«Напротив Итальянского посольства…»
                         Г. Сапгир.

Продолжу фразу в ракурсе другом:
бывал я редко в славном закутке,
пыхтел я молча на своём шестке
от всех арбатов в дальнем далеке
и был радёшенек доставшимся углом
во время сессий.
                                  Бывший монастырь
в одной из келий принимал меня.
В своих чертогах он объединял
скульптурный цех, толкучку для менял
и тарный склад артели «Богатырь»,
медвытрезвитель и жильё ментов,
какой-то фабрики какие-то цеха,
где воровались первосортные меха.
Благочестивость и поток греха
себе здесь находили кров.

Нашлось пристанище мне у родных,
имевших здесь подобие жилья
в отличье от партийного жулья,
элиты нашей, что в Москве жила,
я думаю, в условиях иных.

Ей не знакомы запахи параш
и сизый воздух келий по утрам,
и коммунальный тарарам,
с лихвой дававший оптимизм нам,
как с Красной площади бравурный марш.

Перед экзаменами черпав силы тут
и, между прочим, даже вдохновенье,
борясь с патологическою ленью,
но в постоянно бодром настроенье
спешил я радостный в свой институт.

Был на Красноказарменной МЭИ,
а монастырь мой за Таганкой был,
столоваться на «Пушкина» любил,
где, говорили, сам! – Есенин пил.
И в этом круге тратил дни мои.

Бюджет заочника, потенция его,
скажу: не больше очень скудных знаний.
Поэтому возможный клад желаний
не превращались в цель моих стараний,
и пробегало время сессии легко.

Случалось и такое совершать
погоде и желудку вопреки:
по набережной вдоль Москва-реки,
где что-то с берега удили старики,
пешком я шёл столицу изучать.

Обычно это лишь по выходным
и чаще только с раннего утра,
когда я знал, что все профессора,
а так же вся помельче мишура
дарили свой досуг своим родным.

И раз в неделю получали кайф
на дачах, как уборщики квартир,
в латании каких-то дыр,
в очередях, что как общественный сортир
давал понять, что значит ад и рай.

Позволю что-то вроде резюме:
социализм волей партмудил
в народ советский нас соединил
и по возможности в быту нас усреднил,
себя не позволяя разуметь.

Мы добивались кресел и чинов,
конечно, повышения зарплат,
среди таких же заводили блат,
мечтали вместо серости заплат
иметь изрядное количество обнов.

Для этого и в институты шли,
цеплялись с жадностью за партбилет,
считали, что ему отказа нет
заполучить какой-то кабинет
в пространстве заколдованной земли.

Но эта, к слову, рассуждений муть…
А я, от Новоспасского моста
начав экскурсионный путь,
шёл наугад в желанье заглотнуть
московских улиц радостную жуть,
пока валился с ног, как чёрт устав,
десятки километров прошагав,
то в Парке Горького, где по весне грачи,
как будто бы в чернёном серебре,
то на Арбате в маленьком дворе,
где в домино, всевозрастной игре,
провинциально забавлялись москвичи.
Моей душе сродни московский темп.
Я по закваске от рожденья – урбанист.
Мне шум машин милей, чем птичий свист.

О, если б мог перенести на лист
гармонию вечноспешащих тел,
её в ритмическую речь запечатлеть,
нарисовать бессмертье здешних улиц,
представить город, как громадный улей,
чтоб слово в строчку снайперскою пулей
могла бы по желанию влететь!
А так я только, как документалист,
фиксирую всё на нейронах мозга –
старинные дома с налётом моха,
и новь, что здесь с трудом представить можно,
когда б я вёл себя как формалист.

Но я – восторженный ребёнок и чудак.
Мне в радость всё! от маленьких церквушек
и между окон ёлочных игрушек
до у музеев стародавних пушек, –
всё задарма в себя вбираю, просто так,
чтоб позже памятью по улицам столицы
ходить, и даже мимо Итальянского посольства,
быть благодарным всем за хлебосольство.
И, испытав оргазм самодовольства,
всё выплеснуть из сердца на страницы.