- Слушай-ка, друг мой, они вставили тебе в голову передатчик. Такую маленькую антенну,- говорил бородатый худой человек в серой рубашке грустно привалившемуся к стене Конраду,- это маленькая металлическая штучка. Из редкого металла, на Земле такой не встречается. Они ждут, когда можно будет начать принимать сигнал. Ты ещё не совсем готов, у тебя ещё что-то осталось от прежнего… но это ненадолго. Нет, ненадолго.

За окном осенний ветер шевелил верхушки зданий, хлопали поредевшими крыльями тополя и летели над улицей стаи газет. Моросило. В каменном мешке было холодно, очень неуютно. Зябко ёжась, Конрад попросил простуженным голосом:

- Сигарету бы.

- Сейчас, сейчас,- радостно засуетился бородатый, доставая из кармана мятую пачку,- это хорошо, что ты заговорил. А то всё я да я. Сейчас, сейчас.

Он достал сигарету, протянул её Конраду мягкими потемневшими пальцами с обгрызенными ногтями.

- Давно мы здесь?

- Шесть месяцев и два дня. С половиной,- ответил бородатый, щёлкнув зажигалкой. Затанцевал тонкий жёлтый огонёк, рубиново вспыхнул кончик сигареты,- А ты всё молчишь. Скучно так, сам понимаешь. Что ты молчишь.

- Осень.

- Второй день дождь. Ветер всё время. Сквозняки прямо замучили, суставы болят. А я говорил им, этим, мол, хоть окна утеплите… Видишь, вон стекло разбитое. Дует…

- Вижу.

Конрад смотрел в окно. Внизу громыхнул трамвай, ворвался скрежещущим звуком и стих. Пролетел кленовый лист, медленно повернулась к стеклу ветка тополя и прижалась лицом. Слёзы на глазах, на щеках. Она плакала, а он не мог её успокоить, не мог утереть эти беззащитные слёзы. Глубокие глаза смотрели с болью.

- Как это тяжело. Просыпаться,- сказал  Конрад и закашлялся от дыма.

- Скоро будет обход. Они будут не рады, что ты проснулся. Пока ты спал, ну, то есть, думал, что спал, конечно, они вживили тебе в голову эту штуку, чтобы ты всё делал, как они скажут,- путался в словах бородатый, размахивая руками перед лицом Конрада,- я им не скажу. Ты можешь притвориться, что спишь. Хотя они уже наверно, засекли твой сигнал. Они же всё видят. Всё видят.

- Ну и хорошо.

Конрад почувствовал, как смертельно он устал, как болит его душа. Листья шептались, уплывая вглубь неба в медленном танце, тонули в сером свинце низких туч. Горе, Господи, какое же это горе – проснуться! Обои в цветочек на стенах, цветы неизвестные, змеящиеся, угрожающие, и вместе с тем совершенно обычные, то ли васильки, то ли ещё какие-то… Улица ровно шумела голосами дня, внизу дышали прохожие, они не знали, какие дали, какие световые года отделяют их от этого места. Фонари лебедино выгибали шеи, светофоры скалили глаза, машины хищно урчали, припадая к земле, стонал, проседая под ношей, мокрый асфальт. В четырёх километрах отсюда умирала раздавленная колесом крыса, Конрад слышал, как она выходит из серо-кровавого комочка изувеченной плоти, и жалел её. Он всех жалел.  Жалел прохожих, машины, листья, низкое небо, асфальт, дождь, жалел разбивающиеся вдребезги капли, жалел тёплый пар людских дыханий, который рассеивался в холодном воздухе, переставая быть. Он жалел всех, и это было больно.

- Может, ты опять уснёшь? С этой штукой в голове жить ты всё равно не сможешь. Спать – это так хорошо, радостно. Ничего тебе не надо. Я могу и так говорить с тобой, ты не отвечай, ничего, я привык,- бормотал бородатый, а Конрад слушал его голос, чувствовал холод, идущий по его коже от сквозняка, чувствовал ноющую боль в пояснице и локтях, глубокую тоску глаз, треснувшую вазу голоса, страх в нём…

- Успокойся. Не бойся так. Сейчас всё пройдёт,- Конрад провёл рукой над головой бородатого, снимая страх, и выплеснул его в дождь, смешал с дождём. Дождю от этого не хуже.

Бородатый, всё ещё продолжавший что-то говорить, вдруг умолк и сглотнул. Двинулся кадык на его тощей шее. Глаза остановились, внимательные, оживающие. Он смотрел на Конрада. Неповоротливо шевелились секунды, тлела сигарета.

- Кто ты такой?- спросил бородатый. Глаза сморгнули, взгляд стал осмысленным.

- Я всё чувствую. Меня Конрад зовут.

По щеке бородатого гладко скользнула слеза, лучистой капелькой, в которой дрогнул мир.

- Они не простят тебе этого,- сказал он и отвернулся.

На обоях цветы завивались змеями, угрожали, шипели, плыли в танце струящихся гибких тел. Конрад улыбнулся. Встал и подошёл к окну. Стекло нарисовало его неясное отражение, он был худ и сед, но ещё не стар. Щёки покрывала полуседая колючая щетина. Глаза блестели живым огнём. Ветка погладила его по щеке. Сквозь стекло он не почувствовал её шершавого прикосновения, но ощутил её жалость.

- Ну, не плачь. Как-нибудь обойдётся.

Дверь щёлкнула замком и отворилась, мягко отошла на смазанных петлях. Комнату заполнили люди и их голоса, их настороженное, злое внимание. Сколько их было, Конрад не понял, лица поплыли, переливаясь одно в другое, у листьев за окном тоже были одинаковые лица, они тоже уже оторвались и падали в хищную пропасть времени, их прожилки также втекали друг в друга как реки, как морщины на лицах этих людей. В лужах их глаз плескалось недоверие, а он забыл обесцветить, выключить свои глаза, как делал раньше, и они всё поняли. Воздух наполнялся душной, тяжёлой злобой, Конраду стало трудно дышать.

- Не трогайте меня!- закричал он. Слова вырвались сами собой, просто чтобы разорвать эту тусклую тишину, выплюнуть ожидание. Конрад вскочил на подоконник и ударил кулаком в стекло. Стекло вскрикнуло от острой боли и укусило его за руку. Струйкой потекла кровь. Улица внизу изогнулась в ожидании: она могла стать мягкой как пух, если бы он успел прыгнуть, Конрад знал это. Но он не успел – сильные руки схватили его, стащили вниз и крепко прижали к полу, прислонив щекой к скользкому прохладному линолеуму, и жало шприца вошло ему в руку. Мир засмеялся и погас.

Дни прошли улыбчивой чередой, Конрад их почти не заметил. Взгляд его делался от времени всё осмысленней и осмысленней, всё меньше было в нём пронзительной жалобной просьбы отпустить. Листья продолжали свои полёты, им нравилось проплывать медленными воздушными змеями за стеклом и смотреть на Конрада. Прожилки складывались в улыбки, словно они были добрые друзья и знали, что всё закончится хорошо. Дожди пролетали, перешёптываясь, колыша прозрачную пелену воздуха, барабаня по подоконнику нетерпеливыми пальцами капель: скоро, скоро…

И день настал. Было солнечно, в кабинете стоял полированный шкаф и письменный стол с грудой бумаг. Конрад прислонился к шкафу, сидя на табуретке, врач смотрел в папку на столе перед собой. Конрад улыбался, шаги прохожих за окном были радостно-звонкими от прозрачной тишины октябрьского воздуха, машины ехали весело и торопливо. Он чувствовал всю радость дня, он был медленным солнцем этого дня.

- Я вижу, лечение пошло вам на пользу. С каждым днём вы выглядите всё лучше, мистер Сноу,- тихо проговорил врач и улыбнулся.

- Да, мне гораздо лучше. Спасибо, доктор.

- Я не вижу причин больше держать вас в больнице, мистер Сноу,- лучился врач, пальцы его медленно перелистывали страницы истории болезни,- как вы к этому относитесь? Не пора ли вам вернуться к прежней жизни, работе? К семье. У вас ведь жена и дети, двое, кажется?

- Эл и Саманта.

- Какие славные имена. Думаю, осложнений с выпиской не будет, и вы сегодня же после полудня сможете покинуть клинику. Удачи вам, мистер Сноу!

- Спасибо, что помогли, доктор. Так я пойду?

- Да, можете идти в палату. Вам принесут вашу одежду и документы.

- Спасибо, доктор! Большое спасибо!

День весь лучился светом, мягким, уже не согревающим, но очень добрым. Улыбка не сходила с лица Конрада. Он вернулся в палату, сидел на койке, смотрел на плывущие за окном облака над крышей соседнего здания, слушал, как идёт внутри мира шершавое время, как шуршат между рам тонкие крылышки мёртвых мух, как бегут по рельсам звонкие трамваи. Мир проходил сквозь него волшебной и очень доброй рекой, и очень легко и само собой получалось позволять миру делать это. Просто сидеть и всё чувствовать, и видеть, как облака, пролетая, гладят антенны на крыше соседнего дома, чувствовать эту мимолётную, всепроникающую любовь, которой только и дышит сегодня мир.

После полудня он вышел из больницы. Здания вокруг лились счастливой рекой вдоль улицы, горели тихим солнечным светом витрины, прохожие кидали на него заботливые взгляды. Конрад свернул с оживлённой улицы на бульвар и сел на скамейку под большой липой. Жёлтые листья, тихое солнце их угасания, тихое солнце их расставания. Свет проходил сквозь полуодетые ветви причудливо, красиво, мягким волшебством ложились на асфальт тени, звуки города сплетались в тишайшую тишину – в музыку этого счастливого дня, одного из последних дней огня и золота. Потом будет белая симфония зимы, но он тогда будет уже совсем не здесь…

Домой он не пошёл, понимал, что там его давно уже никто не ждёт. Слишком давно он отправился в путь и должен был идти дальше один. Он сделал им больно, но мир не спрашивал, вливаясь океаном  в его душу. Он всё видел, и как они отдаляются от него, потому что он уходил, а они оставались, и их лица размывались, как старые фотографии. Это было грустно, но с грустью он давно свыкся, она была воздухом, которым дышал мир, проваливаясь во время, позволяя ему стирать себя, наполнять новым, перебирать годы, выкидывать их, как старые игрушки. Как эти вот листья… им ведь было всё равно, они воскресали весной на старых ветвях, но грусть, грусть оставалась, она пронизывала даже само счастье этого светлого дня, и без неё оно не складывалось, грусть была необходима для счастья в этой умиротворяющей музыке мира.

У него было немного денег и он купил себе бутерброд и пакет молока, и вернувшись на бульвар, неторопливо съел всё это. Начиналась какая-то смутная, новая жизнь, ещё непонятная по очертаниям, ещё далёкая, но уже успокаивающе-лёгкая. Ею легко было дышать. Конрад чувствовал, как будто кто-то спрятал его под крыло и теперь ничего не случится. Ему было тепло и спокойно, как бывало в детстве, когда вся его жизнь была в  добрых руках других, а не в его собственных руках. Он встал и пошёл гулять, неторопливо побрёл по этому городу, пронизанному уже темнеющим воздухом, и уже вкрадывалась в душу обычная печаль сумерек, словно ты вдруг оказался один далеко-далеко от дома и не знаешь дороги назад. А крыло грело, и печаль эта не печалила, потому что дом был повсюду, и уйти из него было никак нельзя, и вечерние деревья пели и дома стояли, зажигая созвездия жёлтых огней, маленьких уютных мирков посреди молчаливого доброго космоса. Конрад улыбался.

Медленно стемнело. Зажглись фонари. Небо было тёмно-фиолетовым, уходящим в черноту, бархатно-мягким. Звёзды дрожали капельками росы. Потом заморосило. Капли дождя возле лиц фонарей золотились, пробегали радужной рябью. Капли шелестели беззащитную песенку осенних камикадзе, падая с головокружительной высоты и разбиваясь о мокрый блестящий асфальт. Их было совсем не жалко, они продолжали жить в лужицах, ведь живучей чем вода ничего нет. Да и вообще, живучей всего в мире ничего нет. Всё просто перетекает друг в друга, вот поэтому и счастье, вот поэтому и грусть.

Конрад немного промок и зашёл в кафе. Там был полумрак, тихая музыка и тихие голоса, как плеск волн. Он взял себе немного пива – хотел вспомнить вкус. Это было приятно, и вкус и мягкое опьянение, как будто кто-то зажёг свечку в пустом доме и уже издалека видно окошко, видно, как теплится чья-то маленькая, уютная жизнь. Музыка из динамика пробегала по помещению, как ветер на цыпочках бежит по воде, касаясь её так легко, так неправдоподобно-нежно. Играла какая-то дребедень, что-то совсем неживое, такое, чего он в прошлом не любил, ещё не понимая тогда, что всё на свете поёт только одну песню. А сейчас эта музыка казалась ему трогательной и совершенно уместной, лёгкой, как этот вечер на пороге новой жизни, как надежда и печаль, тепло внутри и золотые капли на стеклах. Людей в кафе было немного, был будний день и плохая погода. Сидящие пили пиво или вино, говорили о своём. Их лица в полумраке казались ему очень красивыми, голоса звучали задушевно и мягко, немного нараспев. В слова Конрад не вслушивался – голоса были музыкой, и слова  были не нужны. Они просто вплетали свои ноты в мелодию вечера.

А потом он увидел её. Она сидела неподалёку, через два столика от Конрада, мягкий золотой свет лампы очерчивал красивые линии её лица, плавные взмахи тонких рук.  Она что-то объясняла своему спутнику, сидевшему спиной, чёрным силуэтом. Он кивал и улыбался, Конрад чувствовал, что он улыбается, даже не видя лица. Её лицо было волшебно, глаза сияли, лучились нежностью, глаза пели. В ней сейчас жила любовь и музыка этого вечера, а она этого даже не знала, просто болтала о чём-то своём, согревая и озаряя весь мир красотой. Конрад понял, медленно, словно всплывая из глубокого сна: это её он любил всю жизнь, только её одну. Они могли бы вообще никогда не встретиться, так обычно и бывает у людей, мир слишком велик… и вот они всё-таки встретились. На улице шёл дождь, прохожие улыбались, музыка плыла и томила, свет очерчивал красоту, свет шёл сквозь сердце Конрада, свет и тихая грусть. В самом сердце чуда Конрад прикрыл глаза и улыбнулся. И он почувствовал, что Бог любит его.

Её спутник взял её руку в свои и поцеловал, она улыбалась, продолжая что-то говорить, потом быстрым движением погладила его по волосам. Золотая узкая ладонь, тонкие пальцы, змейка обручального кольца. Конрад не знал её имени и понимал, что никогда не узнает. Ему и не нужно было знать. Он понимал, что видит её в последний раз, но он знал, что они больше никогда не расстанутся, что чудо, случившееся в этом маленьком кафе, упраздняет все расставания, излечивает от всех разлук. Она теперь вечно будет с ним, куда бы ни забросила его судьба. Сердце его было пустым домом, а теперь в нём появился жилец, загорелось жёлтое окно, вся жизнь сбылась этим вечером, словно он шагнул в эту глубокую реку, и она медленно понесла его, чтобы никогда уже не разомкнуть объятий, чтобы петь и петь неумолчную нежную песню волн. Сердце его наполнилось музыкой, которую люди называют любовью, и зазвучало так, как должно было звучать всегда.

Продолжая улыбаться, Конрад встал из-за стола и вышел в прохладную, пахнущую дождём ночь. И он шепнул дождю: «люблю тебя», и дождь шелестел в ответ, прилетая из глубин тёмного неба, на котором жил добрый-добрый Бог из детства. И дождь говорил с Конрадом. И любовь летела с неба холодными каплями, и любовь улыбалась из луж, и любовь шла по рельсам красным трамваем…