Ранее утро. Ровная серость во все небо, влага в прохладном воздухе, невысохшая земля, темно-желтые стены станционных строений в грязных потеках снизу. Вдоль стен, где асфальт выкрошился от времени, местами торчат темные стебли крапивы и лопухи. Обшарпанный вокзал, на путях за ним грязная электричка, рядом с нами поезд «Санкт-Петербург – Одесса». Зеленые вагоны, темные, с грязно-коричневыми шторами на окнах.
Белые простыни под спящими пассажирами закрывают коричневый дерматин жестких полок. Казенные матрасы, тощие подушки, неровный черно-зеленый пол. Желтые потеки на бежевом кипятильнике, кое-где верхний слой краски растрескался, капля воды повисла на носике разболтанного крана.
Немного мятая белая рубашка, мелкие ворсинки от постельного белья  на черных брюках, потертый чехол с флажками в руке. Провожу тряпкой по поручням, опускаю подножку. Женщина с дочкой лет десяти протягивает билеты. Сзади бабушка. Фиолетовая кофта под расстегнутым серым пальто, длинная юбка, большие черные ботинки, в каких часто ходят старухи, черный павловопосадский платок с цветами завязан под подбородком.
- Вы посадите их на нижнее, - жалобно просит она.
- Доедем, мама, - женщина резко обрывает ее.
«Места указывает проводник», проверяю дату, номер поезда и вагона. Женщина подсаживает дочку, с сумкой в руках поднимается сама. По морщинистой щеке катится слезинка, бабушка складывает пальцы в щепоть и торопливо крестит их в спину.
- Вы уж посадите их хорошо, с ребеночком же она, - в руках откуда-то появился затертый старомодный кошелек. Достает сложенную вчетверо сотню и протягивает мне.
- Не надо, я их и так устрою, - я знаю, что нижних мест нет.
Продаю две постели, женщина сама заняла верхние полки во втором купе. Записываю их в «лушку» (лист учета населения вагона и расхода комплектов постельного белья). Поезд трогается, иду закрыть дверь.
Бабушка еще стоит на перроне. А дочь с внучкой даже не видят этого. Стоит не потому что так принято. Она волнуется за любимых людей. Как доедут, все ли благополучно. Я видел ее руки – темные и очень крупные ладони, пальцы. Такие бывают у женщин от тяжелой деревенской работы. Много ли ездила она за долгую свою жизнь от коровы, огорода, кур?
Двумя годами после этого случая я буду стоять в маленькой деревенской церквушке. Добродушный высокий батюшка накрывает епитрахилью худенькую низкую старушонку в темной одежде. До меня долетают обрывки фраз:
- За больной нерадиво ухаживаю... постилась плохо, - старческий голос дрожит, - завидовала соседке, как у нее картошку жук не поел.
- Бог простит, - ладонь священника закрывает ее голову почти целиком.
За мной еще две бабушки. Как принято, я оборачиваюсь к ним, руки на груди крестом: «Простите». И… отхожу в сторону. Не могу – слова в горле застрянут.
А сейчас я проводник плацкартного вагона. К обеду в Питере будем, может, выглянет солнышко. Часа хватит на подготовку к обратной дороге. И вот – здравствуй, вторая столица. Погуляем на Сенной, по набережной Фонтанки.
Телефон у бабушки, я почти уверен, с диском, красный, стоит на маленькой полке, застеленной белой салфеточкой.
- Благополучно все, - скажет она, услышав резкий звонок. Знает, еще не снимая трубки, что это они. Дорогие ее сердцу люди. И все у них хорошо. А значит, и слава Богу…
Я иду по вагону. Третье, четвертое, пятое купе. Вот! Наклоняюсь к спящему:
- Молодой человек, вы не уступите ребенку свою полку?