- Давно это было – начал рассказывать старый егерь, задумчиво вороша тлеющие в печурке угли. – Мне тогда, почитай, годков семь-восемь было. Лихое время тогда наступило. Как какое проклятие над Россией тогда случилось. Люди все как из ума выжили – шутка сказать, царя-батюшку скинули. Но все случилось из-за этой войны проклятой мировой – едрить ее в растуды.
Нечисть, видно, какая-то ее задумала, и нечисть тогда и подниматься стала. Испокон веку, старики говорили, такого никто не видывал. Только при Петре Алексеевиче, говорили нам прадеды, а им ихние прадеды сказывали, рыскали вокруг сел оборотни, а нечисть по погостам бесновалась – за то в народе его Антихристом и нарекли. Говорить только про то никому не велено было, а ослушникам ноздри рвали и лбы клеймили, опосля чего на Урал да в Сибирь ссылали в страшные рудники и шахты, откуда, говорят, никому назад уже хода не было.
Старик закрыл дверцу печи и пошаркал к своему стулу, бывшему, наверняка, ровесником своего хозяина. Тот не спеша опустился в него, достал из кармана кацавейки скомканный газетный лист, расправил его, а затем оторвал от него неширокую полоску бумаги. После этого он вытащил и другого кармана кисет с саморучно выращенным и засушенным по особому способу самосадом – чтобы был поядренее, да позабористее – и аккуратно высыпал табак на бумажку. Свернув самокрутку и проведя языком по краю бумаги, старый егерь задымил своей цигаркой, наполнив воздух дымом, который непривычному человеку мог показаться ядовитыми газами, применявшимися немцами во время битвы на Ипре.
- Что за бумага пошла! Не бумага, а невесть что – недовольно пробурчал он. Вот раньше была бумага, так бумага. Бывалочи, от «Правды» такой дух шел, что и дым выпущать не хотелось. А сейчас везде одни нитраты. Да и печатают что – срамоту одну. Эту бумагу только на подтирку пускать, а не на курево.
- Вы, кажется, что-то насчет нечисти рассказывали – вынужден был перебить его я.
- Да, милок, плохая пошла бумага – продолжал он, будто и не слыша меня. А про нечисть то я тебе сейчас расскажу. Ты чай себе заваривай. История то не маленькая – коротко не расскажешь.
Нечисти, сынок, у нас здесь полно было. Говорят, выходит она только в лихую пору – жди тогда беды большой. Так оно и вышло. Упаси Боже кому еще такое увидеть – страх ужасный.
По лицу старика пробежала тень. Дотоле добродушное и приветливое оно превратилось в каменную маску какого-то древнего изваяния. Взгляд его остекленел, и зрачки неподвижно уставились в одну точку. Рука с дотлевающим в ней окурком застыла в неподвижности на столе. Было видно – старик вновь переживает те далекие события, случившиеся с ним на заре его долгой и непростой жизни.
Неожиданно он скинул с себя оцепенение и начал скрипучим старческим голосом рассказывать свою историю. По ходу повествования он все больше и больше воодушевлялся, а под конец его даже стал вставать со своего стула, хромая взад и вперед по избушке и усиленно жестикулируя. Я в восхищении слушал его рассказ, даже не задумываясь о том, правда то или нет. В любом случае, история, рассказанная егерем, была достойна того, чтобы быть записанной.
Недавно я вновь приехал к своему давнему знакомому, чтобы уточнить у него некоторые детали, касающиеся этой истории, но с сожалением узнал, что его больше нет.
Безмолвный могильный холмик встретил меня на кладбище. Погода была сырой и дождливой. Ветер гнал серые тучи по небу и срывал с деревьев последние пожухлые листья. С сожалением и грустью смотрел я на последнее пристанище рассказчика, чья история так сильно запала мне в душу.
Простояв некоторое время у его могилки, я повернул обратно. Как жаль – подумал я – что люди имеют свойство умирать никого не предупредив об этом заранее.
- А все с того началось, что у нас в селе на отшибе одна баба жила. Ни мужа, ни детей у нее никогда не было. Жила она всегда одна и людей чуралась. Люди ее дурочкой считали, так и прозывали ее – Дурочка. По имени никто ее и не звал никогда – да имени никто почти и не знал. Так – Дурочка, да Дурочка.
А потом слухи пошли, что баба эта с нечистой силой знается. Будто бы ночью в самую темень выходит она из дому босиком и с распущенными волосами. Говорили, что она и по погосту гуляет, какие-то слова выкрикивая.
Как-то раз мужики наши с ярмарки ехали – припозднились и ночью лесом домой возвращались. Напились, конечно. Ехали, балагурили, и вдруг смех адский услышали – дикий и неистовый. А потом с той же стороны вдруг волчий вой послышался.
Мужики потом говорили, что смех этот точно той бабы был. Она и раньше все время особняком жила, а теперь ее и подавно стороной обходить стали. Около избы ее никто и ходить уже не отваживался. Даже было сжечь ее надумали, да никто грех на душу взять не решился – а зря, может и не было бы потом такой беды на селе.
А потом и случилось то, что жизни нам потом долгие годы не давало. Родила дурочка ребеночка. Одна родила – ни бабы-повитухи, ни фельдшер к ней не наведывались.
Долго никто и не думал, чье это дитя. Ночью в полную Луну он родился. Долго потом ту ночь вспоминали. Во всех избах в печах чугунки гремели, половицы криком скрипели – будто кто по хатам ходил, в стекла всю ночь кто-то бился, словно внутрь пробиться пытался. Скотина в хлевах металась, куры петухами кричали, ветер дерева чуть ли не до земли гнул, в трубах домовые кричали. Страху все в ту ночь натерпелись!
Вспомнили потом и смех ужасный в лесу, и волчий, опосля чего порешили, что по сроку все сходится. Видно, Дурочка с оборотнем каким сошлась и от него Бесносвята прижила. Мы только так его и звали. Имени человеческого у него никогда и не было, никто его не крестил. Может, нечисть его по своему сатанинскому обряду окрестила – про то нам неведомо было.
Рос Бесносвят таким же нелюдимым, как и мать его. По правде сказать, никто с ним дружбы-знакомства заводить и не собирался. Но, видно, иногда в нем душа человеческая просыпалась. Случалось, когда он еще малой был, заходит, значит, он в деревню и издалеча смотрел, как другие ребятишки друг с другом играются. Бабы как увидят, что тот на ихних деток смотрит, с розгами на улицу выбегали, грозились ему, иногда даже стегали. Говорят: «Уходи, выродок проклятый, отсель. Нечего тут детишек наших глазить. Прочь пошел к ведьме своей в берлогу, а здесь и не появляйся».
Дети тоже его не привечали. Как завидят, так сразу начнут палками, да камнями в него кидаться. Как-то раз мужики собак на него натравили. Покусали они его всего, а мальчонка, ему уже тогда годков десять было, как крикнет: пожалеете, мол, вы все еще, что меня не жалуете. Кровью своей умоетесь. А потом побежал к хате своей, где они вместе со своей матерью-ведуньей жили. Долго потом ни слуху, ни духу от них не было. Ночью только в избе их свет горел, иногда до самого утра. Говорили, теперь они ночью вдвоем из своей избы выходят, и обряды свои творят. Вроде бы они всякий дурман и зелье пьют, из ума от этого выходят и с самим адовым войском дело ведут.
Видать, слова эти правдой были. А когда мальчонке шестнадцать годков исполнилось, умерла его мать. Понеслась душа его прямо в ад, а плоть от плоти ее – дитя ее осталось, чтобы дело ее дальше творить и зло на весь честной православный народ наводить.
Разозлился тогда Бесносвят на весь свет белый. И пришел он уже в последний раз человеком на село – лицом и видом ужасный был! Волосы белесы ему по пояс были, на руках когти длинные, лицом смугл – то ли немыт, то ли в пекле обгорел, глаза кровью налитые, изо рта клыки торчат. Шея, что у быка – вся в венах вспухших. Одежда вся из шкур звериных, на голове шапка не шапка, а башка волчья с пастью разинутой, откуда Бесносвята лицо смотрело.
Пришел он на село и говорит: «Знайте, люди, мать моя великой ведуньей была и мне по наследству все свое умение передала. Теперь я уже больше ее знаю. Вы и ее и меня много лет мучили, теперь мой черед вас мукам предать настал. С этой поры вы изгоями станете и узнаете, каково в страхе каждый день и каждую ночь жить».
Сказал он эти слова и как сквозь землю провалился. Стоял, грозился – и через миг единый нету уже его. Заверещали тут бабы, призадумались мужики. Поняли они, какая беда на них нашла, какое зло вокруг них ходит.
Страх по всему селу от таких слов прошел. Народ весь сразу хмурым и угрюмым сделался. Исподлобья друг на друга смотрели и у всех только одна мысль была: что там еще Бесносвят удумает.
И по осень начались дела страшные. Из печей стали кирпичи выскакивать – людям кости дробить. Кто себе топором руку отрубит, то в доме балка рухнет и человека придавит. Скотина стала беситься. Бык самый огромный ворота хлева разметал – двух человек на рога поднял, копытами топтать стал. Еле отбили у него тех двоих, а быка осатаневшего прибить пришлось.
А потом и вовсе ужас начался. Ночью вдруг изба загорелась, и вся семья в ней погорела. Наутро только угли дымящиеся нашли и ошметки мяса обгорелого.
Народ тут крепко задумался. Видно было, что сила нечистая не на шутку на село ополчилось. Бесносвят проклятый слово свое сдержал – крепко село испужалось тогда. По всей округе слава недобрая пошла, никто даже и к нам и не заезжал, а по воскресеньям на базаре наших стороной обходить стали. Что и говорить – хиреть село от выходок колдуна этого стало. Народ руки опустил, мужики пить горькую стали, в церковь ходить забросили. Неустроенно все стало – а Бесносвяту только этого и надо было.
Никого он уже не боялся – ни Бога, ни людей. Сатана за него горой стоял, силой бесовской его наделил. И днем Бесносвят уже не хоронился. Ходил по околице, заговоры шептал, сатанинские меты на тропах и дорогах ставил, на поля неурожай наводил. Если кто решался с крестом и святой водой его прогонять – только смеялся на это и слова богохульные и срамные кричал. Иногда просто на распятье плевал, а воду святую отбирал и на землю выливал. Говорил он, что бог ему не хозяин и что все эти штуки поповские ему нипочем. А тем, кто на него выходил, муками страшными грозил и смертью недоброй.
Собрались тут мужики и решили Бесносвята изгубить. Взялись за топоры да вилы и всей гурьбой к его хате пошли. Паклю смоляную подожгли и ему в окно кинули. Изба загорелась вся ясным пламенем – ждут мужики, когда колдун выбежит, чтобы в куски изрубить. А тот через чердак на крышу вылез – горит весь и смеется жутко. Кричит: «Думали меня огнем извести, думали меня крестом да водичкой святой прогнать, думаете теперь железом каленым меня убить. Знайте, мужичье-лапотники, вовек вам меня не одолеть. Плоть моя и дух мой не в вашей власти. И ночью и днем не взять вам меня. Раны свои я залечу вмиг – злости только во мне прибавилось».
Сказал он так и прыгнул весь во пламени прямо в толпу. Расступились тут люди и побежали обратно что есть мочи. А Бесносвят к лесу пошел – раны свои лечить у лешего в норе.
Горько и тоскливо тут стало на селе нашем. Все отчаялись напасть эту от себя отвести. А Бесносвят новое изуверство задумал. Решил мертвых он из могил поднимать, да на живых их насылать. Не знаю уж, что он на кладбище творил такое, только стали по ночам к домам покойники приходить – в двери да окна стучаться. Голосом страшным стали они живых звать и внутрь проситься. Ужас как страшно было, когда к людям домой их родня покойная приходила, когда родичи умершие с того света возвращаются. Совсем народ из ума тут выходить стал. Нельзя больше было такого выносить. Но, то только начало было, только начинал народ все те муки терпеть, что насылал на них Бесносвят проклятый.
Тут и война началась. Со всей Руси народ на бойню ту послали. Много и из нашего села мужиков в солдаты забрали, да только вернулось их совсем не столько, сколько уходило, да и из них половина – калеки. Обезлюдело тогда село наше. Старики, бабы и малые ребятишки одни остались. Лихоимцев тогда по всей округе развелось великое число, а тут еще где-то Бесносвят в соседнем лесочке жил. Хату то его сожгли и теперь он навсегда от людей ушел к нечисти лесной.
Это мне все моя мать рассказывала – я тогда еще малой был. А что потом было, когда война к концу катилась, когда самая страшная пора начиналась, и дьявол уже всей страной овладел, я хорошо помню. Сам все видел собственными глазами, все как вчера было – перед глазами стоит.
Все уж в нашем селе страху натерпелись от колдуна этого проклятого. Мне тогда восьмой годок шел. Жили мы матерью, с братьями и сестрами одни в избе – отца давно уже как в солдаты забрали. Прямо за нашим домом лес начинался, где Бесносвят где-то жил скитался. Зима наступила уже – дни короткими стали, вечерело рано. Волков в тот год появилась тьма. Рыскали они вокруг жилья человеческого стаями и вынюхивали что-то. И как-то раз видел я издали на опушке как человек стоит и вроде бы в нашу сторону приглядывается, а за ним три волчищи огроменных сидят. Долго тот человек на наш дом смотрел – жуть меня пробирать стала, не мог я и шага ступить, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Как окаменел я в тот миг, словно бы наваждение какое нашло на меня тогда. Почувствовал я недоброе, тьму вековечную как бы увидал, когда на Бесносвята этого глядел. Сколько то продолжалось – не знаю, да только вдруг отвернулся он и быстро к лесу пошел, а волки за ним рысцой потрусили.
Мигом с меня то наваждение сошло. Побежал я обратно к хате, кричу: «Мамка. Мамка, Бесносвят на меня глядел. Не мог с места я сойти, три волка здоровенных с ним были». Мамка в слезы ударилась, причитать тут же начала. Недоброе она почуяла сразу. Всех нас малых она перекрестила, перед иконками лампадки зажгла – отворотить беду пыталась. Да разве отворотишь от себя Сатану, коли он тебе в гости пожаловать захотел?
Изба у нас крепкая была. Бревна из вековых сосен были. Отец сам в лес ходил – по бревнышку на лошадке нашей привозил. Славный дом у нас был! Печка, помню,такая теплая была1 Бывало, заберешься на нее спать и до самого утра жар от нее идет. Засовы у нас и на дверях и на засовах добротные тоде были – щеколды стальные кованые. Трудно было человеку в наш дом ночью попасть. Ну да то человек, а Бесносвят, ведь, человеком наполовину только был, а на вторую – нечистым, оборотнем, вурдалаком.
Двери мы после того, как я с ведуном злым повстречался, мы на все засовы-запоры позакрывали. Кресты на воротах мелом нарисовали, чертополоха колючек на них понавешали – не зря у него и имя такое. На двери святой водой побрызгали, окна крестным знамением перегородили, да, вдобавок заговором-заклятием древним от пращуров нам доставшимся заговорили.
Помолясь, спать легли, кинули краюху хлеба домовому в печку на лакомство. Думали, авось, пройдет на этот раз лихо нас стороной – да не тут-то было. В ночь самую глухую вдруг проснулся я . Чувствую, как давеча, жуть-тоска на меня навалилась. Пот холодный всего меня прошиб насквозь, исподнее на мне было – хоть выжимай. Чувствую не чувствую, слышу не слышу, вижу не вижу, но знаю – кто-то около дома нашего ходит, что-то нехорошее к нам войти стремится. Тут я мамку крикнуть захотел, а язык не шевелится – нету силы у меня ни крикнуть, ни слова единого сказать.
Чувствую я – все ближе и ближе они подходят, все сильнее и сильнее меня жуть пробирает. Волосы зашевелились у меня, по телу дрожь пошла, в нутрях все похолодело.
Вдруг наш пес цепной как лаять стал, скотина на дворе замычала, заблеяла, куры в курятнике переполошились. Поднялся тут шум на все село – все собаки лай на всю округу подняли. Мать моя проснулась, братишки с сестренками, что помладше, плач подняли. Мать их успокаивать – а сама чуть ли не трясется.
Но и это еще не все было. Отошла та сила, видно, на минуту какую и снова к нашей хате пошла. Слышно было уже, как кто-то вокруг дома ходит, дышит тяжко, о стену трется. Собака вдруг заскулила жалобно и лаять перестала, скотина смолкла в один миг и куры в курятнике затихли. Утром мы пса из конуры еле выманить смогли. Вылез он оттуда весь взъерошенный, скулил только, а глаза как у волка затравленного были. Скотина вся в углу кучей сбилась вперемешку, корова молока в тот день нисколько не надоила.
Ну а мы все такого страха натерпелись, что и не рассказать. В окно скрестись начали – сначала потихоньку так, а потом сильней и сильней. Дверь сначала вроде кто толкнул, а потом стучаться полегоньку стал, будто хозяев вызывал и дверь открыть просил.
Мы и не знали, что делать. Долго мы слушали тот стук, а потом мать спросить «кто?» осмелилась. Как спросила она, так и в окна и в двери сразу стучать перестали. Вроде как засмеялся кто несильно и бормотать что-то начал. А потом вдруг послышалось: «Пусти нас внутрь. А не пустишь – сами войдем». Голос был такой глухой, замогильный. Будто кто с того света говорил.
Мать тотчас перед иконами на колени бросилась и молитвы все, что знала, творить принялась. Мы все, кто хоть какую молитву знал, тоже креститься стали.
А за окном нечисть все сильнее расходиться стала. В дверь уже словно кувалдой колотили, а окно, мы думали, вдребезги скоро разлетится. Не знаю, сколько такой шум и стук длился – мы все уже ни живы, ни мертвы от страха были. Уже и не чаяли, что дверь выдержит, видели уже, что нечисть внутрь ворвалась и нами завладела.
Но на ту ночь все обошлось. Мы и время замечать перестали. Все как один миг пронеслось, и вдруг слышим мы, как вдали петух прокричал, потом второй, потом третий. Утро наступило после ночи страшной. В тот же миг все стихло. Ни одно шороха на улице не слышалось, можно различить было как ворона по крыше ходит.
Мы уж и не знали верить или не верить такому счастью. К двери мы подошли тихонько, ухо к ней приложили – слушать стали. Никого мы не услышали, никого в окне видно не было. Тут и светать стало. Дверь мы осторожно приоткрыли и на улицу вышли. Тишина там была, ни звука единого слышно не было. Небо ясное-ясное было, последние звездочки на нем догорали. Заря с востока небо раскрасила, воздух был как вода в роднике чистый.
Обошел я вокруг дома и диво такое – снег нетронутый лежал, будто и не было никого тут ночью, будто никто к нам и не стучался. Посмотрели мы на чудо такое и теперь уж наверняка поняли, что не простые гости к нам захаживали. Видно, то испытание тогда насылал Господь на землю за грехи наши.
Ночь прошла – хорошо, но и день зимний кончается скоро. Маялись мы с утра и до вечера – места найти себе не могли. Все думали – что опять ночью с нам будет, какое еще испытание для нас Бесносвят выдумает? У матери нашей от таких переживаний руки отнялись – ни похлебку нам сварить, ни воды из колодца в тот день наносить не смогла. Пролежала она весь день на кровати – хорошо, соседки по хозяйству помогли, нас, малых, накормили, воды наносили, скотине сена задали.
Как вечереть стало мы снова всю избу водой святой окропили, на дверях, окнах кресты поставили, заговором их заговорили, перед иконами лампаду затеплили. Помолились – потом и спать легли. Только вот заснуть все Ника не могли – ворочались с бока на бок. Ждали мы снова гостей незваных, снова – понимали, всю ночь спать не придется.
Так оно и случилось. Не успела еще Луна взойти, как вдали волчий вой протяжный послышался. И такой он тоскливый был, что душа его терпеть не могла, голову подушкой закрыть хотелось и не слышать его вовек. Но вражья сила ни за что человека не отпустит и никогда свои черные дела вершить не перестанет. Никогда нечистый свою жертву из лап самовольно не выпустит.
Как полночь наступила, так наваждение это снова к нам подступило. Шаги сначала послышались – будто кто-то неспешно так по снегу к нам подходит. Затем остановился он и как ждать кого стал. Взад вперед, было слышно, кто-то под окнами гуляет. Снова на нас страх дотоле невиданный на нас нахлынул. Мне и кричать и плакать хотелось, только испужался я так, что и голоса подать не мог. Меж тем шаги смолкли и как бы хлопот крыльев послышался. Слышно было – целая стая то ли птиц, то ли еще чего прилетела. Долго эта стая вокруг дома кружилась, а потом на крышу опустилась. По звуку различили мы. Что твари эти небольшие были. Легонько так они по крыше шуршали – будто коготками по снегу скребли.
Тут мать наша как всполохнет: «Господи, а про крышу то я и забыла». И точно – днем мы все окна, двери окропили, перекрестили, вход нечистой силе заговором туда загородили, а про трубу печную и оконце чердачное забыли. Почувствовал то сатана и силы свои через те ходы к нам направил. А Бесносвят – первый слуга его был и именно он всей нечистью в округе командовал.
Печка русская у на крышкой была закрыта. Мать сквозь ручку ее ухват продела и крышку ту приперла. Потом за водой святой побежала и печь всю водой окропила, а в топку дыру крестным знамением перегородила, чтобы нечистая сила оттуда выползти уже не смогла. На чердак в сенях лаз у нас был, а уж оттуда можно было в избу войти. Дверь в избу мы тем же манером от нечистой силы обезопасили, только открывалась она вовнутрь – на крючок лишь закрывалась. Накинули мы крючок и в страхе смертном стали ждать, что дальше будет.
А дальше на крыше писк и визг слышен стал. Будто крысы или мыши какие у нас по ней бегали. Вдруг услышали мы как стекло бьется – то нечисть на чердак проползла и по чердаку топать стала. Снаружи тем временем рев ужасный послышался, ветер вдруг забушевал, вьюга и пурга завывать стала. Видать, нечистая сила в ту ночь не на шутку разозлилась. Решила она нас достать непременно, а мы могли только на распятие, да на святую воду надеяться.
Долго ли, коротко ли, но твари эти из преисподней самой явившиеся и в печную трубу проползли. Прямиком в печь они попали и стали по крышке изнутри стучать. Визг тут поднялся, шум, гомон. Крышка вся ходуном ходить стала. Мы за ухват схватились, стали держать его, чтобы из печи никто выбраться не смог. Только, думаю я, не мы тут ей помешали в дом попасть – молитва, крест святой и водица святая великие вещи делают. Боится их сатана больше всего на свете. Сколько ни старалась сила злая из печи вылези, никак у нее то не получалось – только слышно было, как беснуется она внутри, как вопит неистово.
Мать в то время у дверей, которые в сени ведут, была. Вражина начал ее что есть силы дергать, рвать. Крючок еле-еле уже держался – нельзя было никак помешать им сорвать его. Слышно было как нечистая сила неистовствует, как изо всех сил дверь открыть старается. Дергали они ее за ручку яростно – видно, хотели они очень внутрь попасть, злоба адова их переполняла.
И сумели они все-таки крючок скинуть и дверь распахнуть. Картина тут ужасная у нас перед глазами предстала. Слуги сатанинские перед нами как на ладони стояли. Образины страшные, уроды ужасные они были. Во всю жизнь свою я страшнее ничего не видел – ни в коллективизацию, ни в голод, ни на войне Великой отечественной. Твари ужасные во всем своем обличьи безобразном перед нами предстали. Твари, имен для которых и не выдумали, образа которых ужаснее на всей земле нету.
Ростом они были махонького, ну, по пояс человеку среднему. Шерстью черной как смоль покрыты. Руки у них по полу волочатся, пальцы длинные тонкие, на концах ногти ужасные загнутые. Плечики маленькие, узкие, шея тоненькая, а на ней голова с тыкву сидит. Скалились они свирепо и зубы свои длинные и жуткие показывали. Были они желтого цвета, почти коричневого, клыки ужасные сверху и снизу торчали. Язык похабно высовывали свой черный – будто нас дразнили. Уши у них были как человечьи, только острые кверху и с мочками длинными. Нос – как пятак свиной, а глаза огнем красным горели.
И вот эта толпа как ринется вперед в избу. Мы думали конец – пришел наш страшный смертный час. Но вдруг все это отродье нечистое как на стенку какое невидимую натолкнулось. Бежали – и вдруг остановились на пороге дверном. Руки вперед тянут, морды суют, а пройти вперед не могут. Визжат, вопят, беснуются, друг на друга лезут, под себя других подминают, а не могут сквозь проем освященный пройти, не в силах были крестное знамение сломить. Мать тут хватится за воду святую и как примется их кропить. Нечисть сразу назад бросилась, на кого хоть капелька попала – у тех сразу язвы и раны ужасные открываются, только вместо крови у них гной льется и запах отвратительный остается. Отошли силы бесовские назад – скалятся, рожи корчат, верещат, а идти вперед боятся.
Я с малыми под лавку забился, глаза ручонками прикрыл. Сидим мы там – плачем ревом, а бесы в ответ в один голос выть начинают. Видно опешили они после того, как мать их водой святой кропить стала – видно, не самые сильные то твари были. Начали они тут в сенях безобразничать. Стояли у нас там ведра с водой – так они воду всю из них вылили, копытами пинать их стали. Грохот стоял несусветный. Но не того их хозяину нужно было. Нужно было ему души христианские наши заполучить, а не в сенях воду из ведер разливать.
Дом наш тем временем ходуном ходить стал. Качался он из стороны в сторону – такая силища ужасная к нам подступила. Очень уж хотелось нечистому дело свое злое завершить. С полок посуда падать начала, иконы со стен повалились, лампадка опрокинулась и масло из нее вылилось. Думали мы, что сейчас пожар будет и сгорим мы тут все живьем. Не знаю каким уж чудом масло не загорелось.
Вдруг – все как вчера. Вдали петухи петь стали - от одного двора к другому перекликиваться. Стихло все в един миг, бесы из сеней исчезли мгновенно, дом наш качать перестали. Тишина была такая, какая обычно утром зимним стоит. Галки на деревьях кричат, дым из труб столбом шел.
Мы и не верили уже, что наваждение это сгинуло. Денек еще один мы с радостью встречали. Но мать наша пригорюнилась – знала она, что на третий раз вся сила бесовская должна прийти и что следующей ночью еще больше страхов и ужасов нам пережить придется. Да и вряд ли мы уже в избе нашей могли эту ночь пережить. Почти овладела нами той ночью нечисть и дом наш больше надежной защитой для нас не был.
Пошла мать по селу, стала людей спрашивать – ответа выискивать как быть нам, что делать. Почти все руками разводили, говорили, что не знают как с напастью бесовской справиться, как с ней бороться. Никто и ума не мог приложить, почему на нас сила нечистая ополчилась.
Но старуха одна древняя, которая и с койки то уже не слезала, сказала мамке нашей, что дом наш не на хорошем месте стоит, что в древности там капище идольское стояло и волхвы на нем свои требы творили. А тут как раз солнцестояние подошло или Коловорот по-другому, по-славянски, говорила она – нечисть и рвется на то место, ибо в самую длинную ночь года вурдалаки, упыри и прочие твари страшные самую силу имеют. Раньше они наведываться сюда не смели, но Бесносвят проклятый в них силы новые вселил и главенство над ними принял. Поэтому, старуха та сказывала, бесы теперь прийти и отважились, Бесносвятом подстрекаемые. А капище им нужно, чтобы дело свое старое языческое продолжить – волхвы, ведь, на самом деле антихристу и сатане служили, а боги их демонами самыми настоящими были. Видно, сильно они постарались, раз и через тысячу лет место это бесов манит.
Побежала тут мать к попу за советом. Поп посетовал, попричитал – только и он руками развел. Сказал, что Господь испытание на землю послал и что мы со смирением должны его переносить. Плюнула тут она и в сердцах от попа ушла – решила пойти к добрым людям на ночь попроситься. Но никто нас к себе пущасть не стал. Смотрели на нас все как на прокаженных, некоторые даже и двери открывать побоялись. Пошли мы снова к попу, в ноги ему бросились и стали умолять пустить на ночь в церковь. Долго не хотел поп на туда пускать – попадья нас пожалела, уговорила его на одну ночку нас в церковь пустить. Авось, сказала, сила сатанинская в церковь войти не посмеет. Еле согласился он, взял с нас шматок сала и бутыль самогона за такое дело – идите, говорит, с Богом в церковь, ночуйте там, чада, и ничего не бойтесь.
Вечерело уже. Пошли мы в церковь, а она нетопленой оказалась. Внутри еще холоднее, чем на улице было. А морозы тогда такие стояли, что деревья в лесу трескались и пуд наш до дна весь промерз. Ну да ничего – затеплили мы несколько свечек перед образами, по два тулупа надели, валенки, шапки и в церкви заперлись. Жалко только скотину было. Корова, овцы, песик наш – еле живые были. Со слезами мы с ними расстались – оставили бесам на измывательства и глумление. Сена им задали, псу объедков надавали, курам зерна насыпали и пошли. Из скарба только иконы и захватили. Шли мы с чувством горьким, знали мы наверняка – нечисть ночью сюда нагрянет, чтобы обряды поганые свои здесь творить. Да и самих себя жалко было – как мы без дома лютой зимой жить будем, чем кормиться станем, неужто милостыней да подаянием.
Прижались мы все друг к дружке, сбились в кучку, мамка нас всех обняла. Заснули все крепким сном – до этого две ночи, почитай, не спали. Вдруг просыпаюсь я глухой ночью, чую – случилось что-то. В церкви тьма стоит кромешная – свечи все догорели. Мамка, сестренки, братишки все спят. Ощупью я до подсвечников дошел, запалил огарок, потом – другой. Лики святые на меня так сурово, казалось, смотрели. Из темноты то один, то другой выходит – глаза суровые такие. Будто все святые и угодники меня ругают за что, а матерь Божья с такой укоризной на меня смотрит. Жутко мне тут стало, не по себе. Побежал я к матери будить ее. Говорю ей, мол, страшно мне, испужался я, Бесносвят, говорю, и досюда доберется, и в церкви нас найдет, если захочет, если уж так сильно он на нас разозлился.
Мать тут меня утешать принялась, говорить, что мы не нужны ему, а что дом наш ему нужен, который на идолище поганом стоит. Утешала она меня так, сама плачет, рыдает. Видно, нелегко ей тогда было. Тут и все остальные проснулись. Заплакали мы все вместе о своей доле такой нелегкой.
Вдруг снаружи крики вдали послышались. Затем волчий вой раздался – целая стая где-то выла. Мы прислушались – будто в селе воют. Испугались мы – поняли, что Бесносвят и отродье его до села добрались, до дома нашего. Крики не утихали все, а, казалось, к нам все ближе становились. Мы потом различили, что гомон сразу много человек подняло и что все они к церкви, видимо, бегут – на ее помощь спасительную надеются. Мы и не знали, что делать. Думали, что последний час наш пришел, что не враг немец да австрияк нас штыком проколет, а нечисть поганая на вечные муки нас в ад утянет.
Меж тем народ до церкви добежал. Стали тут люди в дверь стучаться – голосом надрывным все кричат, внутрь просятся, Христом-Богом умоляют пустить. Мы поначалу как остолбенели – с места сдвинуться не могли – так напугались! Подумали было: уж не бесовские ли то уловки, не хотят ли они таким способом нас из церкви выманить. Потом кое-как успокоились мы и решились врата церковные открыть и вовнутрь народ пустить. А на улице то и дело то вой волчий, то рев какой-то раздавался к церкви все ближе и ближе. Мать нас к алтарю отослала – самому святому месту в церкви, ведь под него когда церковь строят, всегда частицу мощей каких-либо святых закладывают, там и благодать самая сильная. Отошли мы к алтарю, а мать пошла ворота открывать. Едва открыла, как сельчане внутрь словно взбеленившиеся забегать стали – едва мать с ног не сбили. Много в церковь народа набилось – чуть не все село, благо на войну много народа ушло и теперь все могли там поместиться. Только вот не все до церкви успели добежать, некоторые лютой смертью погибли от Бесносвятова воинства.
Тут и поп с попадьей в одном исподнем прибежали с малыми детьми. Шубы прямо на рубахи ночные накинуты, валенки на босу ногу одеты. Начал тут он паству свою утешать и про испытания божии за грехи насланные говорить. Народ весь притих – кто плачет тихонько, кто по сторонам испуганно озирается, кто с малыми детьми нянчится.
Уже потом рассказали нам, что ночью к дому нашему Бесносвят пришел вместе со стаей волков огромных – оборотней злых. Каждый человеку рослому по грудь будет, клыки в пасти у каждого огромные и глаза красным светятся. Разошлись тут они по всему селу, пока изверг проклятый на капище обряды сатанинские творил. Исчертил он все стены знаками непонятными и на языке неведомом что есть мочи кричал. Волки же силой быка были – начали они лапами и зубами двери в домах ломать, внутрь пробиваться. Проснулся тут народ. Поняли все, какая беда на село пришла. Начали тут все из домов выбегать и к церкви бежать. Кто успел добежать, а кто и нет. Топорами, дрекольем, вилами от них отбивались, да только не брало зверей проклятых железо – только распятия они боялись, икон святых и дерева осинового.
Такая вот напасть в единый миг все село охватила. Не мог никто ничего с ней поделать. Сбились все в церкви и не знают, что и делать. Стая же к церкви подошла. Слышно было как волки те огромные вокруг рыскают, топают словно кони какие, зубами страшно щелкают и воют так, что кровь в жилах застывала. Пытались они было к двери подойти – поскребутся немного и сразу назад отбегают. Не могли они в церковь войти, не по силам для них было в храм божий попасть.
Тут вроде как человеческие шаги послышались. Так и есть – кто-то хриплым голосом слова прокричал какие-то. Вмиг волки выть перестали и, слышно было, от церкви отошли. Подошел человек к двери, подергал ее, постоял немного и стучаться начал. Народ весь в церкви сразу всполошился, назад отпрянул. Кто молиться на коленях стал, кто в кучу сбился. Поняли все, что сам Бесносвят пожаловал. Стучал он так долго, а потом как крикнет: «Открывайте двери, если жить хотите остаться. Отрекитесь от веры христовой и признайте тьму вечную и хозяина ее – Дьявола. Переходите в веру мою темную, церковь разрушьте и кресты с себя снимите».
Все тут опешили – не знают, что и делать. Тут поп и говорит в ответ: «Ты кто таков есть, что слова такие говоришь? От веры мы своей не отречемся, а ты изыди отсюда, сатана, в пекло, откуда пришел. А за дверью в ответ: «Я тот, кого вы Бесносвятом зовете, слуга тьмы, черный ведун. А не хотите добром меня слушать – всех вас передушим здесь, всех живьем вас мои слуги пожрут – они у меня человечинку любят». Сказал так и затих. Никого больше вокруг церкви слышно не стало, никто больше вокруг церкви не ходил. Поняли мы тут, что утро наступило и что еще одну ночь нам пережить удалось. Вышел народ весь из церкви и по селу разбрелся.
Снег весь в следах огромных волчьих был, кровь повсюду на нем была и куски мяса, не поймешь, то ли человечьего то ли еще какого. Разорила нечисть все дома в селе. Ни у кого больше никакой скотины не осталось – от коровы до курицы последней все пожрали. В домах все вверх дном, все на полу валялось, вся утварь с полок скинута, все окна побиты. Никого несчастье не минуло. Мы в наш дом и не пошли даже – знали уже, что ничего мы там не найдем.
Люди тужить-горевать стали. Не знали они то ли из села совсем уходить, то ли здесь оставаться. Да вот только уходить зимой лютой во время войны страшной некуда было. Люди еще и других антихристов боялись – большевиками, которые звались. В Петербурге тогда неспокойно было, а народ-то темный все у нас был – говорили все, что по всей стране такая же беда, куда ни пойди. С нечистью, все думали, большевики эти знаются, потому как призрак большевизма раньше по Европе бродил, а мы про духов да про оборотней и знать не знали и слыхом не слыхивали, а раз теперь этот призрак до Руси добрался, то вся нечисть из нор своих повылазила и по всей России Бесносвяты появились, которые слугами сатанинскими были. И у нас один такой завелся, а вместе с собой и всех своих подручных из ада вызвал. В общем, говорили все, везде одно и тоже – наступили последние времена и грядет царство антихриста. Разговоры, правда, такие втихомолку велись, но все про призрак тот хорошо знали и думали, что Бесносвят из его подручных будет.
Ты, милок, не смейся. Это сейчас у всех телевизор есть и все учеными стали. А раньше людям неоткуда было вести узнавать – вот и придумывали кто во что горазд. Потом и мы узнали, что призрак большевизма вовсе не тот призрак, что, например, утопленника призрак. Тут дело совсем иного рода, тут речь о политике велась и призрак для отвода глаз был выдуман – вона как! Вроде как тогда получалось: раз призрак, значит, не от этого мира он, значит, по земле он походит-походит и восвояси вернется. Попы помолятся, бабы наколдуют – и утихомирят призрак этот. Все так и думали, ан не тут-то было. Призрак вовсе не призраком оказался, а самым что ни на есть Лениным объявился. Ленин это под личиной призрака таился. Пущай, говорит, все думают, что я призрак, а я то на самом деле вот он я – жив-живехонек. И когда надо он быстро из духа бесплотного в человека превратился. Это, конечно, не на самом деле превратился, а, как бы сказать, искусственно что ли превратился. То есть и не превращался он в никого, а каким был, таким что ни на есть и остался, только усы себе обрил. А призрак большевизма в советскую власть превратился, которая потом уже по всей России устано-вилась. Вот такие дела, понимаешь.
Это все сейчас каждый знает. А раньше то мы темными были. Вот, помню, радио к нам провели – мы уже лучше международную ситуацию понимать стали. А парни когда в армию уходили – тех и подавно там уму-разуму учили. И читать, и писать они там выучивались. Вот, помню я, когда меня в армию призвали, сколько я всего нового узнал! Везде, оказывается, враги под добрыми личинами скрывались. Вроде, например, человек как человек, а если копнуть поглубже – враг заклятый советского государства и всего трудового народа. А все откуда шло – все из этой Европы, они всюду своих шпионов поставили, поэтому первоочередной нашей задачей была бдительность, бдительность и еще раз бдительность. И что ты думаешь? Как только под мудрым руководством товарища Сталина народ советский всех шпионов изловил и к стенке поставил, тут же Гитлер на это разозлился и на нас попер. Вероломно, можно сказать, предательски.
Эх, да что и говорить! Снова, вроде, маленько страна оклемалась, на ноги встала – так тут перестройку какую-то затеяли. Горбачев с Ельциным такую державу порушили – страх сказать. И ничего же – живут, понимаешь, себе на пенсии и в ус себе не дуют. Ну да ладно, что это я разошелся, о чем бишь я?
Э-э-э… так вот, бежать, говорю я, из села некуда было, но на счастье наше послал нам Бог людей, которые из своих краев бежать все-таки решились и через нашу деревню путь к своим землякам держали.
Этим же днем увидали мы обоз вдали – большой такой – подвод сорок-пятьдесят было. То жиды от войны бежали. Вместе с ними и их поп главный ехал – раввин по-ихнему. Как доехали они до нашего села, увидали, что тут у нас творится, так напугались сразу, переполошились – думали, что и досюдова враг докатился и сейчас убивать-грабить их примется.
Тут-то мы и рассказали им свои беды. А раввин этот – бородатый такой, в шляпе черной , с кудрями на висках – послушал-послушал нас, да и говорит: «Беда ваша и не беда вовсе, а так – пустяк. Знаю я, говорит, средство как Бесносвята вашего изничтожить. Про то, сказал он, в книгах моих записано. Тысячу лет тому назад то же самое случилось под Киевом. Это тогда колдуны печенежские напасть на земли славянские напустили. И что бы вы подумали? Случился тут поблизости один раввин по имени, как сейчас помню сказал, Иегуда бен-Лазар и рассказал киевлянам как от демонов избавиться, ибо про то в Талмуде нашем написано. Я тоже, говорит, вам способ этот скажу, и даже больше, сам средство это и сотворю, вы только по десять рублей с дома соберите и мне принесите».
Зачесали тут все затылки. Деньги-то немалые – целых десять рублей! Но что делать – хоть какая-то надежда у нас появилась. Решили мы все-таки всем селом по десять рублев ему собрать. Собрали и отнесли ему. Раввин тот и говорит еще: мол, у кого кресты нательные серебряные есть – снимайте и мне отдавайте. Зашептались тут все, переговариваться начали – никто и не соглашается кресты с себя снимать и нехристям отдавать. Раввин посмотрел на нас, улыбнулся и говорит: «Как хотите, дорогие мои, оставайтесь вы тут с Бесносвятом вашим, а мы поехали – некогда нам тут зря долго стоять». Пошептался, пошептался народ тут – да делать нечего. Нашлось тут несколько крестов серебряных - один даже поп с себя, а другой с попадьи снял.
Раввин взял тут эти кресты и кузню спросил. Отвели мы его туда, показал ему кузнец все. Он всех выпроводил, закрылся и чего-то там делать стал. Мы все к окошку бросились – а раввин его завесил. Оставалось только у дверей стоять да слушать чего он там делает. Где-то час он в кузнице сидел – только дым из трубы валил. Вышел он, наконец, и из кармана что-то достал. Держите, говорит, пулю. Зарядите этой пулей ружье и выстрелите ей Бесносвяту в сердце, но только, чтобы не промахиваться – серебра только на одну пулю хватило. А стрельнуть в него на рассвете надо – слаб он тогда и пуля точно убьет его. Не сможет сердце демона серебра освященного выдержать – убьет оно его наповал, а вместе с ним все бесы обратно в преисподнюю уйдут.
Вот такое вот средство раввин нам подсказал. Пуля единая заговоренная против всего воинства бесовского у нас была только лишь. Не могли, значит, мы промахнуться. Стрелять нужно было точно прямиком в сердце ему, да еще и на рассвете. Значило это, что еще одну ночь надо в страхе и смятении провести, еще одну ночь бесовские напасти выдерживать.
Решили мы всем селом опять в церкви затвориться – так ведь сподручнее было от сатаны отбиваться. Только одно решить оставалось: кто в Бесносвята из ружья палить станет. Был у нас в селе охотник один – и зимой и летом в лес ходил зверя стрелять. Меткий он был, страх! Со ста шагов зверю прямо в глаз попадал, чтобы шкуру не попортить. Да вот беда одна – как и все мужики здоровые на войну ушел он. Правда, сынок у него подрастал. На охоту с отцом ходить начал, стрелять умел уже. Помню, как-то раз вытащил он ружье у отца из дому – начал нам его показывать, хвалиться. Решили мы пострелять немного, чучело из соломы сделали – вроде как зверь какой. Банок, чугунков старых нашли и давай палить. Ванюшка-то этот лучше всех стрелял, почти не промахивался. Так мы раззадорились, что все патроны расстреляли. Выдрал его потом отец здорово. Неделю потом Ваня даже присесть не мог – и смех и грех!
Ну, вот ему и поручили в Бесносвята стрельнуть. Ружье он отцовское из сундука достал, чистить стал, затвором щелкать. Пулю ему вручили, объяснили что к чему, когда стрелять надо. Раввин как знал – точнехонько пулю под ружье подогнал. Поспокойнее тут у всех на душе стало – хоть какое-то средство против этого Бесносвята окаянного нашлось. Тут и все остальные стали доставать у кого что припасено было. Вилы, топоры, косы, кто-то шашку прадедовскую в подполе зарытую вынул. Поп водосвятие устроил, службу в церкви провел, окропил все оружие наше. Теперь и у нас оружие было против иродов этих, могли, в случае чего, им в бочину ткнуть.
Зимой день короткий. Не успеешь оглянуться – вечереет уже. Солнце к закату клониться стало, на востоке луна багровая показалась. Смолкло все в округе – ни птицы, ни звери, ни ветер, ни деревья в лесу звука не подавали. Воздух словно бы загустел – иногда зимой на закате в деревне кажется, что все живое на земле вымерло, что ты один на всем свете белом остался. Редко если птица какая запоздалая пролетит – тогда кажется, что ничего громче шума крыльев ее нету. Скучно зимой по вечеру. А в ту пору мы все жуть внутри почувствовали, неприкаянность какую-то.
Вроде бы все всегда одинаково. Каждый вечер все то же самое происходит. Зимой солнце совсем неярким становится, а к вечеру цвета огненного делается. Снег синим казаться начинает, а затем и тьма настает. Но в этот вечер все это каким-то зловещим казалось, будто зло нам, недоброе предвещавшим.
Не дождались мы солнца заката и в церкви заперлись. Окрестили двери, ставни на окнах закрыли, водой святой их поп окропил. Перед всеми образами свечи и лампады зажгли, бабы и старухи молитвы читать начали.
Как только солнце за горизонт зашло, сразу я почуял, что вышел Бесносвят из лесу. Чуял я, что все ближе и ближе он к церкви нашей подходит, чуял его злобу нечеловеческую против всего рода людского и желание его нас изгубить. Знал я и то, что если до рассвета нам не продержаться, то ничего уже нам не поможет, ничего нас от Бесносвята не спасет – ни топоры с вилами освященные, ни даже пули серебряные заговоренные. Сила сатанинская тогда больше силы божьей на земле была и ничто на земле противиться ей не могло.
Подошел, значит, Бесносвят к церкви и говорит голосом охрипшим: «Ну что порешили? Отрекаетесь вы от Бога вашего или все смертью лютой погибнуть захотели?». Поняли тут все, что время тянуть надо сколько можно, любыми средствами до утра дотянуть. Поп тут и говорит: «Может мы веру твою и приняли бы, да вот только не знаем, что это за вера такая. Чем она нашей старой лучше? А мы тут и порешим принимать ее или нет, если узнаем. Расскажи нам, чему поклоняешься, каким богам молишься, мил человек». Усмехнулся тут Бесносвят за дверью и отвечает: «Ну, если вы меня за нос не водите, то слушайте, но ежели вы меня обмануть вздумали – пеняйте на себя. Ох, как не люблю я, когда меня дурачат!».
И начал он тут рассказывать про Сатану, который есть Люцифер, и котороый есть Дьявол, и который еще множество имен имеет. Бога хулить стал, а хозяина своего прославлять. Начал он тут про бунт Сатаны рассказывать, который тот против Господа поднял, про падших ангелов, ему подмогу оказавших, и которые потом в бесов и чертей превратились. Много еще чего он нам рассказывал – не знаю я, понял кто чего или нет, а мне кжется. Что тут и понимать нечего. Продал он душу свою Сатане, а теперь вот авансы свои отрабатывал. Понял я только то, что, говорил он, мрак это есть свет, а свет есть мрак. Никто бы никогда его и слушать бы не стал – да вот только пора такая наступила, что все мы должны были эти речи поганые выслушивать.
Рассказал этот колдун проклятый свою агитацию, а поп тут как тут. Услыхали, говорит, мы теперь, что такое твоя вера, а теперь нам подумать надо, потолковать, прикинуть что к чему. Дай нам время – мы между собой все обговорить должны». Пошептался тут Бесносвят с кем-то и сказал: «Дам я вам времени час – все равно никуда вы уже не денетесь. С тех пор как я капищем древним завладел сила моя удвоилась, и водить за нос меня не вздумайте – вмиг вас всех мои слуги растерзают. Думайте, но знайте, выбора нет у вас. Либо от Христа отречетесь, либо смертью страшной умрете все до единого».
Час пошел. Никто, конечно, ничего ни с кем не обсуждал. Богу лишь только молились за то, что времени час нам подарил, за то, что на час нас к рассвету приблизил. А ночь студеная тогда была! В церкви хоть все свечи и горели, холодно было как в леднике. Ребятишки малые замерзли, плакать стали. Да что поделаешь? Должны мы были против Бесносвята этого сдюжить – иначе нельзя было.
Между тем услыхали мы, как колдун тот подручных своих вызывает. Творил он заклятия свои черные а языке непонятном – видать, сатанинском. Заговоры выкрикивал волшебные – силу свою собирал. Хвалился, наверное, что души христианские в свою веру обратил. Помню, как только услыхали мы все эти заклятия, так мать как обхватит нас руками всех, к себе прижмет и говорит: «Не бойтесь, детишки мои родные, не достанет вас в церкви этот ирод проклятый!». Говорит так, а у самой слезы ручьем. Не могли мы никак понять – малые еще были – как так сила нечистая разбушеваться могла, что и церковь святая для нее помехой не была.
Время быстро побежало. Не успел народ еще дух перевести, как уже в двери стучат и говорит Бесносвят: «Ну, все – двери открывайте, сейчас мы в церкви бывшей христианской черную службу проведем и вас всех во мрак обратим». Не мог больше никто речи такие срамные слушать, все в один голос начали тут этого нечестивца поносить – его, мать его, вспомнили все тут – и то, что не от человека рожден, и то, что мать сумасшедшей его была, и то, что весь род его нечистый проклят должен быть.
Не ожидал, видно, такого ответа Бесносвят, не думал он, что народ на его угрозы так заговорит. Вмиг вскрикнул он что-то – и тут началось.
Ветер внезапно ураганный забушевал. Вой тут адский со всех сторон раздался. И в двери, и в ставни стучать с силой адской начали, да так громко, что все уши позакрывали. Долго или нет то продолжалось – не знаю, только потом в дверь церковную чем-то тяжелым бить стали, будто бревном. Прогибаться она под тяжестью ударов стала, вот-вот из петлей выскочит. Дверь, по правде сказать, в церкви добротная была – из досок крепких дубовых сколоченная. Да только снаружи силища перла огромная. Навалился весь народ на дверь ту, чтоб не выбили ее, лавки подносить стали подпереть ее.
Тем временем и ставни оконные выламывать стали. Трясли их что есть мочи, доски вырывали – лапы когтистые сквозь щели просовывать начали. Видать, те бесы это были, которые к нам в избу на вторую ночь прорвались и которых мать святой водой кропила. Так вот, эти твари проклятые одну ставню уже почти доломали, руки свои вовнутрь полностью просунуть у них получалось уже, стекло в окне уже разбили. Народ весь как остолбенел, никто сдвинуться с места не может – все как в землю вросли. Тут одна баба взяла топор освященный, к окну подбежала и как тяпнет по руке одной – вмиг ее отрубила. Рука та на пол упала, весь пол перепачкала грязью черной, что у злыдней этих вместо крови течет. Завизжали тут снаружи визгом поросячьим, заверещал кто-то. Все тут от испуга отошли, похватали кому чего под руку подвернется и давай демонов колошматить. Кто топором по рукам тюкнет, кто вилами сует в щель прямо в рыла зверские, кто косой.
Перестала тут нечисть в окна ломиться – видать, не понравилось ей с железом освященным дело иметь. Ставни ставнями – да в дверь церковную все так же ломились. Ни лавки. Ни народ не могли ее на месте удержать. С каждым ударом могла она на куски развалиться и путь внутрь открыть. Поп молитвы затворные читал и двери кропил – ничего не помогало. И тут кто-то догадался полукругом врата очертить, молитву читая. Так еще одну преграду перед сатаной мы поставили – последнюю надежду нашу до утра дожить.
Что есть силы бабы да старики дверь держали. Но долго сдержать ее не смогли. Развалилась она, наконец, и в церковь было уже волки-оборотни бесносвятовы ворвались. Да не тут-то было! Натолкнулись они на преграду невидимую – стоят, зубами щелкают, глазами сверкают, а войти не могут. Все огромные такие, лохматые, шерсть черная лоснится, с клыков пена до пола стекает. Отпрянул народ назад – у всех из уст одновременно крик вырвался. Кто глаза руками закрыл, кто на пол от страха повалился. Ветер тут ледяной в церковь ворвался - по всем закоулкам загудел, засвистел. Книги священные все разметались, страницы из них повырывались и по церкви кружились, и самое страшное – все свечи и лампады разом потухли. Все уже смерть злую принять готовились, не чаяли уже из лап Бесносвята окаянного спастись. Да только позабыли мы, что время уже – пора утру брезжить. Всю ночь мы в страхе таком провели, что и не заметили как она пролетела. А как на проем дверной посмотрели – у всех как камень от души отлег – небо на востоке побагровело, значит, настал час, когда сила бесовская слабнет. А Бесносвят уже в дверях появился. Входит внутрь – весь в шкуры одет, ликом ужасен, глаза огнем сверкают – усмехается и говорит: «Вот и пришла смерть ваша». Ан, все наоборот вышло!
Ванюшка ружье свое еще с вечера зарядил и сейчас не растерялся. Вышел вперед, прицелился – и прямо в сердце демону выстрелил. Тот, как только пуля сердце ему пробила,
остановился, посмотрел на нас всех удивленно и ничком оземь грохнулся. Подергался, подергался немного и затих – наконец-то душа его черная в ад прямиком отправилась. А воинство его в один миг назад повернулось и к лесу побежало – только их и видели! Прошло все как наваждение, только Бесносвят мертвый о том, что было нам забыть не давал.
Заплакали тут все, обниматься, целоваться бросились. Поняли все, что конец мучениям нашим пришел, что не будут больше бесы да оборотни на нас лихо наводить. Понять то мы поняли – да вот поверить все никак не могли. Никак с той мыслью не свыкнуться нам было, что больше не будет у нас в лесочке нечисть таится, что некого больше будет народу боятся. Думали все: вот сейчас война кончится, мужики назад вернутся, и такая жизнь счастливая начнется!
Не знали мы тогда еще, что впереди еще много для Руси испытаний уготовано, по сравнению с какими Бесносвят шуткой покажется. То, что ему завершить не удалось, большевики сотворили. Церковь они разорили, а попа с попадьей в полынье утопили. Не знаю я, пользу ли, вред ли церковь народу приносила, но только опустело как-то село без службы церковной, опустели души людские, очерствели что ли. Сумели большевики дух народный усмирить – а бесносвятов не смогли. Тело мы его в тот же день сожгли, а прах на все четыре стороны развеяли. Плоть его сгорела, а душа на земле неуспокоенной осталась. Говорят, еще до сих пор на месте дома нашего старого, там, где капище древнее было, свет из-под земли исходит призрачный и теня Бесносвята появляется. Будто бродит она по селу заброшенному, к церкви разоренной подходит и словно бы бормочет что-то, заклинания какие-то. Ведь нет больше села того, нет. Как-то после того уже, как власть советская установилась, не пошла жизнь в нем, не было лада там. Всем казалось, что есть еще кто-то невидимый здесь, что сила какая-то в селе обитает, которая людям жить мешает.
А потом снова война пришла, снова все мужики под ружье встали. Только теперь дошла она и до этих мест. Немцы в церкви пункт наблюдательный устроили – при наступлении сровняли село вместе с церковью с землей, только одна колокольня полуразрушенная из земли торчать осталась. Нет теперь там больше людей – народ кто по деревням окрестным разъехался, кто в город подался. Только Бесносвят один и сторожит теперь то место, никак покой себе не найдет.
Вот такая вот, милок, история со мной приключилась. Хоть это и давно очень было, а и сейчас все как живое перед глазами стоит. Ну, давай спать, что ли ложиться. Завтра вставать рано надо.
И старый егерь погасил свет.

Я закрыл глаза и понял, что не усну этой ночью. Вереница образов мелькала перед моим мысленным взором. Необыкновенный рассказ егеря привел меня в необычайное волнение и заставил разыграться воображение. Мысль о том, что вот где-то совсем рядом находятся места, где происходили события повествования, где разыгрались такие драматические события и где доныне обретается не нашедший покоя дух Бесносвята, вселяла в меня поистине первобытный благоговейный ужас.
Зарывшись под одеяло, я вслушивался в звуки, исходящие из со всех сторон обступившего сторожку леса. Шумели листвой деревья, разгулявшийся вечер раскачивал их стволы и заставлял их жалобно скрипеть, где-то вдалеке кричала ночная птица, после чего с противоположной стороны ей вторила другая. И казалось, что это не шумят деревья, а слышен шорох крыльев кружащейся в полете нечисти, вместо скрипа их стволов мне чудилось, что это скрипят в доме половицы под шагами домового, что вдалеке кричит не птица, а оборотень созывает воем своих собратьев.
Разгулявшееся воображение рисовала картины одна страшнее другой. Фигура Бесносвята представлялась мне поистине эпической – настоящим наследником Соловья-разбойника и Змея Горыныча – героев древних былин. Перед глазами стояли древние волхвы, собравшиеся на капище, и устраивающие там требу ныне забытым богам. Мне представлялись их развевающиеся седые бороды и длинные седые же волосы, становящиеся видными в неясных отблесках огромного кострища, разведенного в самую полночь. В древней вековечной пляске кружатся они вокруг огня и готовы принести ему в жертву красивую молодую девушку, нагой привязанную к столбу. Та с обреченным спокойствием смотрит на пожирающее целые бревна пламя, которое через несколько мгновений поглотит ее навсегда невинное тело. Вот несколько человек подхватывают ее, и закрываясь свободными руками от нестерпимого жара, бросают ее в огонь. Сноп искр, мгновенно охваченные огнем длинные русые волосы, несколько судорожных движений, видимых в самой гуще пламени – и все. Треба свершилась. Бесстрастные лики идолов взирают на все это действо с безмятежным спокойствием – только в серебряных глазах разгорается отраженное пламя кострища.
Через тысячелетие, на несколько дней, это место вновь стало ареной страшных событий. Наследник древних волхвов, продолжатель их дела вновь устроил на капище кровавый пир. За несколько дней старые языческие боги насытили свой тысячелетний голод и, затаившись, ждут очередного Бесносвята, который сможет накормить их.
Надолго ли они уснули?