Был ресторан, и чья-то свадьба,
Соседка милая была,
Мы после свадьбы не расстались,
Встречаться стали иногда.

И вскоре жарко целовались –
Она не замужем была,
А я тогда был не женат,
И дело с ней пошло на лад…

Она мне страсть свою дарила,
Она покладиста была,
И, кажется, меня любила,
Хотя об этом никогда
Открыто, вслух не говорила.

Но время шло, и мы расстались,
И наши судьбы разошлись,
Воспоминанья лишь остались
Про ресторан и летний вечер,
И наши чувственные встречи,
Как мало все же было их!

Душное и жаркое московское лето было в самом разгаре. Я жил в это время один. Мама лежала в больнице. В один из субботних дней меня пригласили на свадьбу – выходила замуж единственная дочь нашей далекой родственницы. Жила она за городом. По этой причине, а также по причине жаркого лета свадьбу решили отметить в загородном ресторане, расположенном в старом парке одного из подмосковных поселков, на берегу большого пруда. От железнодорожной станции до парка было километра полтора. Дорога шла сначала через поселок, затем пересекала оживленное шоссе и метров через триста-четыреста раздваивалась: направо, к парку и ресторану и прямо, мимо пруда небольшим леском в сторону местного лесничества. Эти места были мне знакомы. Много лет назад, в милом, далеком детстве мы несколько сезонов подряд снимали здесь на лето дачу и ходили с моим младшим братом купаться на этот, ближний от нас пруд, и на дальний, расположенный прямо в лесу за небольшим кладбищем. Это кладбище, обнесенное достаточно высокой тогда для нас красной кирпичной стеной с большими черными воротами, казалось нам таинственным и мрачным. Затаив дыхание, молча мы проходили мимо. Могли ли мы предполагать, что много лет спустя оно станет для нас родным. Через несколько лет после описываемых событий мы похоронили на этом кладбище нашу маму.

Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня…
Ф. Тютчев

Вот, наконец, и март, весенняя капель,
И позади февральская метель,
И лютые морозы января,
И вся зима, что длилась с ноября.

Но радость для меня сливается с печалью,
В такой же солнечный, весенний день,
В последний путь мы маму провожали
На кладбище, где вечно сосен тень.

Знакомое старинное кладбище
(Нам приходилось здесь бывать),
Могил, наверное, тут тыщи,
Сюда и принесли мы нашу мать.

Пропел молитву старый иудей,
И молотки по гробу застучали,
С тех пор капель весенних дней
Навеки час моей печали…

Теперь мне часто приходится бывать здесь, и всякий раз, идя этой дорогой, мимо пруда и ресторана, находящегося на противоположной его стороне, я вспоминаю тот летний субботний вечер, ту свадьбу и одну молодую особу, с которой познакомился там.
Ее звали Алла. Я думаю, что родители невесты сознательно посадили нас рядом. Алла, как и я, приходилась дальней родственницей невесте, но в отличие от меня – по отцовской линии. Этим, видимо, объясняется, что мы не только не были знакомы раньше, но даже не знали о существовании друг друга. Как и я, Алла пришла на свадьбу одна. Ей было лет 27-28. Она была еще не замужем и жила вдвоем с отцом, отставным офицером, схоронив несколько лет назад свою мать. Отец ее был уже, что называется в годах, безумно любил свою единственную дочь, очень похожую, кстати, на покойную мать, и не спешил вновь устраивать свою личную жизнь.
Алла была миловидной, среднего роста, хрупкой (субтильной) молодой женщиной или девушкой. Где проходит грань между этими двумя понятиями, мне не ясно до сих пор. Если не замужем или не была замужем, то все еще девушка или как? Не знаю.
Умная, тонкая и, как очень скоро выяснилось, без того, что называют предрассудками, она легко познакомилась со мной и спокойно, как должное, стала принимать знаки моего повышенного внимания к себе. Во время перерыва между холодными закусками и горячим мы вышли в парк, на берег пруда. Смеркалось. Упоительно стонали лягушки, справляя свои «свадьбы». От пруда тянуло свежестью, и я набросил на плечи Аллочки свой пиджак. Разговорившись, мы выяснили, что закончили в прошлом не только один и тот же институт, но и один и тот же факультет этого института. Разумеется, я – на много лет раньше. Стали вспоминать преподавателей. Некоторые из них были к тому времени моими друзьями – защитившись, я не прерывал связи с родной кафедрой. Уютно закутавшись в мой пиджак, который был ей велик, Аллочка с явным интересом слушала меня и ободряюще смотрела несколько плоскими, блестевшими в полутьме глазами. Мы были на берегу одни. Я притянул ее к себе и она спокойно приняла мои жадные поцелуи, слабо отвечая на них.
Когда мы вернулись в зал, свадьба была в самом разгаре. Подвыпившие гости провозглашали тост за тостом и то и дело кричали «Горько!». Никто не обращал на нас ни малейшего внимания, что, разумеется, вполне нас устраивало.

Был ресторан, народ толкался,
Была невеста под фатой,
Но не с невестой я общался,
Общался я совсем с другой.

Была соседка за столом
Со мною рядом в этот вечер,
Ее я потчевал вином,
И чтоб никто то не заметил,
Ей осторожно руку жал
И что-то на ухо шептал.

Кругом кричали дружно: «горько!»,
Чему я недоумевал –
Ведь познакомились мы только,
Однако крик тот поддержал…

Между десятью и одиннадцатью вечера гости стали понемногу разъезжаться. Откланявшись, покинули свадьбу и мы. Уже стемнело. Взявшись за руки и изредка останавливаясь для очередного поцелуя, мы прошли берегом пруда и вскоре вышли на шоссе. До станции оставалось еще около километра. Учитывая предстоящий нам путь и неизбежное, может быть, долгое в это время, ожидание электрички, мы рисковали не успеть в Москве на метро. Поэтому я стал «голосовать» изредка проносившимся в сторону города легковым машинам. Вскоре нам повезло и вот, обнявшись, мы сидим на заднем сидении уютного салона мчащегося в темноте автомобиля, чувствуя себя ничем не хуже новобрачных. Время было позднее, жили мы в разных концах Москвы и я уговорил Аллочку выйти вместе со мной.
И вот мы у нас. Гостеприимно показав Аллочке нашу небольшую квартиру, я пригласил ее на кухню, где мы еще некоторое время предавались воспоминаниями об общих знакомых за чашкой чая. Пора было однако же и спать. Не спеша форсировать события я, как истинный джентльмен, постелил Аллочке на широкой тахте в самой большой нашей комнате или зале, как любила называть ее моя мама. Поцеловав ее, пожелав спокойной ночи и потушивши свет, я неуверенно направился было в свою комнату, как вдруг услышал за своей спиной полушутливое пожелание: «Спокойной ночи, трусливый зайчик!». Намек был тотчас же понят. Не говоря ни слова, я сгреб ее в охапку и легко перенес в свою постель. С этой ночи мы стали встречаться.
По молчаливому уговору инициатива этих встреч всегда исходила от меня. Соскучившись, я звонил, и она приезжала. Я встречал ее на ближайшей от моего дома станции метро, и мы шли к нам. Вернувшись из больницы, моя мама спокойно приняла появление в нашем доме очередной моей возлюбленной. Аллочка ей понравилась, тем более, что мы были, как я уже сказал, в некотором родстве. Но, напуганная моим вторым неудачным браком, мама просила меня не торопиться, хотя ей очень хотелось, чтобы я, в конце концов, счастливо устроил свою личную жизнь еще при ее жизни. Увы, этому не суждено было случиться. Мое настоящее счастье неожиданно пришло ко мне лишь через год после смерти мамы. Как знать, может быть, она этому и содействовала. «Больше всего я буду там переживать за тебя (Мой младший брат жил отдельно от нас с женой и дочерьми). Как ты будешь здесь один, без меня?» – иногда с грустью говорила она»..
Вернусь, однако, к своему рассказу. Я был уверен, что в это время никакого другого кавалера, кроме меня, у Аллочки не было. Тем не менее неопределенность ситуации в наших отношениях, ее, по-видимому, не волновала. Ее мысли были заняты другим. Она твердо решила эмигрировать в Америку, точнее в США. Уговорив на этот трудный для него шаг своего отца, она все свое свободное время посвящала изучению английского языка. Для меня этот вопрос был решен к тому времени раз и навсегда – охота к перемене мест была не в моей натуре. Не только в этом вопросе, но и во многих других я был, что называется, консерватор. Дело не в «квасном патриотизме». Я просто не понимал, во имя чего и зачем надо было бросать все свое, пусть во многом и несовершенное, но милое и родное, и ехать за тридевять земель искать счастья. Но какого? От себя не убежишь. Если бы я был религиозным человеком, строго соблюдал обычаи, то я, как еврей по крови, мог еще понять тягу к «исторической родине». Но уезжать в Америку, не зная к тому же языка? Ей Богу, если мне предложат поездку в Нью-Йорк, я скорее предпочту этому свою дачу. Я антиурбанист. Вот на море, тема более океан я бы поехал с радостью, разумеется, не навсегда.

Пока мы жизнь не завершили,
И, если нечего терять,
Уехать можно из России,
За морем счастья поискать.

Уехать можно хоть куда,
И увезут нас поезда,
И унесут нас самолеты,
Была бы только лишь охота.

Уехать можно, но... язык....
На русском думать лишь привык,
На русском говорить, страдать
И свои чувства изливать.

Мне есть, увы, чего терять –
Других не знаю языков,
На нем пишу, хватает слов…

Таким образом, наше расставание с Аллочкой было неизбежным. И вот этот день наступил. Получив визу на въезд в США, они с отцом не откладывали свой отъезд. Я помню наш последний вечер. Мы встретились у метро. На этот раз недалеко от ее дома. Я подарил ей на память какую-то бижутерию. Она, целуясь со мной в последний раз, легонько укусила меня, видимо, выразив таким образом горечь нашей разлуки. Уехав, она не написала мне ни одного письма. Отчасти я понимаю ее. Зачем лишние переживания?

Мы расставались навсегда,
Хотел сказать я ей: «Прости!»,
В ее глазах была слеза,
Но было нам не по пути.

Мы познакомились случайно,
И вскоре перешли на «ты»,
Хоть было в ней очарованье,
Но не было моей мечты.

Но, тем не мене, мы встречались;
Я постепенно к ней привык,
Мы часто крепко обнимались,
И был знаком нам страсти крик.

Но все однажды изменилось,
Она уехала …к другим,
Так наша дружба прекратилась,
И все рассеялось, как дым…

Прошло много лет, но каждый раз, идя знакомой дорогой к могиле моей мамы, вдоль берега памятного мне пруда, я вспоминаю ее. Как все-таки грустно устроена наша жизнь!..

Душа моя - Элизиум теней...
Ф. Тютчев

Душа моя – вместилище теней
Былой любви, былых страданий,
На дне ее, как в океане,
Лежат обломки прежних дней.

Их не поднять, не воскресить,
Но их нельзя и позабыть,
Они, как горькая приправа
Для наслаждений новых дней,
Почти смертельная отрава
Болящей совести моей…