещение, куда  вваливается наша рота! Только что чужой, загадочный интерьер со своими запахами, звуками, обстановкой, после команды: «Первый взвод налево, третий направо, второй посередине… па-а места-ам…  ма-а-арш!! –  становится привычной казармой. И будь это концертный зал, где звучала музыка Штрауса и пахло изысканными духами, или крестьянский дом, недавно наполненный детским гомоном и запахами перца и хлеба, -- любое помещение вмиг наполняется родным ароматом роты: махры, портянок, свежей ружейной смазки и застарелого пота. Таинственный шёпот призраков прошлого смущённо смолкает от специфично резких сержантских голосов, звяка военного железа, бряка котелков, клацанья затворов при проверке оружия и слитным гулом незлобивой перебранки, окликов, подначек, смеха и бездумных расхожих фразочек из того особенного армейского матерщинного лексикона, который и не ругачка, и не юмор, а просто – разговорчик. В армии матом не ругаются, в армии матом  общаются и очень задушевно.
        У всякого создания Божьего бывает обжитое место: пещера, берлога, нора…  короче – дом его.

         «Иисус сказал ему: лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнёзда; а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову» (Лк.9:58).

        И мы, пехота, сыны человеческие, тоже мыкаемся! Но если человек засыпает каждый раз на новом месте, то домом его становятся те, кто с ним кочует. Для Христа домом были Его ученики, для меня – рота. Она – мой дом в самом обычном понимании этого слова. С привычными анекдотами и запахами. Привычный дом, который утром по привычной команде привычно закидывает на привычные плечи привычные оружейные ремни и хомуты скаток, и привычно шагает в привычную неизвестность привычной войны…
        Говорят, что муравей не может жить без муравейника, даже если поселить его в армейском продскладе. И фронтовику невмоготу, если оставить его без роты, и батальона, которые его стерегут, берегут и подкармливают. Нас, таких разных в прошлой жизни, так притёр друг к другу общий дом – вторая рота, -- будто б мы и родились ротой, с ротной памятью и подначками. Каждый в роте – как облупленный, потому что при такой общей, близкой и тесной жизни, друг от друга передаются не только мандавошки, но и образ мыслей.
         Все о каждом знают такое, что не знают и не узнают ни папа, ни мама, ни будущая жена, даже, энкаведе. Только одно неизвестно: а что и с кем завтра будет? Попадёт ли его фамилия в графу: «Потери»? А с потерей каждого все оставшиеся в роте теряют что-то от себя, -- кирпичик ротного дома… Но мне грех на войну обижаться. Тьфу-тьфу-тьфу, постучу и по лбу, и по прикладу, как видно, ангел хранитель мне достался шустрый. Только разочек Курносая меня пощупала, хотя и с юморком. Пошутила, но предупредила: «Эй, Рыжий! Наглеешь?»              
                                *   *   *                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   
        Когда под Секешфехерваром позади меня что-то шандарахнуло, то взрывом меня к стенке так плотненько приложило, что вырубило из сознания до полного мрака в сообразиловке. Так уж в жизни поведётся: были бы мозги, -- а сотрясение найдётся! Когда в мозгах посветлело, то почувствовал я в левой штанине что-то тёплое, липкое. Подумал о расстройстве желудка на почве сильных впечатлений от окружающей действительности. Но подбежавший Лёха установил медицинский факт ранения в ягодицу.
        Кусочек железа в заднице, как довесок, незначительно изменил мой вес, но значительно утяжелил моё настроение. На всю боевую выкладку бойца пулемётчика – 36 килограммов! Хирург в санбате, выколупывая осколок из моего организма под сто граммов спиртяшечки, для общей анестезии, под моё печальное кряхтение, объяснял научно: 
      -- Давно воюешь, солдат? А ранение только первое? Видать, ты хитрожо-оп… всё уворачивался? А, вот, для твоей хитрой жопы, хитрый осколок нашелся – винтом! На! -- любуйся…
      Звякнула в плошке хитро изогнутая железка в сгустке крови, а хирург засмеялся своей шуточке. Может быть в первый раз засмеялся молодой, ещё недоучившийся, хирург в те ненастные Сехешфехерварские ночки и денёчки, которые простоял он бессменно за полевым хирургическим столом, под шум дождя и уханье «богов войны», кромсая искалеченное мясо человечье! А шуточка хирургическая, запомнилась мне потому, что была она только первой среди множества шуток, которые предстояло мне услышать в медсанбате по поводу моего «хитрожопого» ранения.

        В санбатовской «команде выздоравливающих» амбулаторно лечились «легкораны», без отправки в госпиталь. Хорошая компания, душевная. Но, на мою беду, на соседней койке оказался старший сержант из полковой разведки, разбитной парень Володька Сугатский. Был он на пару лет меня старше, пережил на передке две зимы и три ранения, имел «Славу», «Отвагу» и «Боевые заслуги». Вроде бы, при годах и таком иконостасе, мог бы быть и посолиднее. Но был он родом из Одессы, а родство с таким шебутным городом запросто нахратит любую серьёзную биографию. И Володька, как и многие жители этого говорливого города, не мог ни есть, ни пить, ни в сортир сходить без того, чтобы «по пути заправить баки, да так, чтобы через край лилось!»
          Узнав о моём экзотическом ранении, Володька расцвёл, как майская роза и взял персональное шефство над моим ранением, подавляя своей напористостью все мои возражения. И хотя его грубоватые шуточки были не обидны, но когда над тобой шутят непрерывно с утра и до вечера, то хоть уши на гвоздик вешай… таки это уже совсем не смешно, а наоборот. А утром в санбате, после моего появления, произошло событие более потрясного значения: в помещение команды легкоранов явилась, кажется, не касаясь земли грешной, свежеумытая, розовеющая от смущения, юная медсестрёночка, имеющая благое намерение делать нам перевязки «на дому», из-за занятости хирургии. Это явление, совпав с моим появлением, вызвало бурное извержение Володькиного речеиспускания:
      -- Ой, мамочка моя, женщина! Век мне щастья не видать, як на свете е хто чаривней цей сестрички! Це ж найкращий из ангелов предохранителей!! Так шооо жеж скажете, братцы, за тот кошмар одесского значенья, ежели кровавый фашизм, таки, оторвал мне лучшую половиночку самого харного уха во всей Одессе! Як подывлюс, так зараз и теряюсь: а яким жеж местом мне понравиться цей харненькой сестричке! Ось дрУхое ухо я держу ще вострее, как маю рядом боле хероичного хонкурента – Сашу с Уральмаша! Тильке благодаря ему, имею я наличный интерес войти в мировую историю тем же местом, що оздоровляюсь не токо плечом к плечу, но и тохес к тохесу с выдающимся хероем! – Тут Володька закатывает эффектную паузу для того, чтобы, как Ленин на памятнике, устремить указующий перст на мою многострадальную казённую часть. Эта пауза даёт мне возможность для реплики:        
      -- Кровавый фашизм дал крупную пенку, оторвав тебе пол-уха, а не пол-языка! – после чего я поворачиваюсь спиной ко всей компании честной, понимая, что бесполезно пытаться заткнуть чем-нибудь фонтан Володькиного словоизвержения, так же бесперспективно, как пробкой от шампанского успокаивать гейзер. Потому что фонтанирует Володька под тектоническим напором вдохновения от расцветающего застенчивого румянца на юном личике медсестрички и дружного ржания двух дюжин жизнерадостных жеребцов -- «команды легкоранов», отоспавшихся на австрийских пуховиках и отъевшихся на ненормированных харчах санбатовской кухни. Под гогот «команды» Володька продолжает:
      -- Шик, блеск, красота! Спасибо Родине за высокое доверие лежать впритирочку со скромным хероем, возлежащим, таки, в данный исторический момент, казённой частью кверху, як на пляжу в солнечной Одессе! Но дети и внуки наши будут визжать от дикого восторга, изучая самый передовой опыт по боевому использованию казённой части! Тильке Саша с Уральмаша более других изобрёл до невозможности шикарный приёмчик по затыканию амбразур вражеских дотов казённой частью, шоб личная хрудь для нахрад экономилась! Шик, блеск, красота! За такой хитрожопый случай вся Одесса поимеет огромное удивление и мы, современники легендарного героя, подравняем свои отсталые тохесы по передовому тохесу хероя! Кошмар тильке подумать, как жеж до того мы похано воевали!? Мне б так жить… Итд, итп…
      Такой фонтан словоблудия Володька смог выплеснуть на аудиторию, благодаря моей стратегической ошибке: когда я повернулся задом к трепачам, то юная сестричка, превратно истолковав мой маневр, тут же начала, не очень умело и мучительно робко, отдирать присохшую повязку от многострадальной части моего организма… и мне стало не до диспута. А Володька, пользуясь моим беспомощным положением, продолжал извергать экспромты:
      --  Фу ты, ну ты, шо ты, шо ты! Я солдат из разведроты! А на меня сестрица -- нуль вниманья, фунт презренья!? Хде уж нам уж выйти взамуж, да супротив цей херойской казённой части!... 
          «И так всегда с полночи до утра, с вечера до вечера и снова до утра!»… слушал я неистощимый трёп потомственного одессита Володьки Сугатского, сопровождаемый жизнерадостным гоготом одуревшей от безделья «команды легкоранов». Когда на мне поджило, стал и я нести караульную службу при медсанбате. На каждый пост «легкоранов» назначали по двое и сидеть на посту разрешали. А я нёс караульную службу по уставу – стоя. И обедал я тоже стоя… умел бы, -- спал бы стоя. И смешливые медсестрички, по молодости помнящие сказки Андерсена, назвали меня -- «Стойкий солдатик».
                          
        Как только сняли повязку, дал я дёру из медсанбата  в роту, где продолжаю играть в пятнашки с Курносой. А везёт мне потому, что и в мыслях не допускаю я то, что Санька Рыжий, чес, может так же, как многие другие, быть перемолотым в этой дурной мясорубке. Не для того же от Владика до Вены так лихо волокёт меня по кочкам… а кто волочёт? -- кроме собственной бестолковки? А?? А -- Бог!?
                         *        *        *
                               *        *
       «Бог един для всех народов».
       Так написано в Библии. Но есть народ который заявил о своём единоличном праве на Бога. И у каждого «гансика», любой вшивости, на пряжке ремня так и написано: «Гот мит унз!», дескать, «Бог с нами!» -- для того, чтобы ни у кого сомнений не было в том, что Бог – свой в доску керя фашистам, может, и член соцпартии! А Бог не с партиями и не с конфессиями. Бог – с каждым человеком, если дух этого человека контачит с Духом Божиим. И не важно при том, какой он веры, будь хоть атеист!
         В том и заключаются две большие разницы между моей верой в Бога и верой церковных учреждений, где люди общаются с Богом стадами – сразу крупными коллективами, да ещё и через посредников – священников. Это похоже на общение «трудящихся масс» с Вождём Народов через парторгов «на открытом партсобрании завода».
                                                        
        Пока по жизни всё идёт, как в песенке: «всё хорошо, прекрасная маркиза!» -- про Бога не вспоминают. Но на передке, да в пехоте, хорошо бывает редко, а хреново – часто. И такой печальный факт очень располагает к общению с Богом. И если мне кто-то скажет, что он воевал и про Бога не вспоминал, я пойму, что воевал он во внутренних войсках НКВД восточнее Урала. А на передке все молятся. Конечно, как умеют. Нам, молодым, родители достались одной веры – атеистической и «Отче Наш» никто из нас не слыхал. А поэтому, популярны у нас две молитвы. Первая – для той жизни, при которой можно спокойно пожрать, поспать и попереживать. Тогда и скулят солдатики гвардейской инфантерии вовнутрь себя жалобно-философскую молитвочку вроде: «Уважаемый Господь Бог! Если Ты есть и это без понта, да сделать что-то можешь Сам и без попа, то пожалуйста…», -- а дальше и так понятно, о чём просят Бога солдаты из пехоты, которым днём и ночью ярко светит шанец пополнить графу «потери» в штабной ведомости. Этими «потерями» завалены передок и его окрестности. Да так обильно, что достаточно наглядности разной степени свежести для плодотворных размышлений о бренности жизни, особенно, в пехоте.
        А вторая молитва тогда, когда солдату не до переживаний: или роту в атаку подняли, или танк сдуру прёт в твою сторону. Эта молитва настолько горяча и темпераментна, что словами её не передать, хотя бы потому, что среди заполошного мата остаётся  два церковных слова, которые повторяются рефреном: «…Бога Мать…», -- а  остальное содержание такой молитвы, как объясняла нам училка, обозначается многоточием. Но Бог понятливый и любые многоточия сечёт без осечки. Потому что Ему важны не слова, а чувства. А в каждой точке такого многоточия чувств больше, чем во всём церковном молитвослове! Бог – не ротный старшина запасного полка – Он не требует, чтобы молитву, как рапорт, тарахтели строго по уставу. Молитва полная чувства, даже без слов, – лучшее обращение к Богу!
        Православие имеет конфессии. Одна – московская, из сотрудников НКВД, другая – заграничная, из эмигрантов. Московская молится за победу СССР, эмигрантская – наоборот. А мнение Бога православных не колышет. Иисус Христос был менее категоричен, чем попы и верил не только в Бога, но и Богу! Поэтому в последней молитве, об избавлении от смерти, сказал Он:
        «если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как я хочу, но как Ты» (Мф.26:39)
         Верил Иисус Христос Богу и был уверен, что и Бог верит Ему. Иногда я спрашиваю православных: «ты в Бога веришь?» И цитирую им:
          «Хорошо делаешь; и бесы веруют и трепещут» (Иак.2:19).
           А задав вопрос: «а Бог тебе верит??», -- я натыкаюсь на удивлённый или сердитый взгляд. А ведь главное, чтобы Бог верил тебе, пусть ты и не веришь в Бога! Ведь по Библии верил Бог Ною, верил Аврааму, а не иудеям или христианам. Верит Бог и язычникам, как пишет Апостол Павел! Я не крещён, не христианин, никогда не был в церкви и не буду: что мне там делать в стаде? -- но уверен я, что Бог мне верит, хотя бы потому, что не лукавлю я перед Ним. А, главное, всегда радуюсь Его чудесному дару -- жизни! Даже тогда, когда жить становится совсем хреново. И Апостол Павел писал:
          «Ныне радуюсь в страданиях моих» (Кол.1:24).
           Надеюсь, и Богу приятно за то, что мне по вкусу Его Божественный дар – жизнь в этом прекрасном мире!! И никогда не просил я у Бога ничего для себя, лично, ибо верю словам Иисуса Христа:
         «ибо знает Отец ваш, в чём вы имеете нужду, прежде вашего прошения у него» (Мф.6:8). 
         Жаль, что так мало я читал Библию! Но то, что успел прочитать, я запомнил, потому что поверил в это. А если бы мне не встретились Седой, Отец Михаил, Гордеич? Неужели я не верил бы Богу? Всё равно, пришел бы к Нему другим путём, но, только, через знание! Потому как от лажовой жизни советской стал я человеком недоверчивым. Пока сам не убежусь, не поверю. А «вера – от ведения», как написано в Новом Завете. Ведение – знание, а «знание – сила»! И тяга к знанию интуитивна – она из Духа Божьего. Бог Сам не даёт знание, он даёт желание знать – любознательность. А уж я сам ищу доказательства, 
        «потому что Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению» (Фил.2:13).
          Конечно, много путей к Богу. Иногда всего один поступок человека определяет его достоинства. Когда, вися на кресте, под улюлюканье и злорадный хохот, услышал Иисус Христос бескорыстные слова сочувствия и утешения от разбойника, то
        «сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк.23:43).

         Вместе со знаниями приходят мысли. Даже, если по уши вляпаешься в дерьмо войны. И, гваздаясь в этом дерьме, всё время чувствую я, что кто-то не только меня оберегает, но и внимательно наблюдает за поступками и мыслями. Без ощущения этого строгого взгляда, либо оскотинишься от жизни такой, либо чеканёшься от хронического мандража: крепко врезает по мозгам  живодёрня, среди которой не живёшь, а выживаешь…. а, ведь, всё-таки, выживаешь?! И это -- чудо. А где чудо – там Бог. Так говорил Отец Михаил.
          Да что – я. К примеру, – ротный наш. В десять раз дольше моего воюет. На гражданке два курса института закончил… диалектический материализм постиг. Умница! Но в армии равняются не на умных, а на грудь четвёртого. Быть умным в армии -- вредно. Был бы ротный не умным, а покладистым, подравнялся бы в едином строю на четвёртого карьериста и был сейчас опузенным, обвешенным орденами майором при штабе дивизии или армии, далекооо от передка… но это уже  – попутные мыслишки…
          Чудо в том, что три года носит ротный старинный серебряный крестик, который ему мама повесила на шею в тот день, когда ему, курсанту Рязанского училища ВДВ, вручили лейтенантские погоны и направили воевать в пехоту. Воюет ротный с крестиком на шее, который спас его прадеда в Крымскую войну. Однажды Курносая ротного чуть-чуть не подловила, но отделался он контузией, из-за которой стал с полоборота заводиться в общении, особенно -- с начальством. Ошивался бы сейчас при штабе дивизии, если бы с психоты не послал дурака комполка в не очень далёкое, зато тёмное место. А в военном деле ротный – авторитет: хитрый, отчаянный, везучий. Иметь такой наборчик качеств для ротного от инфантерии – не хухры мухры! А два года провоевать в пехоте командиром роты без ранений и повышений – это ли не чудо!?  
                                    *    *    *
       Ну, наконец-то! Выходит из дома старший сержант, докладывает ротному: дом осмотрен, роту можно заводить. Рота заходит по порядку, определяемому командой, но общительный Лёха, будто бы за интересным разговорчиком, оказывается впереди всех, чтобы местечко занять по вкусу. С крестьянским индивидуализмом Лёха не любит спать абы где и как, в общем ряду -- к стенке головой, ногами в проход. Не нравится ему, если его во сне пинают, толкают и в темноте на ноги наступают.
         Сегодня он выбирает себе и мне уютный уголок за лестницей в мансарду. Стелим мы постели, руководствуясь древней, но поныне актуальной солдатской инструкцией, сочинённой, если не самим Суворовым, то, вероятно, его не слишком изнеженными современниками: «Шинель под себя, шинель на себя и шинель под голову, а на всё  – одна шинель!» Но так как у нас с Лёхой две шинели, то мы ещё более роскошно обустраиваем своё двуспальное ложе. А потом Лёха, любитель комфортной жизни, разувается и ставит сапоги в изголовье, развесив на них портянки для того, чтобы в нашем индивидуальном уголочке махоркой не воняло, а микробы издыхали мучительной смертью ещё на дальних подступах. Как мудро говорит полковой эскулап: «не стиранная солдатская портянка – самая надёжная иммунная защита от триппера!»
        Дежурные, громыхая вёдрами, помчались на поиски кухни. Поэтому ложусь я не разуваясь, так как мой черёд получать ужин в наш котелок. И возлежим мы вдвоём: я и Лёха, чин-чинарём, -- преисполненные чувством умиротворения от предчувствия грядущего пищеварения. Наверное, никому, кроме пехоты, после дня на марше, не дано испытывать такое блаженное состояние покоя, когда в обозримом будущем не угрожают никакие другие события, кроме котелка густой каши, кружки крепкого чая и сна без сновидений!               
                       *   *   *             
          Лёха посапывает сонно, а я в полглаза  веду наблюдение, как из мансарды вниз по лестнице семенит старшой Акимов. На плече у него, кроме родного десантного автомата ППС, ещё шмайсер, а в руках – три гранаты немецкие, которые за их ухватистые длинные ручки называют «колотушками». При виде ротного, который с нездоровым интересом на арсенал Акимова смотрит, морда старшого становится умной, как у таксы, написавшей в тапочек. И только начинает Акимов что-то объяснять, как ротный, как водится, без бензина заводится и по Акимову так крепким словечком проходится, что у того уши, от огорчения, повисают до полу. Ротный -- бегом в мансарду, за ним Акимов, побросав свои трофеи к нам под лестницу. Ну, думаю, опять отцы командиры что-то затевают… но меня это не касается -- я не любопытный. Любопытные на войне долго не живут… что-то ужин не несут… опять на кухне бардак…  разуться бы… тьфу твою мать!... именно меня кличет ротный, будто бы тут, кроме меня, никого… хорошо, -- не разулся.
         В призрачном предночном свете от золотого запаса заката, отложенного на долго светящихся в сумерках горных вершинах, я оглядываю мансарду. В центре кресло стоит, в кресле немецкий солдат сидит. Моих, примерно, лет. Ничего такого в нём нет: заурядный гансик среднеевропейской вшивости. Но почему не стоит он на вытяжку, не лепечет перепугано: «Гитлер капут!», а развалился в кресле, как домоуправ перед жалобщиками… а-а-а… по ногам ему крепко попало… и крови лужа… сразу не разглядел – темновато. Это ротный с Акимовым усадили фрица в кресло. А до того лежал фриц под дверью без сознания, а рядом -- шмайсер со взведённым затвором и четыре колотушки… По этому натюрморту понятно, о чём фриц думал… а виноват старшой – дальше некуда, -- только чудом рота не лишилась нескольких солдат! В первую очередь тех, которые возле лестницы в мансарду устроились… Как же старшой в мансарду не заглянул?!
         Небось, заговорились колхознички про кухню окафеленную и удобства в доме загранколхозника… пардон – бауэра – который всю жизнь пахал «под гнётом капитала». И хотя земля здесь – одни камни, -- но нет тут, таких, как в СССР, нищих колхозничков у которых ни в поле, ни в огороде ничего не родит, кроме бабы, которая рожает и на колхозном поле, и на огородных грядках, потому как работа на благо Родины для советской бабы – выше личных интересов!
       И главное затруднение при организации загранколхоза в этом дорфе будет в том, что не найдут они в бауэрском коллективе ни одного засранца голодранца, достойного занять пост председателя в соответствии со своим пролетарским происхождением. То-то Карламарла так вызверился на крестьян, как на недоделанных буржуев! Только в России, на плодородных землях, живут нищие крестьяне! А тут, на голых альпийских камушках, -- одно кулачьё, которое срочно нуждается в раскулачивании и ссылке в вечную мерзлоту, под бдительный надзор НКВД, а то они и там, на льдине, урожай вырастят и окулачатся. А пока подрастёт здесь свой крестьянский пролетариат, придётся сюда для организации колхозов Давыдовых и Щукарей из России завозить…
         Задумался, небось, над такой проблемой старший сержант Акимов, коммунист с коллективизации на Орловщине, потому что стал он тут, за границей, кое-что понимать, вспоминая житьё-бытьё односельчан, дети которых до сих пор спрашивают: а что такое сахар? А выводы сделать ему, правоверному партийцу, трудно. Тяжело признаться, что всё то, что с риском для жизни, делал он в родной деревне, – преступление перед земляками!
        И не то – от обдумывания планов коллективизации в Австрии, не то -- от ломки своего мировоззрения, но дал пенку старшой с мансардой --  забыл в неё заглянуть! И, благодаря этой забывчивости, жив остался! Потому что были у фрица серьёзные намерения: срезать из шмайсера того, кто дверь откроет, а через открытую дверь – колотушки вниз – кому там сколько перепадёт! Да не повезло фрицу – сомлел от потери крови. Впрочем, как раз – повезло! Очухается, поймёт: он-то тоже в живых остаётся! Как говорится: пустячёк, а приятно, а раз приятно, то не пустячёк!
      И что за странный фриц попался – такой воинственный? Сейчас, под конец войны, все фрицы покладистые: в плен идут, как к тёще на блины. Завидят русского «ивана» и -- белый платочек на хворостиночку, (с более серьёзным оружием фрицам гулять по Европе уже опасно), и маршируют радостно под знаменем сопливого носового платка, лыбясь при этом так благостно, будто бы богатого родственничка встретили! И галдят, как гуси, издалека: «Гитлер капу-у-ут!» И как их ни обложи матом, а они, хором: «Я, яа-а! Россия гу-ут!!» А этот фриц, вроде, немецкого Матросова. Главное, бессмысленно то, что затеял он, если «криг капут»! И откуда в нём столько злости?
                  *   *   *
         Понадобился я ротному потому, что по немецки шпрехаю в объёме того солдатского разговорника, в котором немецкие слова русскими буквами напечатаны. Печатался этот разговорник в типографии РККА очень срочно и очень секретно в июне сорок первого, в те ночки и денёчки, когда Молотов трудился над «Заявлением ТАСС от 14 июня 1941 года», а Жуков по ночам в генштабе разрабатывал план парада Красной Армии на Унтер ден Линден в Берлине, а днями руководил разоружением оборонительных рубежей на территории СССР в компании наблюдателей из дружеской Германии.
           И Молотов и Жуков делали общее дело: провоцировали нападение на СССР. И Молотов и Жуков думали, что Гитлер так же глуп, как они, и не знает о том, что только у западной границы СССР численность советских войск в три раза превышает численность всей немецкой армии! А такой разговорник сразу выдал бы истинные планы СССР. Первая фразочка в разговорнике была не: «гутен та-аг»! -- а более конкретная для общения с союзником: «хенде хох!». А вторая – ещё более откровенная: «Сколько километров до… (Дрездена, Берлина итд)?» Эти разговорники были готовы 25 июня сорок первого… то есть тогда, когда, когда одна часть Красной Армии доблестно драпала в сторону противоположную от Берлина, но с такой скоростью, что вскоре могла бы оказаться и в Берлине, потому, что земля круглая, -- зато другая часть Красной Армии, более многочисленная, без разговорника допетрила: что такое «хенде хох!»?, -- и отправилась в Берлин напрямик, с эскортом из немецких конвоиров, охраняющих их от Красной Армии. 
        Юмор второго вопроса не был оценен по достоинству солдатами нашей пульроты из учебки: вопрос был путаный и длинный, пулемёт тяжелый, а мы заморённые, не столько муштрой, сколько Чебаркульской диетой. И как только начиналось занятие немецким языком по разговорнику, мы вырубались в сон сразу после «хенде хох!» До сих пор у меня от этих слов глаза захлопываются, -- рефлекс по Павлову. И, всё-таки, из любопытства прочитал я разговорник от корки до корки. Как было видно по обслюнявленным обложкам разговорников, -- многие из страдальцев Чебаркульских лагерей, после команды «хенде хох!», успевали подложить разговорник под щёку.
           И ночью на дневальном дежурстве, чтобы не закемарить, и во время строевой подготовки на плацу, чтобы не чекануться от бессмысленной и противоестественной шагистики, не пригодной ни для войны, ни для мира, твердил я чётко отрубленные немецкие слова. Дубизм армейской службы располагает к любой бессмысленной зубрёжке. А чеканные немецкие слова хорошо вписались в унылый армейский быт вместо ругательств, разнообразив убогий армейский лексикон из истерично лающих команд, неуклюжего сержантского мата и названий деталей пулемёта, от которых уже тошнило.
                     *    *    *                                        
         Знает ротный: горазд я потолковать за жизнь с фрицами, -- и зовёт меня, как толмача. В школе ротный учил французский, в институте – английский, а два языка внутри единственной соображалки так лихо перепутались, что теперь он, после десятилетнего изучения иностранных языков, может только с папуасами говорить на языке жестов. Я помогаю Акимову фрица недобитого приводить в чувство, а ротный, повернувшись к жиденькому свету, у окна разговорник листает. Не найдя нужный вопрос, ротный с досадой шваркает разговорником по подоконнику:
      -- Ну, учёные мудилы, в душу мать! Сочинили разговорничек для немецкого дурдома с политическим сдвигом крыши! Что я фрицу по такому разговорничку скажу? Провозглашу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? А, может, на ушко шепну: «А ты изучал труды Карла Маркса?» Любой фриц и нормальный, и тотальный, от такого вопроса уссытся! По этому разговорнику все славяне секут только: «хенде хох!». Давай, Саня, шпрехай! Тебе мозги школа не засрала! Спроси у этого хера: откуда он такой воинственный вылупился в конце войны? Ведь не эс-эс… форма-то полевая… да в эс-эс таких сопливых не берут… вроде бы, нормальный оглоед тотальный, небось, ещё вчера тайком покуривал сигареты фатера… давно пора мудаку в каком-нибудь дорфе под юбку к сердобольной фрау нырнуть и дышать там потише...           
      Открывает фриц глаза, смотрит на меня, вроде бы осмысленно, даже внимательно. И, вдруг, радостно улыбается. А на других – ноль внимания, фунт презрения. Какой-то у него интерес ко мне… не потому ль, что рыжий я? Увидев, что оклемался фриц, ротный говорит конкретно:
      -- Фриц, твою мать, если ты, б… будешь хвост задирать, я с тобой, …дюк, чикаться не буду! Нах… чпокну! А будешь, фриц долбанный, вести себя зер гут, -- на ПМП отправлю! Поживёшь с моё на свете, лет до двадцати, может, поумнеешь, сопля фашистская! Ты, Саня, шпрехай ему, как я сказал, чтобы аллес ферштейн было!
      Шпрехаю я фрицу, а он смотрит на меня и странно так лыбится: не то – всё понимает, не то – полный нихт ферштеен? А может он,  падла, над моим чебаркульским произношением изгаляется, паразит недострелянный!? Весёлый фриц… мне б, на его месте, с перебитыми ногами, не было б так весело! И когда я вместо слова «шизен» -- стрелять, трёкаю по ошибке «шайзен» -- дрыстать, фриц начинает хрюкать от удовольствия, будто бы ему брюшко почёсывают. И этим хрюканьем фриц меня, как полиглота, напрочь дискредитирует.
           Но тут у ротного терпелка кончается, и он долбанного фрица по-русски обкладывает. Примитивно, но конкретно. В отличие от эсперанто, эту самую распространённую часть русского языка вся Европа сразу выучила и очень зауважала. Каждый европеец, кому жить охота, лихо шпарит русскими матюгами! Дрогнули у фрица ресницы, перестаёт фриц хрюкать и подманывает рукой ротного: поближе, дескать, ещё поближе… а когда лицо ротного оказывается напротив лица фрица, -- яростно выплёвывает фриц в лицо ротному накопившуюся слюну и… матерится!
         Не по дилетантски, как ротный, а с понятием! Как следует успел отвести душу фриц, пока ротный одной рукой глаза протирал, а другой пистолет из кобуры выдёргивал… Вот тебе – странный фриц… а он – власовец!! Если бы не фрицевская форма, которая с толку сбила, я бы сразу усёк: зачем он так таинственно ротного подзывал? Ведь это – покупочка из большого арсенала приколов российских детколоний, покупочка, рассчитанная на «сыроежку» на «свежака», на «сявку». И матерщина парня --  не убогая армейская похабель, как у ротного, а виртуозная словесность горького беспризорного мира страны Советской.
                           *   *   *                                
      Ночь выдалась лунная. Подморозило. Заступив на пост, подошел я к телу власовца. Смерть изменила его лицо, убрав гримасу боли. Длинные ресницы прикрыли глаза, при свете луны лицо парня выглядит спокойным, по-детски лукавым, шухерным… Шухерным!! И узнаЮ я…  я ВСПОМНИЛ!! Вспомнил, как стремительно мчалась к дивной синеве Чёрного моря гибкая лента поезда, а озорной чернявый пацан Ежак лихо бацал степ на качающейся вагонной крыше. Бесшабашная кодла, горячее южное солнце, пьянящий вольный ветер!... Ах, ты Ёжик – Ежачило, как хорошо тогда нам было! Эх ты, Ёжик, Ёж,  Ежак… что же ты погиб вот так? И о чём думал ты в последние часы своей недолгой жизни, когда сидел в мансарде? Один. Раненый и беспомощный. Истекая кровью, смотрел, как садится солнце. Смотрел на последнюю в недолгой жизни вечернюю зорьку и, быть может, стихи вспоминал, которые нам когда-то читал:
                          Умыраючи дывывся,
                          Де сонечко сяэ…
                          Тяжко-важко умыраты
                          У чужому краю…
      «Тяжко-важко умыраты у чужому краю». Но ты ждал смерть спокойно. Не метался, как курица с отрезанной головой. Сидел и ждал встречу со смертью, как ждёт уставший человек приближение желанного сна. Ожидая смерть, быть может, вспоминал ты руки мамы тёплые, ласковые руки, которые тебя спать укладывали когда-то, и лицо мамы с ясными, как и у тебя, карими очами, с такими же длинными ресницами… вспоминал ты и своего весёлого белозубого батьку, храброго знаменосца легендарной Первой Конной, батьку, о мужественную шершавую щёку которого любил ты потереться перед сном своей нежной детской щёчкой…
        Не-е-ет!! Такие мармеладные мысли – для мамсиков, -- маменькиных сынков – комсюков, как наш ротный, который вырос под материнским крылышком, воспитывался в пионеротряде «с весёлым другом барабаном!» А ты – вор, одинокий волк, матёрый череирище по ноздри хлебнувший монотонной и многотонной тоски одиночества среди людей. Не напрасно «родная партия» столько сил и злобной выдумки затратила на то, чтобы из тебя вырастить одинокого волка! Как волк, попавший в капкан, морщась от боли, думал ты, как подороже отдашь свою жизнь. Не по-чесеирски было бы слабонервно взрывать себя гранатой. Такая пиротехника – для трусоватых комсюков. Ты парень шансовый, рисковый. Захотел напоследок, ещё разочек, потешить свою ненависть и дать прикурить недоумкам, которые защищают эту мразь НКВД-шную и Сталина! Чтобы ещё несколько похоронок отправились бы в ненавистную Сесесерию с твоего благословения!
      Стиснув зубы от боли и злости, думал ты думу чесеирскую про далёкие северные лагеря, где глумятся чекисты над самыми дорогими для тебя людьми. И глумятся ли ещё? Небось, давно оплакали Колымские вьюги вмерзшие в злую северную землю косточки наших родителей! И, унимая нетерпеливую дрожь в пальцах рук, терпеливо ждал ты, когда же откроется дверь в мансарду? И тогда наступила бы последняя в твоей жизни минутка для искрометной чечёточки, которую исполнил бы увесистый шмайсер в твоих слабеющих руках. Содрогаясь, вместе с дёргающимся шмайсером, в последний раз испытал бы ты самую благородную изо всех человеческих радостей – радость мщения!
       Вспоминал ли наши отначки на шарап?... а почему ты так пристально смотрел на меня? Неужели… узнал?? Да, конечно же, -- узнал!! И передо мною сгалился ты, рассчитывая, что оценю я твой прикольчик?! А сказал бы слово: «Ежак», -- я бы понял! Всё понял сразу! А зачем ему, что бы я понял? Если не хотел он ставить меня в сложное положение… а то и побоялся, что я тебя буду спасать, а это ни к чему ни тебе, ни мне… Лучше быстрая смерть здесь, чем медленная у садистов из «смерша»! Да и жизнь твоя закончилась прежде, чем ты в этой мансарде оказался: конец войны – это конец твоей жизни, в которой была одна радость – мстить! А какой же шухерной пацан был… выдумщик, рассказчик – куда там Аверченкам, да Зощенкам! Если бы не жизнь сволочная, какую устроили «родная Партия и лично…», то какой человечище весёлый и бесстрашный жил бы! Эх, Ежак…

         Светает. Сменившись с поста, хороню Ежака под клумбой возле дома. И Лёха, сменившийся с караула, помогает мне, не спрашивая: зачем и почему? Понятно, -- дружок детства. Именно – детства, потому что в войну врезались мы прямо из детства, не расчухав юности. На кухне, посереди которой, как тягач на форсаже, храпит старшой Акимов, беру я новенькую разделочную доску и пишу на ней химическим карандашом, каким солдаты мамам письма пишут:
                          Пасынок Родины
                                   ЕЖАК   
                                   18 лет.      
                             Я помню тебя!
                                 ПРОСТИ.
                                    Рыжий.
                                    28.04.45
            Прибиваю доску к дереву, над клумбой. Стою, думаю. Потом, вздохнув, отрываю эпитафию и закапываю её поглубже в могилу, чтобы не откопалась. Так-то лучше. Ежак, как и я, не афишировал место отдыха. Слаще спится, когда ото всех хорошо заначен. И хозяину клумбы приятнее цветочки нюхать, если не будет знать про Ежака. Весёлые, радостные цветы будут расти на твоей могилке, Ежак. Ты – тоже весёлый… был. Спи! Пусть земля тебе будет пухом! Залезаю под шинель, прижимаюсь к Лёхиной спине и шепчу слова Графа:
     «Опять рука провидения! – прошептал он.»
 

Конец репортажа 25.

Репортаж 26.

ИЗ ЕВРОПЫ.

Время: 29 апреля 45 г.
Возраст 18 лет.

Место – Австрия.

Каждый видит войну из своего окопа.

         (Наблюдательный)

            Мудрое солдатское правило рекомендует: «держись подальше от начальства и поближе к кухне!». Но в наступлении кухня так же далека от стрелковой роты, как и начальство. Потому я и Лёха держимся поближе к ротной повозке с сухим пайком, боеприпасом,  табачком, спиртяшкой и армейским хозмылом, которое могучей армейской вонью сражает хилых цивильных микробов на самых дальних подступах к роте.
        С утра в горах прохладно – шагается легко, тем более,  налегке: пулемёт и диски, сидорки и скатки, -- весь тот военный груз, который делает из пулемётчика верблюда, -- Лёха на ротной повозке пристроил. Акимов на это смотрит с пониманием, а отношения с ездОвым, солидным и суровым Петром Фроловым у Лёхи вась-вась: земляки они, из соседних районов и Лёха иногда в охотку помогает Фролову за ротной кобылой ухаживать.
      Вдоль дороги – обычный хлам войны: искуроченное военное железо разных калибров, вперемешку с живописно пёстрыми шмотками беженцев. Глянешь на это – тоска берёт: за людей обидно! Цивильные европейцы сперва барахло своё спасают, а, обнаружив себя изнемогающими под тяжестью шмотья, засевают обочины дорог такими прибамбасами, о назначении которых ни в жисть не догадаться!
        Вперемешку с нетленными останками войны из крупповской стали, разбросаны останки более скоропортящиеся: трупы военных и цивильных гансиков. Лежат они и сидят. Некоторые, в предсмертных корчах застыли так, будто смерть, изнемогая от хохота, изобретательно придумывала им позы вычурные и непристойные. Впрочем, -- трупы, как трупы. «Сраму не имут». Привычны они так, что если их где-то нет, то это озадачивает: чем же тут люди добрые занимались!? На что время тратили?. А тут ежу понятно, что из ближайшего городка беженцы исход на запад затеяли, как в землю обетованную.
        А потому когти рвали, что за шмотьё замандражили: «ой, рус Иван придёт, -- пшестко заберёт!!» А чтобы, гуляющие по военным дорогам Европы, вооруженные до зубов мародёры из репатриантов не влупили им гоп-стопа с мокряком, беженцы к немецкой военной колонне примкнули, драпающей туда – не знаю куда… в  общем, -- хороших попутчиков надыбали. А наша артиллерия, избавляясь от снарядов к концу войны, размотала фрицам на полную катушку общий аллес капут во всю широту славянской души!

       Брошенные на дороге повозки и трупы напоминают Уэллсовские строчки из «Борьбы миров»:
  «… -- Скорей, скорей! Дорогу! Они идут! Они идут!!
        Лица у всех были испуганные, измученные, чувствовалось, что всех гонит страх. Жара и пыль истомили толпу, которая то и дело выкрикивала, точно припев:
        -- Скорей, скорей! Они идут!! Марсиане идут!!!...
      Несчастный корчился в пыли среди золотых монет и не мог подняться: колесо переехало ему позвоночник…
      -- Дорогу! Дорогу!! Не останавливайтесь! Они идут! Они идут!!…»

      «Они» – это мы – такие же непонятные и страшные для европейцев, как уэллсовские марсиане, пьющие кровь из людей. Но с европейцами разделяют нас не способы питания, не внешность, а мировоззрение! Граждане Римской империи не понимали, а потому ненавидели христиан, не признающих собственность. И мы, в глазах европейцев, непонятные, а потому и страшные гунны, с удовольствием уничтожающие ихнее паршивое шмотьё! Мы – скифы, разводящие костры из дорогой исторической мебели, чтобы вскипятить котелок чая. Нам европейские барахольщики отвратны из-за их рабского служения вещам.
         Со страху надевают европейцы обноски позапрошлых веков, чтобы показаться бедными, и долдонят что-то на польско-словацком, думая, что это по-русски. А спросишь культурно дундука европейского:
         -- Во ист сортир? Шпрехай шнеллер, фриц, доннерветер курва! Нихтферштее, мать твою?? Трах-тарарах дайне мутер, где у тебя, гад, сор-ти-и-ир??
           А фриц толдычет:
         -- Пшестко рус жолнер зАбрал! Аллес сортир зАбрал рус зольдат!!
          Культурненько надрыщешь в уголочек, а он, падла, морщит нос и, бормочет: «фуй, вилде рус»! – дескать, -- срёт, где придётся.
       А кто из нас «вилдА», то есть дикий? -- если австрийцы, с которыми я общался, не знают про земляков своих Гёте и Моцарта! И в домах у них, кроме «Майн кампф» и Библии, другие книги не ночевали! И поют романсы, вроде:
                 Если солдаты по городу шагают,
                 Женщины окна и двери отворяют,
                 А почему, а потому, всё это не спроста,
                 Ведь главное оружие пониже живота!  
     
 Библию хранят под распятием, а «Майн кампф» -- стоит в гордом одиночестве на «библиотечной полке», изготовленной по эскизу самого Геббельса! И это вся библиотека австрийца?! В России есть анекдот:
          -- Я подарю ему книгу…
          -- Зачем? У него уже есть одна книга!
            В «культурной Европе» этот анекдот не поймут: тут у всех одна книга: «Майн кампф»! Про другие книги европейцы и не знают, потому как дикари и ничего не читают!! Меркантильность и невежество европейцев вызывает у меня высокомерное презрение к этим тупым, душевно недоразвитым, духовно неполноценным, жалким подобиям людей, которые, как идолам, поклоняются движимой и недвижимой дряни, шмотью, порождающего самые низменные чувства!    

          Да, во всех европейских домах есть Библия. А страницы-то у Библий не перелистаны! Разве это люди?! От Бога стандартно богобоязненный европеец куда дальше, чем лопоухий советский школьник, наученный, как попка, тарахтеть: «Бога нет!», -- зато учителем наученный удивляться чудесам Природы, изучая естественные науки, которые
       «Бог явил нам, ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривания творений видимы»  (Рим.1:20).
         И видит Бога наш сопливый троечник, называя Его Мудрой Природой! И раскрывает перед ним Бог чудеса Свои. Разве понимают эти чудеса тупые европейцы, упёртые в работу и свой гешефт?! Они думают, что с Богом общаются, потому что у них с банковского счёта деньги на церковь отчисляются! Даже без их участия!! Как алименты!!! Таков «орднунг». Каждый европеец откупается от Бога, чтобы не делал Он ему бо-бо! Не-ет… не видать этим дикарям Бога!! Отвратно Богу жлобское отношение к Нему. И стыдно Богу за то, что развелось в дикой Европе жлобство, нуждающееся в немедленной санации, то есть – в очистке Европы от европейцев!
        Вот – труп пожилой женщины. Она умерла прямо посреди дороги, прикрыв телом своим узел с барахлом, который в детской коляске везла, изнемогая под его тяжестью… Не иллюстрация ли это к словам Иисуса из Нагорной проповеди:
         «где сокровище ваше, там сердце ваше!» (Мф.6:21).
         Да-да-да! Не было и не будет у меня таких красивых и дорогих  вещей, которые разбросаны на дороге и вдоль обочин. А если покопаться в шмотье, там и золотишко припрятано… Но, дай-то Бог, чтобы никогда не имел я эту гадость, а, главное, не захотел бы иметь! Чтобы всегда мне были понятны слова Апостола Павла:
        «Имея пропитание и одежду будем довольны тем»! (1Тим.6:6).
        Потому что
        «обольщение богатства заглушает Слово и оно бывает бесплодно» (Мф.13:22).
      Жалко европейцу потратить час в день для чтения Библии, а за шмотьё поганое готов он ещё и ночью мантулить. Потому и сказано:
         «не бедных ли мира избрал Бог быть богатыми верою и наследниками Царствия, которое Он обещал любящим Его?» (Иак.2:5).
        Давным давно, во времена моего не скучного отрочества, один умный человек, по кликухе Седой, рассказывал о преуспевающих людях не способных соединиться духом своим с Духом Божиим. Иисус Христос называл их «плевелы» и посвятил им притчу, а Апостол Павел назвал «душевными людьми» (бездуховными), имеющими только душу. Созданы «плевелы» для искушения, чтобы человек, завидуя их карьерам и богатствам, не стремился к наживе, а не к Богу. Как видно, живут в Европе не люди, а «плевелы», для которых в имуществе, -- смысл жизни, а в деньгах – Бог!! 
                                       *        *        *
          Как любим и духовно близок мне Великий мой тёзка Александр Македонский, воспитанный Аристотелем. Он мечтал создать Единое Всемирное государство без царей и богачей! После победы над полчищами ахменидов, Александр стал обладателем Дворца Дариев, наполненного сокровищами, свезёнными туда со всего света. Хотел Александр раздать солдатам сокровища, но представил сильные руки храбрых воинов по плечи обвешанные золотыми браслетами, широкие плечи, отягощенные мешками с драгоценной утварью... представил, что боевые друзья, готовые сегодня делиться последней лепешкой, завтра будут бросать ревнивые, завистливые косяки на драгоценности, доставшиеся не ему, а другу и вспомнил слова домашнего учителя – Аристотеля: «хочешь из хорошего человека сделать негодяя – дай ему золото! Хочешь друга превратить во врага – дай ему богатство!» А в этом дворце богатства было достаточно для того, чтобы превратить грозное войско Александра в толпу завистливых сребролюбцев, дрожащих за свои сокровища и ненавидящих тех, кто на них посягнёт. И если сегодня каждый воин готов жизнью рискнуть, спасая друга, то завтра каждый пожелает смерти другу, чтобы получить его добычу! А сколько будет желающих удрать из армии, чтобы реализовать богатство!?
          Передёрнувшись от отвращения, Александр приказал: «Дворец сжечь, вместе с драгоценной мерзостью!» И жарко запылало одно из семи чудес света -- Дворец Дариев, -- отделанный изнутри ароматным ливанским кедром. А все интерьеры дворца были покрыты гобеленами золотого шитья с индийским жемчугом! Стоял Александр, скрестив сильные руки воина на груди, любуясь пламенем, в котором исчезала половина сокровищ, созданных в мире, и чувствовал за спиной осуждающие взгляды воинов, лишившихся законной добычи.
        И снял Александр с груди единственную драгоценность: золотой диск с огромным бриллиантом в обрамлении крупных рубинов и сапфиров -- знак царской власти, -- и, размахнувшись, швырнул его в этот великолепный костёр. Жест Великого Александра повторили его военачальники и бросили в огонь свои кольца, браслеты, медальоны… Как и Александр, стали отличаться они от рядовых солдат не погонами и бриллиантовыми звёздами, подобно современным чванливым маршалам в попугайских мундирах, а храбростью и мудростью, как командиры Красной Армии, в годы гражданской войны.
                        *   *   *
        Слишком много создало человечество красивых и дорогих вещей, которые собирают сребролюбцы, не понимая того, что красота мироздания открывается бедным, умеющим увидеть, что
        «и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из полевых лилий» (Мф.6:29).
          Это сказал о траве придорожной Иисус Христос. И если не хотят сребролюбцы выполнить наказ Иисуса Христа:
         «продай имение своё и раздай бедным» (Мф.19:21),
          если и через две тысячи ­лет после Иисуса Христа
         «нечестивые благоденствуют в веке сем, умножают богатства» (Пс.72:12),
         значит необходимы человечеству походы Александра Македонского и Чингизхана, войны мировые и гражданские в огне которых сгорят дворцы и «драгоценная мерзость», мешающая людям очеловечиться, ибо сказано, что в истории есть
      «время любить и время ненавидеть; время войне и время миру» (Ек.3:8).
         Каждая война необходима, каждая война от Бога, каждая война, как стихийное бедствие, разрушая цивилизацию, уменьшает дурное, избыточное богатство, которое упорно наживает и собирает человечество.
         «Так говорит Господь к вам; не бойтесь и не ужасайтесь множества сего великого, ибо не ваша война, а Божия» (Пар.20:15).
          В войнах, проливая кровь, перераспределяют люди богатство. Но!
        «Они не умеют поступать справедливо, говорит Господь: насилием и грабежом собирают сокровища в чертоги свои» (Ам.3:10).
 

         Богатство – безошибочный индикатор подлости человеческой. Ничто другое не тянется к магниту, -- только железо. Богатство притягивает к себе мерзавцев.
         «Никто не может служить двум господам… Не можете служить Богу и мамоне (богатству)» (Мф.6:24).
         Не около бедных, а около богатых кучкуются подонки: льстивые дружки, завистливые холуи, алчные любовницы, вороватые прихлебатели – все, кто жаден, подл, коварен, завистлив, вороват. Развращая людей, БОГАТСТВО ВЕДЁТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО К ДУХОВНОМУ РЕГРЕССУ, стимулируя и развивая в людях не высокую нравственность, а самые низменные чувства.Поэтому сказано, что
        «Как трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие!» (Лк.18:24).
        Вдохновенно занимаясь творчеством, Бог поручает дьяволу дела грязные, пакостные. Такие, как искушение, а, по бытовухе, – провокация. И дьявол педантично выполняет поручения Бога, как написано в книге Иова и 4-й главе от Луки. Много есть искушений, но главные из них – богатство и слава. Как говорит дьявол, искушая Иисуса по поручению Бога:
         «Тебе дам ВЛАСТЬ над всеми сими царствами и славу их, ибо она ПРЕДАНА МНЕ, и я, кому хочу, даю её» (Лк.4:6).
         Чем это закончилось, известно. Для честного человека не страшны искушения деньгами и властью. У честного человека может быть слава, но не деньги, так как он честен. Легко магнитом найти иголку в стоге сена, а богатством – мерзавца среди миллионов честных людей. Не спроста Иисус Христос так ненавидел богатых старейшин, а они – Его. И дальнейшая эволюция человека, его нравственное очищение и духовное возрастание невозможны без великолепных пожаров дворцов и уничтожения крезов, вместе с «драгоценной мерзостью», мешающей понять людям слова Иисуса Христа:
        «не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться.  Душа не больше ли пищи, а тело – одежды?» (Мф.6:25)
        «Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше!» (Мф.6:21).

      «Трудно богатому войти в Царство Небесное; удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф.19:23,24).
  
         Не все слова Нового Завета помню я, но суть Учения Христа я усвоил: «Мир хижинам – война дворцам!» Уничтожать надо богатых на земле вместе с их сокровищами, и добивать их в Царстве Божием, если за взятку просочатся они и туда, через льготные игольные уши, величиной с верблюда! И если основная идея Учения Христа:
        «корень всех зол есть сребролюбие!» (1Тим.6:10),
        значит, всех сребролюбцев – под корень! В Новом Завете написано, как богатые супруги Анания и Сапфира захотели стать христианами, но часть денег не раздали бедным, не отдали в общину, а заныкали втихаря. И были они убиты перед Апостолом Петром за обман, потому что не должно быть сребролюбцев среди христиан! Нет болезни страшнее, заразнее сребролюбия! Проказа уродует тело, а сребролюбие -- душу человека. И когда увидели христиане страшную кару сребролюбцам: Анании и Сапфире, -- то
       «великий страх объял всю церковь» (Деян.5:11).
       Но эта кара была необходима, чтобы не повадно было богатым лезть в Царство Божие! А общины бессеребренников христиан были «Царством Божием на земле, как на небе». И тогда, , когда все сребролюбцы на земле будут УНИЧТОЖЕНЫ, только тогда и
      «придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе» (Мф.6:10)
 
       Ишь, как переполошились европейцы, не читавшие ни Маркса, ни Библию: «Они идут! Они идут!!» Здрасьте! А мы пришли!! Мы, -- это те, кто для вас, дикарей, ужасней марсиан! Мы не пьём человеческую кровь, но мы страшней: мы презираем то, что для вас дороже своей, а, тем более, чужой крови – богатство!!  Мы ненавидим его, как ненавидел богатство Иисус Христос и первоапостольские христиане! Ибо БОГАТСТВО ЗАКАБАЛЯЕТ ЧЕЛОВЕКА БОЛЬШЕ, ЧЕМ ДЮБОЙ ТОТАЛИТАРНЫЙ РЕЖИМ, ПРЕВРАЩАЯ ЧЕЛОВЕКА НЕ ТОЛЬКО В РАБА СОБСТВЕННОСТИ, НО И В ЗЛОБНОГО ЗВЕРЯ по отношению к другим людям! Сказано в книге Исаии о любителях накопления:
         «Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остаётся места, как будто вы одни поселены на земле» (Ис.5:8)
            А у Иакова сказано и о «прибавочной стоимости», -- подлой основе предпринимательства:
          «плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа» (Иак.5:4).
         Не совместимы с мерзким словом «богатство» гордые слова: ЧЕЛОВЕК – СЫН БОГА, А ПОТОМУ – БОГ!  
                            *   *   *                                   

            Когда очистилась дорога от разбросанного барахла, вперемешку с останками его жалких рабов, не достойных жизни ни в этом прекрасном мире, ни в мире том, быть может, тоже не плохом. Вот, тогда задумался я об Ежаке. Светло задумался и шухерно по-ежачиному. Подумал, что хорошее место выбрал для него. И на могиле будут свежие цветы, и дом бауэра рядом – не надо привидению издалека чикилять, чтоб на людей поглядеть и себя показать.
      А на прикольчики Ежак – великий мастак и всё будет тики-так! – с таким привидением бауэр не соскучится! По-немецки Ежак шпрехает и если даже разницу «шизен» и «шайзен» сечёт, то крутобёдрую фрау равлечёт, и «их либе дих» сошпрехает без солдатского разговорника. А каждое полнолуние детишки из дорфа будут ждать, как праздника, в предвкушении прикольчиков ежачиных! Все романтики обожают привидения в лунную ночь и Монте-Кристо говорил о них с симпатией:
       «А я любитель привидений, я никогда не слыхал, чтобы мертвецы за шесть тысяч лет наделали столько зла, сколько его делают живые люди за один день.»

        Шагаю я и мыслям улыбаюсь. Ежели дух ежачиный мысли мои секёт, то уж точно! – приятны ему такие поминки. Весёлый был парень Ежак, не унывал и часто повторял: «Колы жистя дуже похана, нахрена ще и мине страдать?»
        Поравнялся со мной Акимов. Он парторг ротный. Значит, стукнули ему, что я власовца похоронил: скорость стука быстрее звука! Вот, сейчас-то он в душу ко мне поле-езет, не снимая галоши…
       -- Чему улыбаешься, Саня?
       -- Криг капут… а образование моё – всё тут, как тут: пульротная учебка. А профессия для построения коммунизма самая подходящая – пулемётчик! Вот и улыбаюсь я светлому будущему…
       -- Всё-то ты с подначками… -- вздыхает Акимов. По доброму вздыхает. Видать, противно ему под шкуру лезть, но – служба! Начинает издаля: -- А у меня, Саня, в башке мысли о вчерашнем власовце. Почему б ему не промолчать? Притворился б, что сознание потерял… или, как солдат рядовой, отрапортовал: «Их бин зольдат! Гитлер капут!». На ПМП перевязали бы и в дорфе жителям, как раненого немца, оставили на лечение. Лежи да помалкивай, будто контуженный… И жил бы бы паренёк ещё сто лет. Криг капут! – все настрелялись до отрыжки! На кой ляд полез он на рожон?
      Молча пожав плечами, я улыбаюсь, как сфинкс.
      «Граф улыбнулся, как всегда он улыбался, когда не хотел отвечать.»
        Но так как старший сержант Акимов может не правильно понять загадочные графские улыбочки, я вздыхаю и говорю, что не знаю. Понимает старшой, что не будет душевного разговора на эту тему. Но не настырничает. Уходит в голову колонны. А я шагаю и разговор не состоявшийся продолжаю. Сам на сам.
      -- Эх, Акимов! Не понять тебе, что не ротный у Ежака жизнь отнял. Нельзя отнять то, чего нет. Если в душе только ненависть, -- разве это жизнь? Жизнь у Ежака отняли, лишив его детства, родителей, своего народа, Родины. И сделали это от имени Родины под дружный одобрямс подлой советской интеллигенции, которая гебухе задницу лижет в стихах и кинофильмах! Не думают мерзавцы советские поэты и режиссёры про то, что их читатели и зрители не все погибнут. И проклянут потомки не безымянное кровавое зверьё НКВД, а поименно, вас: именитых, всесоюзно прославленных мерзавцев: писателей, художников, режиссёров. Это вы, мразь, предавая народ, перед Сталиным пресмыкались! Проклянут сталинских любимчиков: Пырьева, Прокофьева, Симонова и других продажных тварей по длинному списку подлецов в энциклопедии: «Выдающиеся работники советского искусства»!
         Но как же я объясню тебе это, старшой,  если у тебя, в кармане гимнастёрки, рядом с фотографией жены и детей, бережно хранится серый, как вошь, партбилет ВКП(б)? Вот, такие, как ты, старшой, серые пахари с серыми партбилетами, причинили России вреда больше, чем все фашисты, вместе взятые. Если бы не было у Партии ширмы из честных пахарей и трудяг, таких, как ты, -- обнажилось бы преступное её нутро! А вы народу мОзги запудриваете тем, что гваздаетесь в том же дерьме, что и мы, беспартийные. Воюете и вкалываете, как мы. И служите для Партии ширмой с красивой надписью: «Народ и Партия – едины!».
         А единства у народа и Партии не больше, чем у ишака с погонялой, который поверх тяжелой поклажи на ишаке сидит…  Но народ таким, как ты, старшой, доверяет, раз на ладонях у вас мозоли, а на грудях – заслуженные боевые солдатские медали. Не знает народ, что нет у него врага коварнее, чем сиварь с партбилетом. Не пошел бы народ за вождями: сколько можно на лаже крутиться?! А идёт за сиварями, ведь для народа вы свои, как «козёл провокатор», которого на бойне держат, чтобы скот за ним на бойню шел, хотя оттуда кровищей за версту разит.
          Никто не задумася: а почему перед боем прибегает в роту замкомбата по политчасти с неряшливо отпечатанными на шапирографе бланками заявлений о приёме в Партию, и спешно собирает подписи всех желающих под стандартной фразочкой: «Если погибну я, то прошу считать меня коммунистом!» А это -- беспроигрышная лотерея для Партии, потому что на фронте навострились принимать в Партию тех, кто уже в Царстве Небесном. Для тех, кто остался в грешном мире, нужен кандидатский срок отвоевать, не реальный для солдата на передке в пехоте. А потом им надо выучить людоедские имена африканских главарей компартий, -- единственных и не бескорыстных «друзей советского народа»! Так готовится мозгодуйский свист для истории о том, что воевали и гибли одни коммунисты, а беспартийные на том самом, на котором в рай ездят, к победе гарцевали под духовой оркестр!   
                                *   *   *
       Солнце, выглянув из-за горного хребта, ласково согревает батальон, растянувшийся по живописной дороге вдоль красивой горной долины. Оживают в лучах весеннего горного солнышка братья славяне, сбрасывают с души бездумное маршевое опупение, похожее на дрёму на ходу. Загалдела рота шуточками да подначками на причудливом солдатском жаргоне весны сорок пятого, в котором словечки, выхваченные изо всех языков Европы, причудливо скрепляет меж собою изумительно гибкая грамматика русской матерщины. Пытается Лёха меня разговорить, да видит, что не в настроении я и переключается на ездОвого Фролова.
         Ездовый на ротной повозке – фигура о-го-го! – масштаб!! Не каждому старшина роты доверит ротное имущество, где, кроме боеприпаса, сухие пайки, табачёк и спиртяга. Мне да Лёхе доверь такое – всё растащат друзья товарищи и останется от ротных сокровищ одно неприличное место. А потому ездовый, после ротного старшины, самый авторитетный человек в роте.
       Но Фролов, даже если бы не был ездовым, всё одно, – человек уважаемый, потому как мужик рассудительный, степенный, женатый и в годах. Аксакал! – уж и за тридцать натикало! Не интересует его балабольный трёп о бабах. Вот, встреченную скотиночку, хотя бы походя, приласкает он, а то и угостит из личного продзапаса. И удивительно: все скотинки заграничные от нас шарахаются, а к нему ластятся, как к родной мамочке! И на каком языке он разговаривает с каждой скотинкой, если и кошка, и свинка, -- тянутся к нему с полным доверием?
         Однажды в Венгрии брошенные коровы увязались: бегут за повозкой, орут хором, -- вот умора! -- чтобы подоил он их. И подоил! Все в роте парным молоком упивались! Кое-кто пытался помочь Фролову, да им коровы не давались, -- боялись. А к Фролову всем кагалом мордами тянулись. Доверяли. И ротный говорит: «Тебе, Фролов, не воевать, а в цирке представления давать, -- с тобой любая скотина по-свойски разговаривать будет!» И понатуре, кобыла ротная, арийского воспитания благородного, меня на дух не подпускает, на Лёху свысока кнацает и фыркает снисходительно, а к Фролову, как кошка, ластится доверительно! Готова и словами в любви признаться, только одно у трофейной кобылы затруднение: Фролов по-немецки, пока что, только «хенде хох» сказать может. А кобыле такое пожелание выполнить так же просто, как новобранцу за сорок секунд обмотки накрутить!
      -- Вот ты, Фролов, -- балаболит Лёха, -- мужик с понятием про жисть… Посуди-ко, раз дивизию нашу, гвардии непромокаемую, с передка сняли, значит, алес гут унд криг капут? Хабе шанец нах хаус ком-ком? Ферштейн? А в фатерлянде, -- ба-абы – натюрлих!! Не дрек фрау, а во-о и во!! Алес нормалес! А после войны вир хабе по драй бабе! Гарем!!
      О матчасти баб любит Лёха потрепаться, как любой теоретик, не имеющий практического опыта. Потому-то любит Лёха послушать мнение практиков. Все мы, молодняк, в этом жгучем вопросе, теоретики. Только языки чешем для сгала, в меру своей  восемнадцатилетней фантазии. И подзаводит Лёха многоопытного Фролова:
      -- Ты, Фролов, объясни нам, «рядовым необученным», по каким признакам девку выбрать, чтоб была для фик-фок на любой бок и в самый срок… Как бы тут не лопухнуться? Ить, посватают третий сорт… товар деликатный, а главная деталь -- в упаковочке… вдруг она БУ, да с брачком?! ЗАГС не магазин – тут же на другую не меняют, даже по предъявлению чека…
      Не разговорчив Фролов обычно. Но к Лёхе благоволит. А может, общее шухерное настроение и на него действует? И заводится Фролов с полоборота:
      -- Эх, Лёха! От возраста твово щенячьего и рассуждения твои – ровно у кобеля приблудного. До моих-то пор-лет доживи, да в ум войди, вот тода мужиком станешь. Я-то в твоих годках щенячьих ужо побывал, так есть кой чо вспомнить с тех пор лет! Помнится, считал тех баб красивше, которы посисясте, да помясясте – подержаться было б за што! Как увижу таку, котора повсюду закругляться, так готов позадь её на край света иттить, шоб любоваться, как под юбкой половинки жопы крутятся и так, и сяк, и туда и оттудА. Эх, как токо ни прокручиваются!! Да-а… а просватали за меня Наталку, котора в невестах считалась сАма что ни есть замухраиста: тошша, аще росточком не вышла. Токо глазастенька. Глазки черненьки, а весёленьки, а она ими: зырк-зырк! А ужо нахмурится, -- навроде студёными иглами огородится. А кромя глаз, посмотреть, навроде, не на што, не то – пошшупать… Да-а… и друг-то мой, Сёмка, язва языкаста, к свадьбе моей таку частушку сготовил: 
                   Петька любит девок, но!
                   Токо тонких, как в кино!
                   И свою Наталию
                   Полюбил за талию!

       И Наталке та частушка поглянулась. Навроде, насмешлива частушка, да Наталка, глядит-ко, не обидчива и частушку ту враз переняла... да-а… А ить  как детишки-то пошли, Наталка моя в тело вошла, заматерела, и така дролюшка стала – глаз не оторвать! Гляди-тко, не ошиблись родители, разглядели в замухраистом цыплёнке ладну лебёдушку!… Но не то в ней было главно, а доброта душевна. Не токо к людям, а к скотинке любой… даже, навродь, к вещи неживой прикоснётся, та теплея становится! Душа, значит, от така… да! Душа…
        Хруп! Хруп! Хруп!... – хрупает дорожная щебёнка под тяжёлыми копытами крупной австрийской лошади. Постукивают на каменистой дороге железные обода колёс, позвякивает на задке повозки мятое ведёрко. Пахнет сеном, дёгтем, лошадиным потом… Не довелось мне жить в деревне, но от прадедов дошло до меня чувство мира и покоя, которые несут в себе звуки крестьянской повозки, пахнущей… И тут я догадываюсь: почему животные от нас шарахаются, а к Фролову липнут!? Запах!!
       Все мы смертью пропахли! Кислятиной бездымного пороха и крови, горькой гарью пожаров, трупным смрадом, едким щелочным запахом ружейной смазки – запахом смертоносного оружия! Мы пахнем войной,  смертью, а Фролов – миром и жизнью: сеном, хлебом, дёгтем и… лошадью! А лошадь – самая авторитетная скотинка! И душа у Фролова крестьянская: ясная, добрая, понятливая, ко всему живому приветная. А животные душу в человеке чуют и больше про неё знают, чем те учёные, которые медицинский факт открыли: «человек от свиньи триппером отличается»!
        Тут Фролов, подумав о чём-то, продолжает:
     -- Таки как ты, Лёха, дурны от сопливости, про душу не думають… а коль вспомнят, то ужо посля, как оженятся. До той поры они душу под подолом нашшупывают. И поговорку для дурнев сложили: «Чужа душа потёмки». То под подолом потёмки, так там не душа… а душа, гляди-тко, душа – вся на виду, токо глаза разуй! В иной девке душа аж вокруг её светится! Ить глаза-то из души выглядают! Не спроста ж в Наталке перво наперво я глаза разгядел! Светится душа, токо не из-под подола, и не для тех, которы, как кобели, к жопе принюхиваются!            
      -- Но-о-о! Уснула! – встряхивает вожжами Фролов, поторапливая кобылу, которая, деликатно шаг замедляет, чтобы по щебёнке тише хрупать, интересному разговору не мешать. Кокетливо отмахнувшись хвостом от понуканий, кобыла прибавляет шаг.
      -- Как оженился я на Наталке, так впрямь, будто околдовала она. Враз на душе веселея, коль она рядом. Хоть в поле, хоть за столом, хоть, был дело, в постеле, а завсегда приветлива да ласкова. Ей устаток нипочём! Со стороны, гляди-тко, – птичка беззаботна напеват и порхат, а в руках у ей, тем часом, работа спорится. Всё на ей: и дом, и хозяйство! Крепкое хозяйство, не абы како. И каков бы ни пришел я в дом: хоть с устатку сумной, а хоть бы, был дело, от Сёмки выпимши, а у ей – завсегда радость в дому и слово ласково наготовлено.
        Глядит-ко, поуросить не успеш, а она ужо приветит: пожалет, а то – насмешит. А мужик, он шо? Без бабского внимания, как сыч, сумной. А Наталка завсегда чуеть, кода приласкать. А коль в доме баба приветна, -- куды мужику идтить забаву искать? Ить, на бабе ж дом и стоить! Из того дома, где баба ласкова, никака гулянка не поманит... И не раз благодарил я родителев, шо с моим дурным мнением не считались – и таку любушку сосватали! Опять же, даром шо сама-то Наталка махонька, порода, вроде б така, а сынов, был дело, мастерила один другого краше...
          Вдруг умолк Фролов, будто запнулся обо что-то.  
      -- А сколь у тебя сынов? – продолжаю я разговор, зная, что поговорить о детях всегда в радость семейному солдату. А Фролов будто со сна очнулся. На меня зыркнул, -- жуть...
      -- А… ни одного!!! – неожиданно охрипшим голосом резко, как отрезал, Фролов. И наступила тягостная пауза, после которой русский человек либо заплачет, либо в морду даст. Наконец заговорил Фролов, но напряженно, как бы, через силу: -- Летом двадцать девятого, был дело, в коллективизацию попали… тожно и нас кулакчили… лютовали чекисты… чужих роту пригнали… пьяных от злобы и самогону. Трое, как в дом ворвались, враз зачали бить меня ногами. А Наталка главному из них в харю вцепилась, прям кошка! Тода те двое руки мне заломили и увели, а тот, который главней, дурной от злобы и самогонки, сел верхом на Наталью, начал её избивать, а после ще сильничать стал… а шоб детишки не мешали – с нагана их… пострелял. За сопротивление властям… трёх сынов… мал мала меньше. А начальство грит: «По закону действовал чекист! -- было сопротивление властям… ишь – всю морда у чекиста пошкрябана! А сорную траву – надобно с корнем!».
         Да-а… С той поры Наталья умом тронулась. На лицо почернела, пожухла, как лист осенний… не ест. Сидит у окна… сынов ждёт. Беспокоится, знат, потому как домой не вертаются долго. Не могу объявить ей, шоб не ждала… ить умрёт, коль ждать не будет. Говорю ей: глядит-ко, скоро возвернутся… старшенький приведёт… он-то ужо помощник мой. Выслушат она меня, поест, чуток попьёт, как птичка, вроде бы, оживёт… а посля сызнова ждёт, ждёт… нахохлится, как воробушек зимний… Ладно, на тож поселение попали сродственники Натальи – добрые люди, душевные… присматривают за ей, письма мне сюда пишут…
                                *          *          *
      -- Но-о… -- пошевеливает Фролов вожжами и отворачивается. Примолкли я и Лёха. Не знали же, что рассказ про жену закончится так… по-советски. А Фролов, совладав с собой, к нам поворачивается. Видно, ему сам на сам -- тож не в радость. Продолжает рассказывать Фролов, лишь бы отвлечься.
      --  …как война зачалась, свезли мужиков в райцентр. Меня тож. А не указали в списке, что кулакченный. И я промолчал, потому как кулакченных в трудармию захреначивали. Отель и писем не пишут, и не вертаются. Хрен редьки не слаще, токо лучше на войне, чем ни весть в каком дерьме загибаться…
          Вздохнул Фролов. Продолжил:
      -- Про то я ишо никому не сказывал. Накатило шо-то седни… сон ноныч привиделся, навроде, встречаюсь с сынками… ить така ж дорога. И стоят оне в беленьких рубашечках хрестьянских, и ждут. Меня ждут. Подъезжаю. Тож в нательном и на ротной повозке с Машкой, лошадушкой нашей. А она тож стала белая вся. А ишшо солдаты в том сне за сынами стояли… тож в белье… от, не упомню – кто?… а ротного запомнил…  позадь Алёшки, старшенького мово… как есть, тут… весь белый. И лицом тож. Кажись, -- дурной сон… война-то кончилась?
         Помолчал Фролов, заговорил про другое.
      -- К тебе, Лёша, лежит душа… настояшший ты, деревенский. Городом, как Санька, не поуродованый. И по возрасту я тебе, как отец… Ить и старшенького мово тож Лёшей звали. Поди-тко с того сна я цельный день сумной седни. Умом смекаю: дурной сон, а душа-то чуеть – не жить мне. И не смерти боюся, -- за Наталку душа болит! На чужбине, в Сибире сидит… птаха малая, беззащитная… и в окошко всё глядит и глядит… всё ждёт… не приведи Господь, коль ишо меня ей ждать… до конца ея жизни…
              *       *       *
       Вздыхает Фролов. Будто из ледяного погреба, холодной жутью повеяло. И солнышко за облачко засунулось. Тягостно молчим. Не решается никто нарушить молчание бодряческим утешением иль, того дурней, -- насмешкой. На передке ко снам отношение серьёзное. Коль суждено, -- не уйдёшь, не спрячешься. Некуда уйти, не за кого прятаться: тут – передок. Чтоб заполнить молчание, достаю кисет. Закуриваем. И Фролов – тоже. Говорят, курить вредно. Это верно. Но! Сталин, Черчилль, Рузвельт имеют шанс подпортить здоровый образ жизни некурящим Гитлеру и Муссолини! А солдату свеженький осколок в некурящем лёгком, вреднее застарелого никотина!
        Обычно на ходу я и Лёха курим одну на двоих. Но сейчас сворачиваем по одной. Каждому хочется услышать тихий хруст махорочки, которую, разровняв на бумажке пальцами, закручиваешь в шуршащую бумажку, ощутить на языке горчинку российской махры, пока заклеиваешь слюной цыгарку. Привычно слаженные движения пальцев отвлекают, приятно успокаивают. А предвкушение первой глубокой затяжки задаёт философский настрой мыслям. Первое: не огорчайся из-за мелочей, а второе – запомни: всё в этой засраной жизни – мелочи!
         Пока Лёха ширкает пикантной трофейной зажигалкой в виде роскошной дамской задницы, Фролов доисторическим крысалом, (новинка раннего палеолита!), высекает и раздувает «Ленинскую искру». Но в блаженный миг первой, ещё не крепкой затяжки, появляются слева и справа от нас Попов и Кошарский. Ишь, прохиндеи, не хотят смолить трофейный эрзац -- табачок из немецкой химии, которого дают вдоволь! Знают, что наш малокурящий коллективчик: я, Лёха и Фролов, -- смолит махорочку российскую, пачечную, от прошлой выдачи.
      -- Лёха, оставь сорок!
      -- Щюрик, соблаговолите пожертвовать сорок!
      -- Терпеть не могу сорокотов! – ворчит Лёха, -- не докуришь, как не дое… шь!
      Лёха не жаден, но ворчлив, как тёща. На его воркотню не обращают внимание.
      -- И я сорокотов не уважаю, -- поддерживаю я Лёху и достаю кисет: -- Нате в зубы, чтобы дым пошел, стрелки ворошиловские! Токо в айн момент сошпрехайте сгалуху!    
      А им, хохмачам, то и надо! Попова и Кошарского хлебом не корми, -- дай потрепаться! А то на корню засохнут. Бывают фамилии, которые произносятся как одна: Маркс и Энгельс, Минин и Пожарский… Попов и Кошарский! Хоть в наградной лист, хоть наряд вне очереди, а всегда они вместе. Провинится один -- наказывают обоих. И другой не обижается! Оба шебутные заводилы, мастера розыгрыша, в любой подначке подыгрывают друг другу, как по нотам, будто бы всю жизнь репетировали. Сгально. И ржет рота, как на Чарли Чаплина!
      Засмолили Попов и Кошарский халявные крупнокалиберные цыгарочки. Вдруг Попов, непонятно почему, говорит:
      -- Курить вредно, пить противно, а умирать здоровым – жалко!..
      -- Тебе-то на хрен умирать?! Алес гут инд криг капут! – обрывает его Кошарский. – Думай не копыта отбросывать, а про рога, как ими шерудить! Что мы на гражданке пионерам про войну будем рассказывать? А??
          И друзья разыгрывают сценку, будто бы Кошарский – лектор фронтовик, которого к пионерам пригласили для их патриотического воспитания. А Попов изображает дундука пионера, который выкобенивается от избытка идейности. Спрашивает «пионер» про фронтовые трудности, а «лектор» ему про дрысню со знанием дела: какая – от трофея вкусного, а какая – от воды с трупами. Тогда «пионер» высовывается с вопросом о солдатской находчивости, а «лектор» сразу и рецепт выдаёт: сколько раз рубашку надо вывернуть наизнанку, чтобы вши, от такой непонятки, вроде четвёртого измерения, мозгУ свихнули и к фрицам драпанули. Потом неугомонный «пионер» интересуется «идеалами армейской молодёжи» и «лектор» загибает ему про солдатский идеал: солдату для счастья нужна баба, а для полного счастья – полная баба, а уж в идеале – толстая баба намыленная, но зажатая в тесной баньке, чтобы не выскальзывала! И так этот трёп «пионера» и «лектора» согласованно получается, что Фролов забывается – хохочет, заливается! И на душе у меня отлегло…          
                            *   *   *
       Иду и думаю: интересно посмотреть, а сколько наврут советские писаки и киношники про «бессмертный подвиг советского народа в Великой Отечественной войне»!? И задумается ли кто-нибудь над тем: а что такое – подвиг? Подвиг – это следствие чьей-то дурости. Или преступления. Или трусости. Командир, не теряющий головы, как наш ротный, без подвигов обходится. Солдата на дурной подвиг не погонит, даже рискуя своей карьерой. А нахрена ему карьера? Не будь бы офицером – был бы он на гражданке по приказу о демобилизации рядовых и сержантов с незаконченным высшим.

        Много глупости написал злобный мудак Горький. В том числе, фразочку: «В жизни всегда есть МЕСТО подвигу!» Тот, кто не псих, от этого «места» держится подальше. Война – самое не подходящее место для подвигов. Что за подвиг, на который гонят нацеленными в спину пулемётами? Сталинский приказ № 227 – вот апофеоз советского героизма, вдохновивший на подвиги миллионы героев! Весь «массовый героизм советского народа» – страх перед смершем!
       Знаю я про истерично безрассудные и бесполезные подвиги, насмерть перепуганных солдат с мокрыми штанцами! Не были б они так перепуганы – не было бы подвига и штаны были сухими. От трусости подвиги… И не только за себя боятся «доблестные советские воины», но и за семью, оставшуюся в СССР заложниками у НКВД, пока они здесь обречены на подвиги. Подвиг – это преступление советской системы, при которой солдат – это скотина бессловесная, бесправная и запуганная до полной готовности к подвигу, то есть – к любой глупости.      
         Главные признаки истинного подвига: обдуманность, целесообразность, добровольность и бескорыстие. В страшном тридцать седьмом какой-то работник типографии напечатал на школьных тетрадках: «Долой СССР!». Наверняка знал печатник, как расправится с ним и его семьёй НКВД, а пошел на подвиг, на мученическую смерть. И вело его на подвиг самое высокое и бескорыстное чувство – ненависть! Рассказать бы школьникам об этом подвиге!
        А о том, что мы на войне повидали, об этом школьникам не расскажешь: кому интересно слушать про трупы разной свежести, про кишки по дорогам размотанные, про смерть в дерьме от расстройства желудков у миллионов мужиков, которые дни и ночи находятся в тесноте, страдая расстройством кишечников от воды, провонявшей трупами? Да пахнет война кровью, дымом пожарищ. Но больше всего пахнет дерьмом. Дерьмо – вот геройский запах войны! Рассказывать про войну тем, кто её не видел – такая же безнадёга, как рассказывать изящно почкующейся марсианочке про виртуозно смачную похабель царицы Катьки Второй.
            Потому что из такого рассказа получается, либо мерзость, либо сиреневый туман, сквозь который увидит инопланетяночка одно: дяде ни хрена не показали, а он заливает баки в меру своей фантазии! Рассказывать про войну – дело не простое, потому что, как женщину, эту войну, траханную, не столько видишь, сколько обоняешь и ощущаешь. А ощущения – ого-го!... «не забываемые». Чувствует солдат войну всей вонючей немытой шкурой, гноящейся и прилипающей к одежде от не заживающих в мокроте, холоде и грязи царапин, язвочек, фурункулов, которые высыпают от простуды, расчёсов из-за вшей.
          И вживается солдат в войну, и врастает солдат в войну намертво, как в шинель, которую сушит солдат не снимая, в которой солдат умирает, в которой хоронят солдата. И спит солдат в мокрой шинели мёртвым сном. И не только в братской могиле. Спит солдат мёртвым сном под артобстрелом, спит в ожидании обеда, спит в наступлении после изнурительного ночного марша, спит в обороне на дне окопа, корчась в вонючей жиже, спит и просто так – про запас, -- единственный запас, который солдату плечи не тянет.
          Спит солдат в любой позе, спит, обходясь без позы, спит на ходу, на марше, пока в кювет не поведёт его. Спит на колючих ветках, которые постепенно погружаются в холодную, вонючую грязь, пока она, пропитав шинель, не начнёт, по утру, когда сон крепчайший, превращаться в лёд. До нутряной сердцевины солдата озноб пробирает, а он, всё равно, спит! Спит, изо всех сил спит, напрягшись в позе эмбриона, судорожно вжимаясь во сне душой и телом в заветную сердцевинку нутра своего, где ещё робко тлеет последняя искорка живого нутряного тепла…
        Спит солдат в такой холодрыге, что вшам солдатским, единокровным, которые идут с солдатом в огонь и воду! -- даже им, закалённым невзгодами, -- невмоготу становится… покидают они солдата – дезертируют. А мандавошек, которым по причине хилости ножек сбежать невозможно, простуженный кашель одолевает. А солдату – хоть бы хны! Кашлять солдату не положено. Он спит… и сон – единственное спасение от войны, потому что на войне сны про войну не снятся.
         А усталость от такой обыкновенной войны нет-нет, да накатит такая, что привычный страх исчезает и становится солдат бесстрашным, потому что только одна мысль трепыхается в промороженной тыковке: «скорей бы любой конец…» И страшна война тогда, когда солдату уже ничего не страшно. Так откуда тут быть «героизму» на обыкновенной войне?! Про героизм платные мозгодуи распинаются, выучив брошюрку про подвиг Гастелло.
     Этот пижон, выспавшись в тёплой, чистой постели, принял тёплый душ, плотно и вкусно позавтракал в офицерской столовой, пощупал официанточку. Довольный упругостью её попочки, отправился на подвиги, вальяжно развалясь в кресле первого пилота и предвкушая встречу с официанточкой после ужина. А кто решится рассказывать про подвиги в пехоте?
          Некоторые штатские, наиболее дурные, ещё и про европейские достопримечательности захотят узнать у солдата и будут удивляться тому, что он, прочесав пёхом пять держав, не удосужился бросить «Взгляд на жизнь за рубежом», как в газете рубрика называется. Невдомёк им, штатским, что с передка Европа видится не так, как в турпоходе. Отчасти из-за того, что у солдата точка зрения на Европу не так возвышенная, чтоб Европу обзирать и себя показать. У меня, например, точка зрения на Европу, обычно, на полметра ниже Европы. Из окопчика или из придорожного кювета, который укрывает меня от точки зрения немецкого снайпера, желающего поставить точку в биографии пулемётчика. А мой «взгляд на жизнь за рубежом» точнёхонько совпадает с линией прицела пулемёта, а это, едва ли, способствует расцвету «жизни за рубежом». Так что, как говорится, есть что вспомнить, а, рассказать нечего.
         И на того чудика, который не брехливую брошюрку про войну будет пересказывать, а свою, солдатскую, правду расскажет, посмотрят школьники с недоверием. С недоумением будут они разглядывать в семейном альбоме пожелтевшую фотографию щуплого огольца в гимнастерке х/б - б/у, испуганно выглядывающего из огромного воротника. Ведь сравнивать будут с мемориальными монументами, с персонажами холуйских картин продажных художников… А в кино и «произведениях соцреализма» воюют не такие заморыши как мы, а жопастые, мордастые Меркурьевы и Андреевы, с бычьими шеями, откормленные на литерных спецпайках, чтобы изображать дюжего советского солдата. Те, кто видел мечи в кино «Александр Невский»: огромные и из нержавейки, грозно сверкающие в лучах осветителей, -- с недоумением смотрят в музее на неказистую ржавую железяку с надписью: «Меч воина». Истина, если она истинна, всегда не правдоподобна, тем более, если ещё и не лестна. И написано в Библии о будущих вралях учителях:
        «Ибо будет время, когда… по своим прихотям будут набирать себе учителей, КОТОРЫЕ  ЛЬСТИЛИ  БЫ  СЛУХУ; и от истины отвратят слух и обратятся к басням» (2Тим.4:3,4).

          Ещё война не кончилась, а к басни уже расцветают: цветёт махровым цветом бутафорское батальное искусство, рассчитанное на оглупление людей многотомностью романов, многосерийностью кинофильмов, грандиозностью монументов, огромностью художественных панорам. И выставки заполняются картинами художников – бравых баталистов, не выезжавших за пределы Садового Кольца. А платные мозгодуи вдохновенно вещают про бутафорские подвиги, вычитанные из многотиражных лживых брошюр.
         А как ещё воспитывать патриотизм? Не показывать же в кинохронике, как тащат волоком за ноги по грязи тощенькие тела семнадцатилетних огольцов, заполняя этими телами траншеи, воронки, ямы, наполненные водой… оттуда и торчат их окоченелые конечности… Не публиковать же цифры о том, сколько миллионов таких тощеньких пацанов бездарно гибли для того, чтобы какая-то сытно откормленная генеральская сволочь, позвякивая иконостасом орденов, рапортовала о СВОИХ героических победах!
         Герои – это войска НКВД и смерша, стреляющие в спины тем, кого они на подвиг гонят. Неужели настоящий фронтовик, имеющий ранения, унизится до того, чтобы славословить свой героизм «при защите Родины»? Поэт И.Соболев написал, желая подчеркнуть свой уникальный патриотизм:
                Я не мечтаю о награде,

                    Мне ТО превыше всех наград,
                    Что я овцой в бараньем стаде
                    Не брёл на мясокомбинат…

       А я, фронтовик, брёл, бреду и сколько мне ещё «овцой в бараньем стаде брести на мясокомбинат?» Как и всему советскому народу. Сколько правдивых стихов об этой позорной войне написано на затёртых клочках бумаги, которые тут же пошли на самокрутки, пока их не нашли при обыске? Солдата, как зека, обыскивают почти ежедневно, изучая каждый клочёк бумаги. Не обыскивают только на передке. Да и кому нужны правдивые стихи в «бараньем стаде» населяющем СССР?                 
                      *    *    *                              
         Что-то потянуло меня на грустные размышления после «лектора Кошарского»? Как глубоко война в душу влезла! Чуть не позабыл, что «алес гут унд криг капут»! И, всё-таки, странно: а как без неё, окаянной, жить будем? Может быть… добрее? Не так, как до войны, когда с пионерского возраста нас, как ищеек, натаскивали на «классового врага», а дружба трактовалась, как «непримиримое отношение к недостаткам товарища»!?

  Но что бы ни отняла война у фронтовиков, зато дала она радость жизни на каждый день, даже если этот день не самый радостный. Пока не привычно вперёд и на день заглядывать. А как на годы вперёд планировать!? Странно думать о том, что теперь можно жить столько, сколько захочешь! Хоть до сорока… а то, без пересадки, -- сразу до пенсии?! Обхохочешься: Рыжий Санька – пенс!! Невероятное явление природы! А почему бы и об этом не помечтать? Неужели теперь жить можно бесконечно долго, пока сердце от любви не износится вдрызг? А если в будущем научатся его ремонтировать? Сполоснут керосинчиком, смажут вазелинчиком, по сосудикам чик-чик! -- ёршиком туда-сюда, и -- щёлк! – как затвор, -- на месте зафиксируют: будь здоров! – живи всегда молодой и влюблённый!?
            От таких мыслей шалеешь, как от глотка спирта натощак. Ведь это – будто бы мне весь мир подарили за просто так: живи фронтовик! Гуляй, читай, учись, женись, -- всё тебе можно! Подарила мне судьба чудо необъятное – планету Земля, а на ней – всё что душеньке угодно: женщин, музыку, книги, друзей, а, быть может, даже, путешествия по морям и по суше! Подарила и то, о чём я ещё не знаю и не мечтаю. Весь мир – мой!! Как распорядиться таким богатством!? Раньше, когда не знал: буду ли жив к вечеру, – жилось спокойнее…
        Только не надо смешить Бога дурацкими планами на завтра и просить Его о чём-то, коль сказано:
       «знает Отец ваш, в чём вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф.6:8).

    Моё дело – всегда помнить, что по всему Слову Божьему рефреном звучит конкретный наказ: «Всегда радуйтесь!». Значит,
        «и мы будем радоваться и веселиться во все дни наши»! (Пс.89:14).
        Если каждое утро просыпаться с мыслью о том, что сегодня можно жить с утра и до вечера, -- не  это ли самый радостный день!? Тогда каждый день, в этой жизни одноразовой, -- праздник! Сколько дней -- столько праздников! И Седой  говорил:
        СЧАСТЬЕ – ПОСТОЯННОЕ ЧУВСТВО РАДОСТИ, А СМЫСЛ ЖИЗНИ – В СЧАСТЬЕ.
       Конечно, трудно быть счастливым в СССР, если любая творческая работа, для меня заказана: не буду же я, подобно советским лауреатам, продавать совесть за тридцать серебренников, ради власти, богатства и славы! Эта триада в руках дьявола, искушающего:

 «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю её» (Лк.4:6).

   Так сказал дьявол Христу. Такое искушеньице, не только для Христа, но даже для меня, -- примитив пошленький, но для агрессивно тупых биороботов-партийцев – это наповал! А если б люди стали Новый Завет читать, да пообщались бы с Седым и с отцом Михаилом, -- пришлось бы Богу отправлять на заслуженный отдых Искусителя!      
          Небось, не у одного меня сегодня в голове такие шухерные мыслишки пританцовывают, как после универсального солдатского лекарства: полстакана спирта на глоток воды. Судя по жизнерадостному гомону роты, и у других настроение, как в группе детсадика, которую ведут в парк с аттракционами. Гомонит и ржет на ходу рота. Несколько парней дурачатся: бегают друг за дружкой, прячутся за других, толкаются, мешая идти, -- в пятнашки играют, что ли? Ан нет, -- тычут всем в сопло необычный трофей из барахла на дороге. Это – забавная  игрушка, изображающая в натуральную величину тот «конец», который называют «мужское начало». Из цветной резины, с резинками, чтобы за ляжки пристегнуть… Небось, –  сюрприз? Кто-то плюётся, а мне понравилось: остроумно! Бывают глупые сюрпризы, например: зажигалка, похожая на пистолет. Захочешь дать прикурить, а тебя – хрясь по кумполу! -- законная самооборона. А с такой игрушкой шутить безопаснее: приходишь в гости к даме, вешаешь пальто, целуешь ручку, говоришь комплимент, а игрушечка – прыг! – из расстёгнутой ширинки…
       -- Ах, извините, -- говоришь, смущаясь, -- Не доглядел я за этим проказником! У него своя голова, которой он день и ночь про вас думает!
        Что дальше будет – не знаю, но предполагаю: с ходу по тыковке не звякнут – прическу пожалеют…   

    Вот, и у меня: только начну думать о чём-нибудь пристойном, так соображалка любую мыслЮ на похабель поворачивает. 
      «О горнем помышляйте, а не о земном» (Кол.3:2),

советовал мой любимый и очень уважаемый Апостол Павел. А я!?... Не человек, а придаток к размножалке! Как тут жить в пехоте, если от любой самой абстрактной мысли этот «конец» в штаны упирается, шагать не даёт!?
 

        Наконец-то, угомонились парни. Счастливый обладатель пикантного трофея прячет «сувенирчик из Европы» в солдатский сидорок: всё в хозяйстве сгодится! Удивительные штучки-дрючки таскают солдаты в сидорочках, промасленных концентратами и ружейной смазкой. Но уверен я: нет фронтовика, который, хотя бы символично, имел бы предметы из знаменитых дурацких афоризмов: «Каждый солдат носит в ранце маршальский жезл!» или «Плох солдат, если в ранце его нет генеральских эполет!» Не верю я, что такие благоглупости сочиняли Наполеон и Суворов! Они-то, профи, знали: нет у солдата ни в ранце, ни в мечтах маршальских жезлов и генеральских эполет. Такая мулька не для солдат, а для штабных прохвостов. А, ведь, с точки зрения сочинителя таких дурных афоризмов – никудышние мы солдаты: навоевались -- по самое не балуй! Домой хотим!! Домой!!! К ба-абам…
 

Конец репортаж 26.

Репортаж 27.

ВОЗМЕЗДИЕ.

Тот же день.

29 апреля  1945 г
Возраст -- 18 лет.

Сотня км. на юго-зап. от Вены.

«Ибо закон возмездия всего угоднее Богу,

Сказал Граф Монте-Кристо.»

                  (Дюма)

       Дорога свернула к реке. За мостиком – дорф. Под указателем «Мariendorf», как Алёнушка на камушке, сидит ротный. Не грустит. Нас ждёт. С утра ехал он впереди батальона на виллисе комбата, дружка по училищу. Хорошо ехал: в багажнике виллиса, -- ящик коньяка. И поют канареечки песни строевые в душах отцов-командиров…
          -- Р-рота-а! – протяжно выпевает разрумяненный ротный, -- стой! Гей, славяне, под-тянииись! По четыре становииись! Через дорф пройти с песней! Как положено победителям!! – Тут под ротным земля накренилась, его повело в кювет. И он спешит передать командование:
         -- Старший сержант, принять командование парадом… Победы!
         Акимов резво выбегает на обочину, базлая с ходу:
      -- Рррота-а-а!! Рравня-айсь! Смиррр-но! На прра-о! Шаго-ом ыррш! Ррыс, два-а-а! Ррыс, два-а-а! Пулемётчики-и! А вам чо? – особое приглашение?! Где оружие? Воротнички-и!! Мать перемать! За-астегнуть воротнички!! Па-адтянуть ремни! Па-адтянуться! Носы, от пупков ааатар-вааать! Мать вашу перемать!! Выше головы держать! Рррыс, два-а! Чо позагибались!? Рраспустили жопы на пол-Европы!! Рразогнуться! Подобраться! Ррыс, два-а! Но-ожку!! Твёрже ножку! Ррыс, два-а! За-апева-ай!!
      Схватив с повозки карабин и дегтяря без диска, (так он полегче и ловчей), я и Лёха догоняем роту, заполняя последнюю шеренгу. Перед нами в лад качаются охомученные скатками пропотевшие спины. Качаются мерно, согласованно, как в грозном ритуальном танце. Пахнет привычно душноватым запашком родной роты, старательно печатающей шаг.
   -- Ррыс, два-а! Ррыс, два-а!...
      Бух! Бух! Бух! Бух!... – бУхает по дороге сотня, окованных железом, разбуханных фрицевских прохорей. Бухают в монотонном ритме пехотной поступи тяжёлой от своего могущества. Тут не хухры-мухры, -- не просто «уныло бредущее стадо малахольных кашеедов», как ласково называл нас прежний старшина. Сила прёт! Боевая единица – рррота! Хотя нас всего полроты… Дорф безлюден. Это кажется. Знаем, что жители дорфа, как тараканы, по щелям заныкались. И десятки глаз из укромных мест наблюдают за нами, сравнивая с мужьями и сыновьями, которые так же самоуверенно бУхали сапогами, уходя на войну.
       Только мы бухаем прохорями не уходя, а возвращаясь с войны, бухаем по их земле австрийской, бесцеремонно оглашая их дорф нашей, русской, песней! И в этом две большие разницы между нами и ихними, когда-то бравыми, мужичками. И прячутся от нас тёщи, матери и жены тех, кто ушел на войну из этого дорфа. И под ритмичное буханье сапог, полсотни российских глоток лихо горланят пустословную солдатскую «ПерепетУю», из недоброй памяти голодных и холодных учебок. И, подхваченная разухабистым ритмом, молотит российская полурота австрийскую дорожную щебёнку сотней немецких прохорей.         
                  Так поцелуй же ты меня, Перепету-уя,
                  Я тебя так безумно люблю-у! Раз, два!
                  Для тебя, чем угодно риску-уя…

          Сакану, сакану, сакану!
      -- А-атставить песню!  Почему зад не поёт? Подтянуться заду и петь! Сакуете, пулемётчики! Ррраспустились!? Ррыс, два-а! Ррыс, два-а! – старается Акимов, -- выслуживается за вчерашний прокол. – Ррота-а… запева-ай!

  Обниму я тебя, как обмо-откою,
          Как винтовку к груди я прижму – эх, ма!
          В твои губки прямою наво-одкою
          Поцелуев полсотни…

      …вдруг!! -- по спине – холодок тревожный… а за спиной -- стремительно нарастающий гул, а в брюхе спазм… от запоздалой команды:
      -- Во-оздух!
        Заполошный крик прессует время в жуткий миг: из-за поворота ущелья, завалясь на крыло, падает на роту стремительный мессер!! Вот, уж, не скажи, как повезло…
         Снижается… Приближается… Ух, ты-ы-ы… кранты??!
         Хоть круть, хоть верть, вот же она – смерть!!!
         Беззащитное какое – неуклюжее тело… такое большое!!

  Черт побери, а ноги, -- будто прилипли к дороге!!
         Небесный Отец, неужто – конец!!?
         Нет, нет, нет!!…
         В кювет!!!
         Это не мысли, это вихрь ужаса крутанулся в рванине из мыслей парализованного сознания! И я, как в страшном сне, отталкиваюсь! отталкиваюсь!! -- изо всех силёнок отталкиваюсь!!! -- проскальзывающими на щебёнке, непослушными ногами, а медлительное, как у моллюска, тело каждой клеточкой рвётся изо всех сил в сторону, в кювет, с этой беспощадно открытой дороги, едва-едва сдвигая с места ноги! А бронированная летучая громадина, испачканная коричневым маслом, нарастает стремительно… и падает, падает, мир затемнЯ… на меня! на меня!! на меня!!!...
      Гулкая злая дробь крупнокалиберных пулемётов заглушает надсадный рёв могучего мотора, в уши врезается по-женски пронзительный крик обезумевшей лошади, понёсшей повозку! Злые фонтанчики брызг от дорожной щебёнки ближе!… ближе!!… Боже!!!...  В тот же миг, когда, отпрыгнув от жутко оскаленной лошадиной морды, достигаю я спасительного кювета, хлёстко стегает меня щебенкой, накрывает тенью от самолёта и...
      -- Ма-а-а!!! –истошно кричит кто-то из моего нутра, кричит дико, бессмысленно, как в кошмаре. Мир рррушится сверху, с оглушительным рёвом мотора, грохотом крупнокалиберных пулемётов, пронзительным криком лошади, и…

       А почему тьма и тишина-а??… тишина напряженная, как струна натянутая… вот-вот -- сейчас и…  и – ничего.
          -- Тьфу, мать твою… -- отплёвываюсь я, вытирая кюветную грязь с лица и выглядываю вслед мессеру, безмятежно улетающему в синь небесную. Выглядываю из-под чего-то, закрывшего весь белый свет. И интересуюсь из-под лежащей на мне пятипудовой (вместе с сидорочком) Лехиной туши, недвижной… вот те на!… да неужто!! -- бездыханной??
         -- Это ты, Лёх?
         -- Я-а-а… -- бодро оживает Лёхин пятипудовый организм.
         -- А я подумал -- самолёт на меня упал! -- а ты чо на мне разлёгся? -- с удобствами!… места в кювете мало?!
        Вполне живой, невредимый Лёха помогает мне выбраться и очиститься от мерзкой кюветной жижи. Рядом крутится колесо перевёрнутой повозки. Бьётся в смертной муке лошадь, пытаясь встать. С натужным хрипом выдыхает кровавыми пузырями трудную лошадиную жизнь… по её дёргающемуся серому лошадиному боку расползаются багровые пятна… А по дороге, в разных позах, жутко неподвижно, лежит несколько человеческих тел, странно чужих, не знакомых: не сразу узнаёшь тех, кто внезапно выпадает за грань бытия.
        Это – Попов. Только что, запуская пальцы в мой кисет, балаганил он что-то изысканное, вроде: «Разрешите бумажку, чтобы вашего табачку закурить, а то у меня огонька нет и поужинать негде!» -- и подмигивал озорно. И улыбался он, радуясь концу войны, солнышку, махорочке… а солнышко всё так же светит… и война-то -- вот-вот… а Попова – нет! И бочатки, недолговечная трофейная штамповочка, тикают на холодеющей руке Попова, пережив его жизнь, ещё более короткую. И кажется, -- не он это, не Попов, а кто-то другой… неподвижный, бездыханный…
         А вот -- Фролов… не спроста ему такой сон привиделся…
        А это – невероятно: ротный!!! Всю войну на передке и в пехоте! Вот-вот война закончится, как говорят, «де юре». И, после того, как отгремят парадные салюты и все радостно отпразднуют, кто в компашках, кто без, но все обязательно отпразднуют окончание войны, после этого праздничного дня, полного планов и надежд на прекрасное послевоенное будущее, придёт одинокой учительнице на Рязанщине страшное письмо «похоронка», где за бездушными помпезно казёнными словами откроется ужасное, неприемлемое для разума материнского, известие о том, что её единственного сына, Володи, уже нет… совсем нет! -- и ни-ког-да не будет!!!…
        Не спасли старлея неумелые, но истовые, молитвы материнские по ночам, когда никто в коммуналке не мог подглядеть, подслушать, как страстно молит Бога учительница, убеждённая атеистка, комсомолка двадцатых годов. Не спас её единственного сына и семейный амулет – серебряный крестик прадеда… Достала Владимира Стенина Курносая из ошалевшего мессера!                
                                *    *    *
         На тихом, аккуратном деревенском кладбище, в стороне от немецких могил, хороним старлея, рядовых Попова и Фролова, укрытых с головой шинелями. Тут у них последний привал. И русская могила на австрийском кладбище роднит нас с жителями этого дорфа, напоминая, что все мы жертвы этой проклятой войны, затеянной сволочными правителями. Курносая – не только ссорит, она и помирить может.
         Складываем пирамиду из крупных камней, надпись пишем на фанерке. Комендант и староста позаботятся о постоянном памятнике. Поверх пирамиды Акимов каску кладёт. Последнюю каску, оставшуюся в роте, -- каску Петра Фролова. И фамилия внутри каски выцарапана: по хозяйски у него всё… было… земля ему пухом… и соседям его… Отсалютовали над могилой, как положено.
         И стал командовать нашей  ротой командир взвода первой роты, младший лейтенант, произведённый в офицеры из сержантов. Типичный «Ванька Взводный», образца военного времени. Начальство, как и родителей, не выбирают. Наше дело солдатское: ешь глазами начальство и не чавкай, -- блевать потом будешь.
         Выбраться бы из этой альпийской романтики без таких грустных вех на героическом пути, как эта братская могила. Когда войне конца не видно, то смерть, это -- само собой… что за война без смерти? Пионерская «Звёздочка»? Так что, знали: не сегодня, так завтра, -- твой черед. А если ранение, -- значит, повезло по службе и в личной жизни! Как будто бы жизнь бывает личная, безличная… безналичная… Но погибать сейчас, с головой набитой до отказа мечтами о будущей жизни! – какая дурацкая нескладуха!!
          Молча топает угрюмая рота. А с утра -- какие все были резвые! Только я, каким был, таким остался -- задумчивым. И разговаривать не хочу, потому что
         «От всякой беды есть два лекарства: время и молчание, сказал Граф Монте Кристо»
          И с какого гвоздя сорвался этот мессер осатанелый? Зачем, дожигая в цилиндрах могучего мотора, быть может, последние капли бензина, мчался он не на юг, где ждали его жизнь и свобода, а на север, где война, где настороженно щетинятся в небо зенитные орудия и счетверённые пулемёты, а на аэродромах изготовились к прыжку в небо заправленные боекомплектом истребители?
          Зачем он с бессмысленно злобной расточительностью расходовал драгоценный боезапас для того, чтобы «причесать» беззащитную колонну пехоты, уходящую в тыл тогда, когда война сама по себе рассосалась по ласково зеленеющим альпийским долинам? Значит, за штурвалом был не немец. Немцы рассчетливые. Даже чересчур…
        Чудится мне в этой бессмысленной злобе что-то родное… как если бы за штурвалом мессера был кто-то из друзей моего переполненного ненавистью детства, кто-то из тех, у кого не осталось в этой жизни ничего, кроме желания мстить, у кого не было из войны другого выхода, кроме такого, на котором можно разменять свою  окаянную жизнь чесеирскую на несколько советских. Будто бы мятежная душа Ежака вселилась в этот мессер, чтобы мстить, мстить! Даже после смерти мстить!!
      «Боже, -- сказал Граф, -- иногда твоё мщение медлит, но тогда оно ещё более грозным нисходит с неба!»
                     *       *       *
         Мщение... Но почему провидение направляет месть не на фюреров и вождей, а на тех, кто так далёк от власти!? За что мстит оно одинокой рязанской учительнице, потерявшей единственного сына, уральскому мастеру, потерявшему жену и сыновей, весёлому шеф-повару, потерявшему семью и конечности, крестьянке, любящей жене, заботливой матери, потерявшей мужа, детей и свою душу -- разум… и десяткам, сотням миллионов других людей, потерявших тех, кто им дороже собственной жизни!?? За что, им-то такая кара?!
         Непостижимы пути возмездия. Месть не правосудие и не обязано соответствовать вине каждого. Зато, в отличие от правосудия, возмездие неотвратимо!
      «Ибо закон возмездия всего угоднее Богу, -- сказал Граф Монте-Кристо».
         Бог не фрайер, зрит Он в корень. И страшная кара постигает не фюреров и вождей, не нацистов и коммунистов, а тех, кто их создал, тех, кто виновен в том, что они у кормила власти огромных государств. Месть настигает тех, кто опуская избирательный бюллетень, не удосужился подумать: за кого он голосует? Если бы он выбирал правителя для жены своей – ну и хрен с ней! Но он выбирает вождя для тебя, для меня и наших будущих детей!! Никуда не денешься: политика -- дело общее, компанейское. И тот, кто гордится незапятнанным ореолом политической «святой простоты», предаёт не только меня, себя и своих современников, но и наших сыновей и внуков, которые погибнут от войн и голода из-за политической безграмотности и равнодушия их родителей. Не Сталин, не Гитлер виноваты в гибели миллионов людей, а ты – раззява! -- ты виноват!! -- ты, кто со страху, или от невежества, не вычеркнул из бюллетеня фамилию ставленника преступной партии! -- ты, кто потом не бастовал, не вышел на демонстрацию протеста! – ты, кто высказал недовольство властью только жене на кухне! – ты, кто решил: «моя хата с краю»! – ты, кто успокоил себя мыслью: а что могу изменить я – маленький, неумелый, незаметный человечишка, которому так хочется жить спокойно! В политике и маленький человечишка может стать большим скотом, потому что политика -- дело общее, -- у каждого право голоса. В голосах избирателей -- судьбы гитлеров и сталиных. А если бы избиратель приходил на избирательный участок не потому, что «в буфете колбасу дают», а с пониманием того, что он вершит историю, -- было бы иначе. И сегодня…
       …звенел бы радостный детский гомон в добротном доме Гордеича, и говорил бы Гордеич супруге озабоченно: «Понимаш-ш, семья-то баско растёт… о-от. Тут-то и до правнуков недалече, о-от… надобно ужо пристрой к дому мастерить…о-хо-хо!»  А от забот таких теплело бы на душе стариков тем ласковым теплом, которое зовут – счастье…
      … разогнул бы на весенней пашне натруженную спину зажиточный крестьянин Пётр Фролов. Смахнув пот с бровей, взглянул бы с гордостью родительской на сыновей: «мужики-то работящи… ить, сами пашут ужо!». И захлестнула бы душу его волна нежности при виде того, что с края поля машет ему белым платком заботливая жена его, а подле неё прыгает от нетерпения озорная дочурка: значит, обед поспел! Никогда не думал про счастье домовитый мужик Фролов, но чувствовал его душою, вроде набежавшего откуда-то тёплого, ласкового ветерка, пахнущего оттаявшей землёй и хлебушком…
      … шила бы рязанская учительница ползунки своему внуку, сетуя, между делом, на раннюю женитьбу легкомысленного сына, не успевшего институт закончить. Надо же матери немножко поворчать: положение свекрови обязывает…  Но в душе чувствовала бы она покой и радость, потому что счастье сына – это счастье матери…
     … с шутками и прибаутками командовал бы большим и сложным кухонным хозяйством роскошного ресторана разбитной шеф-повар, отец прелестной дочурки и муж очаровательной жены, – счастливейший человек! -- понимающий, что каждый радостный день жизни, обыкновенной жизни в заботах, замотах любимой работы, среди уважающих и любящих родных людей и друзей, это обыкновенное, настоящее счастье…
      … а когда наступил бы сегодняшний весенний тёплый вечер, то по улицам больших городов, ярко освещённых неоном, и по улочкам маленьких городишек, пахнущих расцветающей сиренью, в Европе, в Азии, в Америке, спешили бы на свидания со счастливыми девушками миллионы весёлых парней, не знающих о том, что они должны были сгнить в братских могилах Второй Мировой из-за политических маразматиков и по скотски равнодушных к политике своих современников, благодаря которым у власти оказались эти маразматики!
       Все знают про Ксантиппу, которая отравила Сократу жизнь. И не все знают: а за что отравили Сократа цикутой земляки его? А за то, что Сократ боролся, как умел, против демократии, объясняя, что демократия -- кратчайший путь к деспотизму. Так как дураков гораздо больше, чем умных, то всегда будет власть из популярных дураков, которых так любят дураки. А дурное начальство будет насаждать в народе невежество, сохраняя этим то дурное статус кво, которое так необходимо дурной власти для «стабильности», то есть – неизменности. Сократ боролся против народного быдла, которое, для сбережения своего скотского спокойствия, не давало «раскачивать лодку демократии». ИЗБИРАТЕЛЬНЫЕ ПРАВА, ДАННЫЕ ДУРАКАМ, - ЭТО ГИБЕЛЬ «СТРАНЫ ДУРАКОВ»! За эту слова Сократ был осуждён и казнён, как «враг Афин, народа и демократии»! Осуждён был очень демократично: судом из выживших из ума стариков, уважаемых сограждан, которые боялись популярности Сократа среди молодёжи – противнице «стабильности». Умирая, Сократ сказал: «Я выше суда дураков!» Сократ был первый враг народа в истории человечества. Он отдал свою жизнь за народ!  
        Чтобы рулить авто, -- этому учатся. А кто проверяет знания невежд, сидящих за рулём государства? Хотя до нашей эры было написано в Библии:

«Царь ненаученный погубит народ свой» (Сирах).

        Но и каждый гражданин, который тянет лапу к избирательному бюллетеню, избирая главу государства, тоже влияет на управление государством, а, значит, должен пройти проверку на разумность и знание политики! А тот, кто говорит: «моё дело работать, а не политикой заниматься!», -- не должны к избирательному бюллетеню допускаться! Диктаторы приходят к власти благодаря демократии, потому что быдлу, которое в большинстве, импонирует дурацкая решительность диктаторов. И эта война – справедливое возмездие «простым людям» за их невежество, за их любовь к диктаторам, за обожание народами Сталина и Гитлера и за «мояхатаскратизм»! Всегда актуальны слова Бога:
         «ИСТРЕБЛЁН  БУДЕТ  НАРОД  МОЙ  ЗА  НЕДОСТАТОК  ВЕДЕНИЯ»!(Ос.4:6)

          Нет большего преступления, чем скотская «народная любовь к вождям»! Тем более – к мерзавцам, зато, своим в доску! Но самое тяжкое преступление -- тяга к «стабильности», препятствующей эволюции -- движению к совершенству. Чтобы продержаться подольше, власть во имя «стабильности» (неизменности), уничтожает любые передовые идеи! И тех, кто их высказывает. 
          Власть. Пока существуют государства, до тех пор чья-то власть неизбежно давлеет над нами. И пока судьбы наши и наших близких зависят от власти, то нет интереса более насущного, чем интерес к политике. И нет профессии более необходимой, чем профессия журналиста, способного докопаться до истины в грязных политических и криминальных интрижках, которые неизбежно затеют власть имущие, если им вовремя не дать по рукам, а лучше -- по мордАм.
         Каждый честный и дотошный журналист стоит на страже счастья и жизней миллионов людей, предупреждая их об опасности. Конечно, если это настоящий журналист, а не подлая, лживая журналюшка, которая размазывая похотливые слюни, трезвонит о новостях в постелях кинозвезд! А политическое невежество, которым гордятся «простые люди», -- это гнусное предательство себя и наших потомков! Нет «хаты с краю»! Политика достаёт каждого с бесцеремонностью обуха по темечку.

        Таинственны пути возмездия. Когда-нибудь, узнав правду об этой войне, содрогнутся от ужаса наши потомки, поняв, какое страшное, но заслуженное возмездие получил русский народ за то, что утратил он чувство не только совести, но и ответственности перед Богом и потомками: не спас кормильцев крестьян от раскулачивания; не защитил интеллигенцию от уничтожения лучших умов и талантов; за то, что этот подлый народ шельмовал честных людей и восторгался продажными сладкопевцами – советскими поэтами, писателями, режиссёрами, предавшими народ!
           А особенно за то, что русский народ, закрывая глаза на любое зло, безропотно вырождался духовно, превращаясь в эгоистичное, трусливое стадо скотов! И если не будут наказаны вороватые и корыстолюбивые члены Партии, трудившиеся над тем, чтобы превратить народ в безмозглое быдло, если не отсидят сроки в лагерях сотрудники НКВД за бесчеловечные преступления, если весь народ не покается в том, что по его вине десятки лет у власти были воры и мерзавцы, то… нет на свете такой страшной кары, которой бы не был достоин русский народ!

         Когда в муках погибают миллионы ни в чём не повинных лучших людей, когда из человеческого общества извергается гигантский протуберанец горя, обиды, злобы, не скомпенсированных радостью возмездия, когда в небо изрыгаются миллионы проклятий, -- тогда ОБЩЕСТВО НЕ ДОСТОЙНО СУЩЕСТВОВАНИЯ! В Апокалипсисе, после перечня совершенных злодеяний, (четыре печати), наступает время, когда снимается Пятая Печать, и души погибших требуют у Бога наказания виновных:
         «…доколе Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?» (От.6:10).

 К мести не царям, не злодеям, не Гитлеру, не Сталину призывают «души убиенных», а к мести «ЖИВУЩИМ  НА  ЗЕМЛЕ» -- тихим обывателям, ибо это они создают обожаемых вождей и фюреров! Это они, бюргеры и бауэры, в уюте спален и сытном тепле кухонь возмечтали о мировом господстве и создали Гитлера, это они, сребролюбивые партийные жлобы и подлые сексоты гебни, возжаждали всемирную халяву – коммунизм и создали Сталина! Уничтожать гитлеров и сталинов нужно самим людям, но уничтожить целые народы которые тут же создадут и, с поросячьим визгом, будут славить другого такого же диктатора, -- такая работёнка по силам только Всевышнему, который для этого даёт человечеству Всемирные войны.
       Не царь иудейский, не Пилат, виноваты в казни Иисуса Христа. Виновато тупое быдло – народ, кричавший на площади: «распни Его!». Но больше всех виноваты тысячи равнодушных и законопослушных, которые слушали проповеди Христа, ели подаренные Им хлеб и рыбу, Иисусом Христом исцелялись и с проповедями Иисуса соглашались… но! – когда пришло время защитить Иисуса, -- ни один, ни один! – паршивец из иудейского народа не рванул на груди тельняшку, то бишь хитон, и не крикнул на Голгофе: «Люди! Что вы, сволочи, делаете!! Одумайтесь, падлы позорные!!!»

       А кто заступился за прекраснодушных революционеров и героев гражданской в России в тридцать седьмом?? Чем русский народ лучше иудейского?! Иудеи за спокойную жизнь предали своё будущее – Царство Божие на земле, русские – предали будущее человечества – коммунизм. И те и другие предавали будущее своё и детей своих, вместе с пророками и мучениками земли своей. Так стоит ли Богу церемонится с такими народами? И заполыхала Вторая мировая, пожирая в огне русский народ. И повалил дым из труб газовых печей, сжигая народ иудейский.
        Выполнил Бог обещание, данное при снятии Пятой печати. Настигла расплата «живущим на земле», благодаря равнодушию при котором благоденствуют злодеи. Увы, приходится такую санобработку планеты делать Богу за тех, кто должен был бы сам следить за чистотой! Ибо ЛЮДИ ПРОСЯТ БОГА ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО ДОЛЖНЫ ДЕЛАТЬ САМИ! Сами должны отстаивать счастье своё «живущие на земле», сами должны уничтожать гитлеров и сталиных, а не Бога просить об этом! Бог привык к масштабной работе. Если люди поручат Богу борьбу со вшивостью, Бог сперва истребит людей, чтобы вши не заводились. Нахрен Богу вшивое человечество, которому лень мыться? Помнить надо: все пути к «Царству Божьему на земле» и к коммунизму перекрыты старательным и педантичным слугой Божиим -- Искусителем, и нет туда халявных лазеек через капустную жрачку в монастырях! «В Царство Свободы дорогу» каждый прокладывает сам, как сказал Христос:
       «Царство Небесное силою берётся, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф.11:12).
        Кулаками или пулемётом – чем придётся, но «царство Божие на земле» силой берётся, а не молитвой. Не для себя, любимого, -- для всех! Вместе прорвёмся!!          
                                  *   *   *
         Щебёночная дорога выходит на асфальтированное шоссе с указателем: «Вена 98 км.»
      -- Ррота-а-а! Приставить ногу! Влево от шоссе… прива-ал! Ррразойди-и-ись!! – по сержантски лихо заливается Звонкий Ванька. Экое звонкое начальство досталось!
        Вовремя привал подоспел, радуюсь я, -- весь истоптался… Хотя и рановато: солнце – высоко и до ночлега – как до Вены. Поддошел потому, что ночью почти не спал. Снимаю с плеча дегтяря и сидорок, распускаю на пару дырочек ремень солдатский, брезентовый, с тоненькой кожаной полосочкой посерединке, тяжело плюхаюсь на скатку. Позади меня, громыхнув сидорком с дисками, шлёпается на свою скатку Лёха. Наваливаемся потными спинами друг на друга, вытягиваем ноги и… – как в кресле оба. Удобная спина у Лёхи: широкая, тёплая, привычная. И сколько мы так прожили – спина к спине, -- смешивая общий пот в крутой пехотный коктейль… сколько стран… на глобус посмотришь – ого! – а всё пёхом… Но не успеваю я додумать эту интересную мыслЮ, как глаза чётко, как с фиксатором, -- чик! -- захлопываются, голова падает на грудь…
          …надсадно ревя моторами, снижаются чёрные самолёты!…
      -- Двадцать седьмой! – слышу крик Лёхи и вижу, как медленно, очень страшно пикирует на меня чёрный самолёт с цифрой двадцать семь! Хищно оскаленный чёрный пилот выцеливает меня, пулемётчика, и больно заколачивает мне в бок чёрные, крупнокалиберные пули…
      -- Гля! Санька, гля! -- двадцать седьмой!! – колотит локтем меня в бок Лёха. Я просыпаюсь.
      -- Где??! Где двадцать седьмой?? – схватив ручник пялюсь я в голубую пустоту неба.
      -- Да вон – двадцать седьмой годик! Последний военный призыв! Гля-я… ка-ак красиво выезжают! Впрямь -- парад!  
      -- И-иди ты… -- удивляюсь и я. Со стороны Вены, грозно рыча мощными моторами на крутых виражах, «поднимается медленно в гору» колонна мощных студабекеров. Машины новенькие -- только что из Америки, -- непривычно огромные. В высоких кузовах тесно сидят одинаковые, как автоматные патроны, солдатики образца двадцать седьмого года. По сравнению с громадными машинами, солдатики -- совсем игрушечные. Все в одинаковых, добротно шерстяных и почему-то зелёных, шинельках из Австралии, и… в касках! Для устрашения незримого классового врага? А круглые и наивные мордашки под воинственными касками, хотя тоже, до смешного, одинаковы, а, однако ж, весьма серьёзны. Чтобы соответствовать историческому моменту: ведь, у каждого стударя, на решительно торчащем, чёрном, сокрушительно массивном, бампере белой краской через трафаретку выписано: «МЫ  ПОБЕДИЛИ!» 
       Мимо нас с утробно тяжёлым рёвом величественно шествует первый стударь, второй… уже десятый… со счёту сбились мы, а они идут, идут! Одинаковые могучие машины с одинаковыми словами на одинаковых грозно торчащих бамперах: «МЫ  ПОБЕДИЛИ!», «МЫ  ПОБЕДИЛИ!»… И солдатики, закруглённые касками, как автоматные патроны, свои подбородки из-под касок решительно выставляют, будто бы у каждого персональный бампер, хоть пиши на нём: «и я победил!»
      -- Гля! – победители! Ха-ха! Победителей в Европу завезли! Аккурат, посля войны! Однако, силища-то какая! -- ого?! – восторгается Лёха и машет рукой проходящему стударю. Одинаковые солдатики, как по команде, поворачивают скруглённые железом головы и, поджав воинственно выставленные подбородки, застенчиво улыбаются и машут ладошками. И долго, выворачивая тонкие шейки, внимательно разглядывают нас, вольно возлежащих вдоль шоссе. Я представляю, какими они видят нас с высоты громадных стударей: наши белесые гимнастёрки, причудливо раскрашенные разводьями от пота и грязи, наши цивильные шкарята, в сочетании с фрицевскими прохорями…
       Все признают, что форма вермахта самая красивая в мире. Форма солдата делает из любого увальня-боша бравого весёлого парня, а форма офицера – даже из баварца -- строгого, стройного мужчину.
       А мы, «советские воины», одеты так причудливо не потому, что пообносились. Каждый из нас под любым предлогом, а то и без, спешил на передке избавиться от нижней части формы,  которая придумана, как специально, для того, чтобы солдат не был похож на человека. Форма солдата не только уродлива, но и не удобна.
       На казённой части солдата, почти бестелесной от диеты Чебаркульских и Еланских лагерей, жалко тилипаются, как на клоуне, просторные армейские бриджи. А из просторных обручей стоячих воротников гимнастёрок трогательно, как одуванчики, тянутся к солнышку стебельки тонких солдатских шеек! Но самое смешное в одежде солдата, это, конечно же, обмотки, которые делают солдата похожим на аиста, отощавшего после перелёта из бескрайних российских болот на асфальт Европы, где уже сто лет лягушек нет, как нет.
         Конечно, нету худа без добра, -- солдат и обмотку приспособит не только для того, чтобы на ней повеситься. Ведь, только она, родимая, обеспечивает такое надёжное крепление баландомёта (по цивильному – ложки) к солдатской ноге! Без пулемёта солдат выживет, ещё и победит, а без баландомёта – везде ему полный пипец! То есть, аллес капут.
          И при всей-то нашей пестроте в одежде, единственно, что у всех одинаково – это вольная фронтовая расхристанность. И не только в одежде, но и в манерах, жестах, разговорах с начальством. Со стороны посмотришь – не рота, а табор… жаль, -- без цыганочек. Но на рваных гимнастёрках – боевые награды. И с уважительной завистью глядят на нашу, заросшую волосами фронтовую вольницу, спрессованные армейской дисциплиной, одинаковые, как из-под штампа, солдатики, рождённые в двадцать седьмом году, а потому не понюхавшие пороху.       
          Один за другим, с грозным рёвом могучих американских моторов, торжественно шествуют мимо нас громадные бамперы с триумфальным кличем: «мы победили!» Сперва я и Лёха хихикаем над этими надписями, несколько нескромными для опоздавших повоевать. Но потом до меня доходит глубинный смысл этого лозунга. «Мы» -- это не относится к солдатикам двадцать седьмого года. Даже к нам – фронтовикам, -- тоже. «Мы» -- это коммунисты-фашисты. Это они победили кровью своего народа, победили своих соперников социалистов, то есть – нацистов. «Мы» -- это ВКП(б), которой так нужна была вторая мировая!  Да, «они» победили! И теперь «им» никто не страшен, раз нет нацистов, сила которых, как у коммунистов (фашистов), в том, что они сперва стреляют, а потом выясняют: кого расстреляли для «исторической  необходимости»? А Европа, и так под завязку заполненная советской армией, теперь пополняется ещё более надёжной опорой советской диктатуры – не воевавшими солдатами двадцать седьмого года.
           Стандартные, как оловянные солдатики, избавят они старушку Европу от юридических заморочек, вроде «прав человека». Напичканные трескучей демагогией, зажатые в тиски уставов и армейской дисциплины, отученные от любой мысли и до смерти запуганные «смершем», потопает двадцать седьмой годик по Европе, наводя сталинский порядок, заодно, напоминая нам, фронтовикам, о том, что слишком много свободомыслия вдохнули мы с европейским воздухом!
         Не спроста Партия одела двадцать седьмой год во всё новенькое. Нас, отправляя на смерть, так красиво не одевали. Не спроста вооружили их самым совершенным оружием! Пол-Европы  под советскими войсками и никуда они отсюда не уйдут! Колесо Истории набирает обороты и сейчас только чудо спасёт Европу от сталинской оккупации, при которой европеец, сперва робко оглянется, будто бы пукнуть хочет, а потом осмелится подумать: «а при Гитлере дышалось свободнее»! Хуже мы, фашисты, нацистов или лучше – не мне сравнивать. Пока они порабощали другие народы, гебня превратила в рабов свой народ… других-то народов у гебухи не было. А – сейчас?
      «И, может быть, это далеко не всё, -- загадочно произнёс Монте-Кристо»…

        Вчерашняя газетка «За Советскую Родину!» писала про встречу на Эльбе наших генералов с американскими. Под жужжание десятков кинокамер и сияние фотовспышек всласть нацеловались генералы и слезами нерушимой дружбы друг друга до кальсон промочили, под команды режиссёрские: «Дубль! Ещё один дубль!! Слезу крупнее! Самым крупным планом!!!» Актёришки самоучки. Представляшки. Проститутки политические. Но в рядовых русских и англо американских душах медные трубы победный марш наяривают очень даже по-натуре! Все о вечном мире мечтают. А Сталин, конечно, думает о том, что советская армия может идти по Европе и дальше – до Гибралтара. Кто ей помешает? Только, не водевильная американская армия! А других-то уже нет... Так, чего доброго, сбудется моя сопливая мечта: «Гренада, Гренада, Гренада моя!»?
         Поговорить бы с умным человеком об этом, поспорить бы… Впрочем, лучше не спорить. Афоризм: «в споре рождается истина», -- придумал стукач провокатор. В СССР после спора следует донос. А в армии спор  способствует чистоте пола в казарме, если спор о Дарвине старшина подслушает. А он чётко секёт: разномыслие в армии недопустимо! Конечно, в природе всё взаимосвязано, но думал ли Дарвин, что его «Теория видов» так благоприятно повлияет на чистоту полов в пульроте Чебаркульских лагерей!? Поэтому, всегда надо помнить о том, что когда споришь с дураком, то он в это время делает то же самое.
          Если не будет продолжения войны, то многие участники войны сменят военную форму на зековскую робу, чтобы за колючей проволокой подумать над тем: кого они защищали? Сталин историей России интересуется. Про декабристов читал, которые задним умом сильны были: вышли на Сенатскую площадь за идеи Наполеона не в двенадцатом году, а в двадцать пятом. А в двенадцатом эти недоумки, вместо того, чтобы на сторону Наполеона перейти, против него воевали, отстояв самодержавие и рабство! И русские крестьяне, -- рабы потомственные, -- самоотверженно отстояли своё право на крепостное право. Скоты-патриоты!! Мать их… до чего позорна история России!! Как трусливы и глупы все наши предки!!! А – мы? – мы, что, умнее, храбрее??
 
      Есть сейчас в России прозорливый Сталин, который опередит современных декабристов! А глупый русский народ, обожая гебню, долго и искренне будет радоваться победе… над своей свободой! Ещё и праздник Победы придумают… как Праздник Рабства! А я? Что, я – других умнее?? Сам влез в это дерьмо и расшарашился с пулемётом в самом загаженном политическом месте истории! Тилипаюсь туда-сюда, размышляя: в какую сторону шмякнуться, коль со всех сторон дерьмово? Воюю не за что-то, а за компанию с первым взводом второй роты третьего батальона. Обрыдло это. Как говорят фрицы: «генук фюр михь!» (с меня хватит!). Настрелялся…
                                     *   *   *
       Прошла колонна стударей. А вслед за ними, на опустевшей дороге, виляя от обочины к обочине, неторопливо катит старинный грузовичёк с развевающимся греческим флагом. Звонкий Ванька – тут как тут, -- выскакивает на дорогу – бдительность демонстрирует:
        -- Стой! Кто такие?
            Грузовичёк останавливается. Шофёр достаёт представительную бумагу с печатями и демонстрирует грекорязанский акцент:
         -- Калимера-бонжур-сервус унд гут дей! Мы есть грека -- раб фашистского дрека, мать их растак! Гутен таг! Ком нах хаус! Хрен в Рот фронт! Но пасаран!! Гитлер капут! Фрау фикен гут!
            Дюжий детина в тесноватой, концлагерной полосатой одежде, поднимается в кузове:
          -- Калимера и здоровеньки булы! Тринкайте, хлопчики, за перемогу! Це вино доброе! – Покачиваясь на нетрезвых ногах он, играючи подбрасывая, передаёт, подбежавшим солдатам, трёхведерный винный бочёнок овальной формы.
          -- Гамарьджёба, кацо, держи на закусь! «В Греции всё есть!» – сверкает улыбкой высокий красавЕц брюнет в просторном норвежском свитере, доставая поросёнка, зажаренного на вертеле и завёрнутого в плащпалатку. Ещё один, смуглый, в тирольке с пером, подаёт из кузова пару жаренных гусей. – Алла верды, славяне, хавайте на здоровье! Аллах акбар! Калимера! 
         Ещё двое в распахнутых маскхалатах, один в лагерной куртке, другой – в лагерных штанах, спят на показ в раскладных креслах в кузове. Пока Ванька Звонкий, который и по русски-то читает с трудом, морща лоб, рассматривает бумагу на неизвестном языке, водитель, покинув кабину, разгибает погнутый указатель и читает вслух название дорфа, в котором нашей роте перепало от мессера:
        -- Марьендорф! Ё-маё! Машкино село! Эх, пощупаем Манюнечку за сладкое!…  
        Ротный, бросает бумагу в кабину, ворчит: «Ехал грека через реку»…-- и спешит туда, где рота столпились – вино разливают по котелкам. Насчёт греков у ротного инструкции нет. Если б это были фрицы… а то – неизвестно кто!? И тут до меня доходит: это – мой шанс, – это та третья сторона, куда мне надо! Понатуре, красиво из войны выскочу – сразу в клёвый кодляк! Рота дарами занята, я грузовичёк обойду… дверь в кабину открыта – присяду… «греки» не фрайера -- не сдадут… погОню нашим не на чем устраивать… да и спохватятся меня, когда поросёнка схавают!
      И крадусь я бочком-бочком вокруг грузовичка…
      Тут появляется Акимов и вполголоса, но строго:
  -- Саня! Стой!! Не подходи… это бандиты! Ё-маё! Жаль, -- далеко пулемёт… да и малой кровью тут не обойтись… которые будто спят, у них шмайсеры на взводе… меня с тобой положат первыми… А – тот, Хаджи Мурат, гранатами поигрывает… ишь – нервный… Им что терять? Колыму? А от роты что останется?! То ж не рота, а стадо баранов… столпилось! Все оружие побросали!! Нах… такой героизм под конец войны??!
          Водитель, нагло, понимающе улыбается Акимову. Неторопливо садится в кабину. Грузовичёк сворачивает с шоссе на грунтовку, к деревне. Из удаляющегося грузовичка доносится народная греческая песня:
                   Хасбулат удалой
                        Бедна сакля твоя,
                        Золотою казной
                        Я осыплю тебя!

          -- Да-а… дружба советских народов… дадут они шороху гансикам в том дорфе, где нас мессер умыл… К вечеру успеют и туда, где мы ночевали. Им много золотишка надо, -- не близок путь до Аргентины, -- туда сейчас и русские, и немцы из Европы бегут со страшной силой. В городах золото из немцев «смерш» вытряхивает, – на то они спецы. А эти – в глубинке золотишко ковыряют… тут и репатрианты, лагерники, власовцы… -- говорит Акимов, провожая взглядом удаляющийся грузовичек. – Вот же -- французы, скандинавы, чехи, словаки, -- люди, как люди – до усрачки свободе рады, каждый драпает на родину, нах хаус! А русских хрен из Европы выколупнешь, -- жизнью рискуют, золото добывают, чтобы от от родины подальше оторваться!

  -- «У пролетария нет родины, его родина – весь мир!», -- цитирую я Маркса. – По этим словам в букваре я читать учился… А с чего начинается родина? С букваря?! Русскому чем от родины подальше, тем лучше, -- отвечаю я, а сам думаю: да пропади она пропадом, моя подлая родина, -- «страна рабов»! Как хочется в Аргентину, чтобы жить по человечески, не «под руководством Партии»!
         -- Санька! Это твоя доля! И закусь! – кричит захмелевший Лёха с котелком в руке.
           Да… это моя доля… А винцо-то, впрямь, доброе: вкусное, хмельное, особенно с устатку и натощак. Закуси мало – жрать хочется. Заливаю вином досаду по несостоявшемуся аргентинскому танго. Не вЫтанцевалось оно у меня – Акимов помешал… А-а! -- хреновому танцору и хрен мешает! Эх, Родина моя нежеланная, окаянная… остаётся мне напевать про жисть красивую:
                 Под знойным небом в Аргенти-ине,
                 Где море южное так си-ине,
                 Где женщины, как на карти-ине…

         Танцуют… 
                             *          *          *
           -- Ррота-а-а! Па-адъём! В колонну па-а четыре ста-анови-и-ись!! – заливается Звонкий Ванька… Поднимаются братья славяне на негнущиеся после привала ноги, бурча, ворча:
      -- Одын татарын па четырэ стройся!
      -- Мать вашу, отцов-командиров, покатали бы нас, фронтовиков, на автомобилях по засраной Европе!…
      -- Лучше б скомандовали: «нах хаус!» -- я б и на карачках так отсюда рванул – в автомобиле не догонишь!
     -- Пущай двадцать седьмой катается. Им служить в Европе до старости, как медным котелкам!
      -- Кто там -- на котелки намЯкивает? А где кухня??
      -- Там же, где наше светлое будущее!
      -- Эх, хорош порося, да мал…
      -- Терпи, солдат, ефрейтором станешь!
      -- Трах-тарарах кухню перетарараханную!...
          Матерясь, поднимается с привала усталая пехота -- профессионалы трудного, опасного ремесла, кровью своей заслужившие уважение и чувство собственного достоинства. Мы не двадцать седьмой годик… фронтовики мы! Но это – пока вместе. Пока сидим спина к спине на привале, пока шагаем плечо к плечу на марше. А на гражданке растворимся мы среди чванливых  карьеристов, подозрительных гебистов и прочих гадов и гадиков с душами заскорузлыми от зависти и злобы, как солдатская портянка класса СБУ после вошебойки. Закончилась война, а Россия, какой была и осталась такой… с российской злобой и гебнёй.
         И почувствует фронтовик горечь одиночества и будет вспоминать военные ночки и денёчки, как лучшие в жизни. Жить, «как все», фронтовик не сможет – уже по другому на мир смотрит, -- человек в нём проклюнулся, а рассчитывать на уважение «благодарного отечества» не приходится. Не бывает отечество благодарным к тем, кто ему не нужен! Помню я, как обошлось оно с героями гражданской… И фронтовичков инвалидов от общества изолирует наше отечество: сошлёт куда-нибудь и… ага. Чтобы не кормить калек… они же живучие!
        Собьёт отечество гонор с фронтовичков. Награды девальвирует, а жизнь обеспечит, «как в сказке», на роли младшего сына – дурака: умные сыновья в «смершах» и гебне ордена получают. Ещё и подсмеиваются над фронтовиками: «места надо знать, где ордена на кустах висят». И уже гуляет подленькая модная присказка: «Война всё спишет», -- такая удобная гебне! Ведь морем свежей крови войны смываются кровавые реки репрессий! «Война всё спишет»… но не клеймо чес! Невозможна амнистия мировоззрению! Пока живы мы, живёт в сердцах наших лихое и горькое звание – ЧеС !

Конец репортажа 27.