Такой суеты и столько наигранно скорбных лиц, город ещё не знал!
Хоронили одесского ростовщика. Это был как раз тот самый случай, когда
при жизни он - богатейший байстрюк был круглый сирота, и вдруг, не успев
отдать концы, обзавёлся многочисленной роднёй, которая хищным прайдом,
вопрошая, куда же ты от нас так рано?, и не получив ответа, куда он именно,
бойко семенила за катафалком.
Чуть позади от внезапно близких покойному шилобреев, шла несметная армия
должников, не жалевшая мутных слёз от обуявшей их радостной утраты. Они
заполняли не только Преображенскую, но и все примыкающие к ней улочки.
Каждому нужно было лично убедиться в безвременности внезапного избавления
от всех долгов. Они печально и понимающе переглядывались друг с другом.

- Ах, какое горе, какое горе. Ещё вторго дня мы с ним... И вот, на тебе!
- А сколько ему было? Всего семьдесят три!
- Надо же! Совсем ещё молодой.
- Ему б ёщё жить и жить...
- А от чего, не знаете?
Причину смерти не знал ни кто!

Даже врач, который делал вскрытие, долго что-то бормотал себе под крючковатый
нос, с каплей на кончике, недоумённо разводил в стороны руки, опять бубнил
что-то невнятное, в конце концов, грязно выругался, гомко крикнул "Сволочь!"
и с яростью написал в заключении - Здоров!
Видимо, покойный почил из вредности, из презрения, так сказать, к окружающим.
Чтож, при его то состоянии, он мог себе позволить подобный фортель.

Непродолжительное время процессия шла молча, но вот шедшие поодаль свиньёй
музыканты, сменили боевой порядок и взяли катофалк в плотное каре.
Сёма Кацман бросил раскосый взгляд в толпу, приметил в первых рядах почти всё
городское и даже губернское начальство, с видом столичного маэстро поднял
руки (в одной скрипка, в другой смычок), набрал в легкие воздуха и ...

Пока группа щипковых и примкнувшие к ним, со своим льстивым пиццикато, смычковики,
втихаря пощипывали печальную тему, за всех приходилось отдуваться медной группе.
Струнные же всех мастей, на пару с духовиками, презрительно смотрели на ударные,
не без основания считая их бездарями, бездельниками и дармоедами. Те же,
понимая свою неполноценность, пристыженно постукивали и побрякивали тем, что
было им роздано для проведения мероприятия. Однако, при всём антогонизме,
разъедающем коллектив, музыкантам удавалось сохранить тему и размер призведения,
чего нельзя было сказать о тембре звучания.
Прощальная тема длилась не долго. Сема ощутив на себе любопытствующие взгляды
сильных мира сего, решил сразить их наповал широтой репертуара и смелостью
импровизации и дерзко увёл исполнителей в глубины еврейских традиционных мелодий в
коих, впрочем, так-же долго задерживаться не собирался. Лёгкий опереточный пассаж
сменил настроение в партере. Многие даже стали слегка пританцовывать, но поймав
на себе осуждающие взгляды, моментально принимали скорбный вид.
Вдруг, из подворотни нарисовался залетный и хмельной аккордионист, беспардонно
внося диструктив в уже полновесную концертную програму.
Такого диссонанса оркестр стерпеть не смог: в одно мгновение тромбон и альт
подскочили к хаму, и в три, максимум шесть ударов ногами востановили статус кво.
После чего был экскурс в молдавско-украинский фолклор, классика также не осталась в
стороне - она и явилась логическим возвращением к исходной, печальной теме.
Из нирваны всех вывел кладбищенский сторож, когда объявил, что кладбище скоро
закрывается...
Постная речь о достоинствах виновника торжества, и торопливое закидывание его землёй,
чуть подпортили общее настроение, но не настолько, чтобы расстраиваться всерьёз.

Расходились уже затемно. На душе была какая-то лёгкость. В весеннем воздухе
пахло сиренью, любовью и жареной рыбой.