Порой обвиняем писателей-либералов в том, что пишут для узкого круга. Но в
      патриотическом литературном лагере происходит то же самое - работают
      словно под заказ определённых изданий. Раз и навсегда очерчен круг тем. Из
      текста в текст кочуют штампы, фразы и образы: нашего страдальца-мужика,
      любящего выпить, подлого бизнесмена иной национальности, бабы, которая
      терпеливо несёт извечные тяготы жизни, часто присутствует мудрый и
      скромный священник. Водка и слёзы. Вера в чудо - то ли, что явится Святой
      Георгий и поразит копьём демократов, то ли, что воскреснет Сталин и
      наведёт порядок. Стремление соединить белую и красную идеи, тут мне
      вспоминается фраза Есенина «Розу белую с чёрной жабой...». А грехи
      Советской власти перед русским народом традиционно свалить на евреев - это
      у писателя-патриота отработано до автоматизма. Отсутствие новых мыслей,
      елейность и уныние...
      Писатели-«деревенщики» сейчас пишут очень надуманно. Наверное, об этом
      слова Кирилла Анкудинова «почвенническая фальшь». Речь идёт о реализме
      произведений, которым когда-то славилась русская литература. Я приехала из
      провинции не так уж давно, чтобы не замечать промахов этих, заигрывающих с
      редакторами-славянофилами, сочинителей. Особенно надоела тема спивающейся
      деревни, несмолкаемые стенания о нищем потребителе палёной
      сорокоградусной. На всё село обычно пьяниц человека три, да и у тех есть
      огород и скотина. Сейчас тем более, кому суждено спиться, тот давно
      спился, руины ферм поросли травой, но все завели собственную скотину. Жили
      до революции своим трудом, а не воруя из колхоза, и теперь научились
      работать. Да, жалуются, а там всегда жаловались – чтобы соседи не
      завидовали.
      Вспоминаются судьбы знакомых: работящий парень, в семнадцать лет трудился
      комбайнером, затем отслужил по контракту в Чечне, открыл автосервис, дом –
      полная чаша, две машины. Другая семья из села, где разрушена вся
      инфраструктура, выращивает скотину, держит пчёл, сажает большой огород,
      есть машина, компьютер. Компьютеры в провинции у каждого третьего, и
      русский крестьянин вечером сидит в Интернете, а не плетётся за самогоном
      из курной избы в залатанной телогрейке. У сёл появились собственные сайты.

      А теперь о вашем стиле, господа-«деревенщики». Откуда в наше время вы
      берёте такие допотопные имена для своих персонажей? Где в современной
      деревне вы встречали Терентиев, Акулин, Марфут и прочих Акакиев?
      Стремитесь дать своим деревенским персонажам прозвания покорявее, полагая,
      что этим придаёте беднягам дополнительный сельский колорит?
      Редактор-горожанин, может быть, и умилится этому, но я лично, зная
      провинцию, просто смеюсь над такими именами вместе со своими знакомыми:
      «Опять Терентий и Акулина?» «Опять»...
      Помню, позабавил меня один перл – «деревенщик», описывая модно одетого
      молодого человека, приехавшего в деревню из столицы, нарядил его в шляпу.
      Опомнился бы замшелый сочинитель: шляпу в современной деревне одевает
      разве что ветеран, когда идёт на праздник 9 мая. Сельчане одеваются так
      же, как и горожане, разве что пожилые женщины более склонны к
      аляповато-красочным тканям, когда выбирают платье для поездки в райцентр.
      Идеализация русского крестьянина – другой вопрос. Незлобивый честный
      мужичок и благочестивая забитая баба существуют только в
      сладостно-слезливом воображении «деревенщика», как следствие его
      ностальгии по малой родине, откуда уехал лет сорок назад. Мне же одной из
      черт крестьянского характера запомнилась склонность к воровству. Колхоз
      был безропотным спонсором для десятилетиями растаскивавших его тружеников
      села. И вовсе не потеряли они способность к хозяйствованию, которую якобы
      выкорчевывала советская власть - ворованное несли в собственные дворы с
      высокими заборами. Я, прожившая в селе до двадцати, помню летние ночи,
      когда степная луна озаряла картины безудержного расхищения: мужики везут с
      тока зерно грузовиками, бабы тащат с ферм бидоны молока, ветхие старушки
      волокут мешки силоса, дети обламывают кукурузу на полях. Да и у порога
      собственного дома нельзя оставить сапоги – унесут. Возможно, местный
      менталитет. Рассказывали, что когда в 30-е годы в это село приходили
      голодающие Поволжья менять вещи на хлеб, то после обмена их нагоняли за
      околицей и убивали, чтобы взять хлеб обратно. Так что далеко до ангелов
      вашим персонажам... Я перечитывала на днях Анатолия Иванова, автора
      знаменитого романа «Тени исчезают в полдень» и других книг, которые можно
      отнести к деревенской прозе. Это целая серия произведений. Почему они,
      несмотря на свою советскость, и сейчас читаются как абсолютно современные?
      Там нет слащавости в образах персонажей – это люди с сильными жестокими
      характерами, они переубивать друг друга готовы – одни за Советскую власть,
      другие за свои кулацкие амбары. То же у Михаила Шолохова. А в книгах
      современных почвенников персонажи или однозначно положительные, или
      абсолютно отрицательные, многогранности, сложности характеров показать
      авторы не способны. Крестьянин - этакий забитый ангел, совращённый
      демократами.
      Когда моя мать приехала в Тамбовское село 30 лет назад, домом, который нам
      выделил колхоз, пользовался самочинно сосед-ветеран, он там мешки с зерном
      хранил. И огородом, и садом, который за домом. И вот этот ветеран мой
      матери-одиночке, которая с тремя детьми приехала учительствовать, заявил:
      «Жизни ня дам». Как вам такой герой?..
      В итоге читателя, знающего современную глубинку, раздражает в
      «деревенской» прозе слезливость повествования и надуманность характеров,
      деталей, имён.
      А теперь о теме Великой Отечественной войны, которую прозаики-патриоты
      эксплуатируют постоянно. В чём проблема? В низком художественном уровне
      произведений, словно собранных из справочников и энциклопедий. В невнятных
      незапоминающихся сюжетах. Кому интересны перечисления дивизий, фронтов и
      генеральских фамилий? Разве что многомудрому старцу Владимиру Бушину,
      чтобы найти там ошибки. А военная тема, как правило, прикрывает отсутствие
      интриги, ярких персонажей, качественного стиля. Идеологически выдержанная
      графомания.
      За последние двадцать лет я прочла только одну захватившую меня книгу о
      ВОВ: «Белый тигр» петербуржца Ильи Бояшова - о поединке русского танкиста
      и одушевлённой силами Зла немецкой машины.
      У читателя есть право высказать авторам претензии. И я не называю
      конкретных фамилий только потому, что мы представители одного
      литературно-политического лагеря.
      Теперь о патриотической поэзии. Она – сплошной перепев Есенина, Рубцова,
      Кузнецова. У троицы классиков привычно заимствуют мысли, рифмы, не пытаясь
      дорасти и перерасти их. Чего проще - в очередной раз описать среднерусский
      пейзаж и поклясться в любви к берёзкам. Давайте вспомним поэтов
      Серебряного века, которых можно отнести к русским патриотам – Клюева,
      Васильева, Есенина. Какими разными они были! А мои современники прикрывают
      почтением к традиции неспособность создать индивидуальный стиль,
      сформулировать собственную философию, высказать рискованную идею. Да есть
      ли у вас личные судьбы, пииты, если стихи у всех, как под копирку?..
      Думаю, есть у нас новые, качественные и проза и поэзия, только вот до
      столичных изданий они не доходят. Когда говорят о новом реализме,
      машинально вспоминают уже не пишущего Шаргунова, Прилепина, реже Садулаева
      – из уважения к чеченцу-патриоту России. О поэзии – тоже начинают
      перечислять одних и тех же. Но надо искать и открывать новые имена. И это
      задача критиков. Особое внимание нужно обратить на провинциальные издания,
      замечать перспективную молодёжь.
      В мире громадных тиражей Дашковой и Марининой, в мире либеральных и
      патриотических междусобойчиков, возможно, признаком настоящей литературы
      становится её непубликуемость, нежелание автора подстраиваться и подпевать
      кому бы то ни было.