Я не буду с тобою спорить,
соглашаться, подавно, не стану.
Но твой суд, что вершится споро,
солью с перцем на старую рану.

Я, прошедший и шахту, и прочее,
с обожённым войною детством,
называл себя чернорабочим
на строительстве внукам наследства
с человечьим лицом и братством
очень мирных советских народов.

Завершилось всё святотатством.
И увидел я морды уродов,
мне кричавших: «Геть, жид с Украины!»
То же самое было в России.
Вспомню это, и сердце стынет.
А ведь нами там отданы силы
и уменья, и знанья, и жизни.
мы хотели стране процветанья.
Оказались достойны изгнанья
из любимой советской отчизны.

Наших дедов, отцов могилы
не в лучах всенародной славы.
А ведь целью их жизни было
укрепление мощи державы.

Больше жизни они любили,
как и мы, тот Союз великий,
где детальками только были,
и остались от них лишь блики.

Днепрогэсы, магнитки, турксибы
в основном ведь зэками строились.
Те, в могилах, – вождю спасибо, –
званья этого удостоились.

Мы, хоть жили, как будто на воле,
Но, практически, зэками были.
Говорю я об этом с болью
потому, что ничто не забыл я.

Нам и Польша была заграницей,
и читали, что нам разрешалось.
И безденежье вечное снится,
и как с песней нам легче дышалось,
и как слушали тайно «Свободу»,
и как в очередях злых за водкой
предоставлено было народу
радость пить ненасытною глоткой.

Не Иваны, родства не помнящие –
были мы нашей родиной брошены!
И не просим кого-то о помощи,
что бы нам напомнили прошлое.

В нашей памяти всё хранится,
и хорошее, и плохое.
Большинство нас, кто в загранице,
держит в памяти всё дорогое.

Но мы помним и помнить будем
до последнего в жизни момента,
что не винтики мы, а люди
и не мыши для эксперимента.

Я не спорю с тобой, Асадов:
ты мне дорог, поэт и воин.
Только больше печатать не надо
этот стих: он тебя недостоин.