Не знали мы, когда любовь всходила,
Когда она сжигала все дотла,
Когда она уже едва чадила,
Что дорога нам будет и зола…
Анри де Ренье (пер. Э. Линецкой)

Прошедшее перебирая,
Детали в письмах находя,
Своих подруг припоминая,
Конечно, вспомнил и тебя.

Так получилось, к сожаленью,
Что не осталось от тех дней
Ни одного изображенья
Прекрасной внешности твоей.

Лишь память взгляд твой сохранила,
Неясный звук твоих речей,
Овал лица когда-то милый.

Все остальное время смыло,
Как на песке морском следы
Смывают бурные валы.

Мы познакомились с нею летним вечером в кафе «Ивушка», расположенном в центре Москвы. Она была жгучей брюнеткой с выразительными глазами горной газели и хорошей фигурой. Черная кожаная юбка плотно облегала ее формы. Я просто не мог пройти мимо, и до метро мы, с ее разрешения, пошли вместе. Видимо, я произвел на нее благоприятное впечатление. Она дала мне номер своего телефона, и мы стали встречаться.

Брюнетка жгучая, южанка
Смутила, помню, мой покой
Великолепною осанкой,
Поднятой гордо головой.

В кафе в непоздний еще час
Ее увидел я одну,
Заметив блузки белизну
И синеву прекрасных глаз.

И юбка плотно облегала
То, что всегда волнует кровь –
Страсть вспыхнула огнем сначала,
И лишь потом пришла любовь.

Но слишком властной оказалась
Подруга новая моя,
И отношения распались,
Не исчерпав календаря.

Лишь в сердце память сохранилась,
Ее хотел бы встретить вновь,
До поздних дней не позабылась
Та искрометная любовь…

После неудачного первого брака Марина, так звали мою новую знакомую, вновь жила с родителями и младшей сестрой в малогабаритной двухкомнатной квартирке. Командовала в доме мать, психоневролог по специальности, женщина волевая и энергичная, на которую Марина была очень похожа. Тем не менее, мне больше нравился ее отец, скромный военврач. Для того регламентированного советского времени, к которому относится мой рассказ, это была типичная интеллигентная московская семья, с трудом сводившая концы с концами. Тогда рядовые врачи были столь же нищими, как и рядовые инженеры. Солидные заработки пришли к ним в рыночную эпоху. Надо сказать, что я всегда симпатизировал этому сословию. Более того, тем врачам, с которыми меня сводила судьба, я посвятил целый цикл своих стихов под названием «Доктор лечит нас от кори…». Так что социальное происхождении Марины импонировало мне.

Опытный врач драгоценнее многих других человеков,
Зная вырезывать стрелы и язвы лечить врачевствами.
Гомер. Илиада (пер. Н. Гнедича), песнь одиннадцатая: 514-515

Ни благородней, ни важней
Профессии на свете нет –
Они нам в жизнь дают билет
На самом утре наших дней.

И чтим мы «белые одежды»
На протяженье жизни всей…
На них последняя надежда,
Когда прощаемся мы с ней.

Всего о нескольких из них
Сумел я что-то написать,
Но, может быть, мой скромный стих
Поможет должное воздать
И всем врачующим другим,
Трудом которых всяк храним…

После распавшегося первого брака я жил с мамой в небольшой трехкомнатной квартире. И вскоре Марина стала приходить к нам. Наши отношения быстро перешли в разряд интимных.

Дай у колен твоих склониться головой…
Бодлер

Дай у колен твоих склониться,
Обнять их ищущей рукой,
Безумством страсти насладиться
Греховной, чувственной, земной.

Потом, насытившись, лежать
Между твоих нагих грудей,
В дремоте сладкой пребывать
Счастливейшим из всех людей…

Моей маме Марина понравилась, особенно когда выяснилось, что она неплохо играет на фортепьяно. Сколько я себя, помню этот инструмент всегда был в нашем доме, поэтому музыка много значила в моей жизни. Хорошая, мелодичная музыка всегда действовала на меня неотразимо. Я становился лучше, добрее, чище. По крайней мере, в этот момент.

И рвется сердце из груди.
Весь мир бы я обнял,
О, Боже милый, помоги,
Чтоб я достойным стал.

Хоть тише музыки звучанье,
Еще я весь в огне,
Ее последние рыданья
Волнуют душу мне.

Но отыграла, отзвучала,
И жизнь берет свое,
И снова грешным сердце стало,
Как было до нее…

Наша мама всегда хотела дать нам с братом музыкальное образование. Даже во время войны, в труднейших условиях эвакуации, когда мне был шесть лет, а братику четыре года, она умудрилась учить нас музыке.

Тот городок зимой был весь в снегу –
Деревья, и дома, и тротуары,
А летом (он стоял на берегу)
Река его с любовью обнимала.

И был за тыщу верст он от Москвы,
И жизнь здесь не бурлила, а дремала,
А где-то шли тяжелые бои,
И мама за отца переживала.

Чуть свет уже вставала вся семья,
У каждого свои были заботы,
Нас мама доводила до угла,
А дальше мы и сами шли с охотой.

Она нас доводила до угла,
И мы ей на прощание махали,
И быстро на работу мама шла,
А мы вприпрыжку в детский сад бежали.

Стремилась нас и музыке учить,
Достала где-то маленькие скрипки,
Нам нравилось к учителю ходить,
Хотя учились так себе, не шибко…

Позже, уже после войны по настоянию мамы мы с братом параллельно с обычной, учились и в музыкальной школе, но лишь по классу баяна, поскольку музыкальные способности наши были невысокими. Однако, я больше любил играть на фортепьяно, часто наигрывая бесконечно любимые мною русские песни и романсы.

Очарованье гладких клавиш –
Чуть тронул, дрогнула струна,
И ты пока еще не знаешь,
Какого с ней достигнешь дна;

Как высоко тебя поднимут
Восторга сладостные звуки,
Как тесно слиты будут с ними
Рояль ласкающие руки.

И, вдохновляясь, ты играешь,
И льется музыка в ответ…
Ты где-то там уже витаешь,
Где даже слушателей нет.

Что касается мамы, то игре на фортепьяно и азам нотной грамотности она выучилась еще в детдоме, в подмосковном Серпухове, куда попала в девятилетнем возрасте. Много позже, когда муж бросил ее, она часто вечерами отводила душу в игре на нашем камерном рояле. Она купила его у одного знакомого офицера (наш отец был кадровый военный), вернувшегося с войны живым и здоровым и привезшим полную машину трофеев. Можно сказать, что мы с братом выросли под звуки этого роля.

Я скрипки не люблю надрывное стенанье,
Мне больше по душе рыдающий рояль,
Он будит юности моей воспоминанье,
И светлая нисходит мне на душу печаль.

Я помню, как играла мама:
Мы с братом спим, и лишь она не спит,
Отец ушел к другой... И музыка звучала
Всей горечью ее несказанных обид.

Она играла часто Баркаролу,
Казалось, звук на сердце таял,
В нем обращенье чувствовалось к Богу,
Обида горькая, что муж ее оставил.

В малюсенькой мы жили комнатушке –
И чуть не треть в ней занимал рояль,
За ним я спал, а мамочка играла,
И звук меня баюкал и ласкал.

Он днем мне был, как стол,
Старинный наш рояль,
Опершись на его опущенную крышку,
Я, стоя, около него читал,
На нем, помимо нот, лежали наши книжки,
Он просто другом нашим стал.

На нем разучивал я гаммы и этюды,
На нем «Альбом» Чайковского играл…
Я никогда рояль наш не забуду,
Я никогда его не забывал…

В тогдашнем нашем жилище – тринадцати метровой комнатенке, отделенной от еще одной такой же, где жили соседи, полностью звукопроницаемой фанерной перегородкой, этот рояль занимал значительную часть всего жизненного пространства. Под ним я нередко спал. Днем он заменял мне письменный стол: готовя школьные уроки, я предпочитал читать стоя за ним, как за старинным бюро. С юных лет я часто ходил в консерваторию, особенно охотно посещая фортепьянные концерты.

Но вот, бледнея, села за рояль…
Н. Минский

Вот пианистка села за рояль,
И полились божественные звуки,
И заметались вспугнутые руки,
И душу увели куда-то вдаль.

Давно, когда еще учился в школе
И в классы музыкальные ходил,
Я думал, что нет счастья боле,
Знать тех, кто там меня учил
И так играть, как все они играли…

Не годы, десятилетья миновали,
Но лишь услышу звуки я рояля,
Я вновь во власти тех же сил,
Все помню, и не позабыл.

Вот пианистка села за рояль,
Прошлась по клавишам, вот тронула педаль,
И полились божественные звуки,
То задрожали струны в страстной муке.

По этой так обстоятельно объясненной причине музыкальные способности Марины были большим плюсом в глазах нашей семьи. Приходя к нам, она обычно садилась на какое-то время за наше фортепьяно. Надо сказать, что кисти рук у Марины были очень красивыми. Я помню их до сих пор…

Целуемые хрупкою рукой,
Плывут, мерцая, звуки клавесина…
П. Верлен (Пер. А. Гелескула)

Эта сладкая отрада,
Эти ноющие звуки,
Ничего душе не надо –
Целовать бы эти руки.

Слушать, слушать бесконечно
Эту музыку готов,
Эти звуки так сердечны,
Как мелодия богов…

Между тем, время шло, приближалась осень, «бархатный сезон». Поскольку Марина в этом году еще не была в отпуске, мы решили на две-три недели съездить с нею в Крым, на море. Хотя я уже отгулял свой очередной отпуск, проведя его летом там же, в Крыму с мамой и маленьким сыном, мне удалось выхлопотать у моего руководства, очень хорошо относившегося ко мне, некие мифические отгулы.
Решение о совместной поездке в отпуск явно высвечивало уровень наших с Мариной отношений, что не могло не насторожить ее родителей. В воскресный день, незадолго до отъезда, когда я в очередной раз был у них, мама Марины за обедом многозначительно спросила меня, имея в виду не только нашу предстоящую поездку:
«У вас с Мариночкой уже все решено?»
– «Ну, в общем да» – ответил я неопределенно, смущенный и озадаченный этим вопросом.
И вот мы в Хосте. Райский уголок. Старорежимный человек, как сказали бы раньше, я всегда был и остаюсь по настоящее время патриотом родных «Пенатов». Мне не безразлично, где отдыхать. Мне нужна генетическая и культурная связь с местом постоянного отдыха, и Крым эту связь, конечно же, обеспечивал. Всякого рода зарубежные Фингалии, так любимые современной молодежью, не по мне.

Меня тревожит лунный свет,
Как будто бы лунатик я,
Как будто бы других планет
Душа касается моя.

Как будто бы я не один
И кто-то смотрит с высоты…
А в лунном свете древний Крым
Заснул в объятьях красоты.

Луна плывет над лоном вод,
Я, очарованный смотрю,
И просится душа в полет,
Туда, в густую синеву…

Мы сняли комнату в одноэтажном домике с садиком, недалеко от моря, завтракая и ужиная, как правило, дома, но обедая всегда в каком-нибудь кафе. И дни беспечно покатились… Отношения наши были, что называется, безоблачными. Мы упивались роскошной южной природой, прекрасной погодой, ласковым морем и взаимной любовью…

Это было у моря, где ажурная пена...
И. Северянин

Со мною тоже это было,
Я тоже помню, но свое:
Там также пенилась волна,
И также солнце заходило,
И так же ночь была темна,
Что проводили мы без сна:
Она любовь свою дарила,
И принимал я дар ее.

И много, много убежало
Воды, и времени, и сил,
Вся жизнь прошла, все миновало,
Лишь в сердце память сохранил…

Отпущенные нам три недели (единственные за десять с лишним лет, что я позволил себе провести без сына) протекли быстро, но память об этих сладостных днях осталась навсегда:

Мне жаль прошедшую любовь,
Которую не возвратить,
Мне жаль, что слишком мало дней
Пришлось с тобою вместе быть.

В Крыму, осеннею порой,
Сбежавши из Москвы,
Мы были счастливы с тобой
Вдали от суеты.

Хоть море Черное тогда
Который день не утихало,
И волн сплошная череда
На берег с ревом набегала,
Но беззаботны были мы,
Любви мы предавались страстно,
Для нас магнолии цвели,
И музыка играла часто.

Как жаль, что так немного дней
Судьбою было нам дано,
Мне жаль тех пламенных ночей,
Хоть это было так давно.

И, если стих мой до тебя
Дойдет по прихоти судьбы,
Ты вспомни осень, Крым, меня,
Счастливые те вспомни дни…

После такого «теплого» отпуска Марина стала жить у нас с мамой, хотя, думаю, ей не просто было уговорить на это своих достаточно строгих родителей. По этому случаю я подарил ей золотую цепочку с медальоном. Пусть это было не свадебное кольцо, но все же шаг в этом направлении, что несколько успокоило родителей Марины. Однако, в реальности в наших с ней отношениях ничего пока не менялось: я не спешил делать ей серьезного предложения. Оно, конечно, имелось в виду, но не сейчас, а в неком будущем. Меня вполне устраивал «статус кво». Я вообще инертен по натуре. Меня ничего пока не смущало в Марине. В ней было много привлекательного: эффектная внешность, воспитанность, хорошее образование, чувство юмора, всегда ценимое мною. Она мне нравилась. Нравился, как я уже сказал, ее отец, а также младшая сестра. С меньшей симпатией, но вполне терпимо я относился к ее матери. Но в моем отношении к самой Марине не было главного для меня – поэзии:
В ней слишком много было женщины,
А мне хотелось – божества!
Я был ее увлечен, но не очарован. Может быть, поэтому я и не спешил. Не знаю. Тогда все эти ощущения, в которых я теперь, много лет спустя, пытаюсь разобраться, были на уровне подсознания.
Моя инертность в главном для нее вопросе, конечно же, не устраивала Марину, натуру, деятельную и энергичную. Она страстно любила меня и хотела от меня ребенка, даже и в этом, внебрачном положении, чему я упорно сопротивлялся. Думаю, что в этом настрое играл свою роль и ее возраст, самый детородный: ей было тогда лет двадцать пять. Наверняка давили на нее и родители, особенно мать. В связи со всем этим в наших отношениях стала возникать напряженность, и тут, что называется масла в огонь, подлило внезапно обнаружившееся ревнивое отношение Марины к моему маленькому сыну.
Ему было тогда лет 8-9. Мы горячо любили друг друга, и чтобы не случилось, я брал его к себе на выходные каждую вторую пятницу. (В дошкольные годы я брал его к себе прямо из детского сада, куда он ходил.) Для Марины это было не всегда удобно, но внешне, по крайней мере, пока она против этого не возражала и вроде бы подружилась с моим сыном. Но трогательного отношения к нему я не чувствовал. Более того, однажды ее прорвало. Зима была в полном разгаре. Приближался день рождения Ленчика (19 января), и я как-то, лежа с Мариной в постели, сказал, что хочу купить ему в подарок лыжи и лыжные ботинки, хотя совсем недавно, под Новый год я уже сделал ему какой-то подарок. И вдруг, совершенно неожиданно для меня Марина резко заявила: «Я разутая и раздетая, а ты все для Лени и Лени….». Я опешил, не зная, что сказать. Некоторая юмористичность ситуации состояла в том, что в этот момент она действительно была полностью разута и раздета, полусидя в моей постели с обнаженной грудью. Эту тему мы больше не обсуждали, но лыжи с ботинками я Ленчику все-таки купил.
Хотя мы жили тогда одной семьей с моей мамой, и Марина вела хозяйство, но я отдавал ей далеко не все зарабатываемые мною деньги, с чем она (думаю, что пока) мирилась. Но ее упрека я не забыл. Не знаю, поняла она это или нет, но более опрометчивого шага по отношению ко мне она совершить не могла. Путь к моему сердцу лежал только через искреннюю, неподдельную любовь к моему сыну, а также к моей маме, без которых я не мыслил своей жизни. Если она сейчас делает такие заявления, то как же поведет она себя тогда, когда и если у нее появится собственный ребенок от меня? – спрашивал я себя и мрачнел. Сказки о безвольных отцах, злых мачехах и золушках я хорошо знал с детства, но характера мне было не занимать.
Мне вспомнились здесь и давно сказанные слова моей мамы на эту тему. Когда наш отец оставил ее, ей было всего тридцать два года. Судя по фотографиям, она прекрасно выглядела в те годы, а также и много позже. По-видимому, у нее были ухажеры. Во всяком случае, однажды, когда я вернулся домой после службы в Армии, она мне как-то сказала, что раньше опасалась повторно выходить замуж, боясь, что новый муж будет плохо относиться к нам с братом. Надо в связи с этим сказать, что насколько я помню себя в школьные годы, я ревновал маму к другим мужчинам, которые изредка появлялись около нее. Ее повторный брак мог оказаться для меня настоящей трагедией – кто-то неизбежно встал бы между нами, а мы очень любили друг друга и мама практически всем делилась со мной, как со взрослым.
Вскоре после описываемых событий Марина по какому-то не очень серьезному поводу легла на некоторое время в больницу, выйдя из которой …вернулась в дом своих родителей. При этом мне было заявлено, что она готова и дальше жить со мной, даже в такой, неопределенной ситуации, но не у нас, а в собственной однокомнатной квартире, оставшейся у нее от первого брака, которую она сдавала каким-то знакомым. Это был уже ультиматум. Разумеется, я его не принял. Не то чтобы оставить больную маму одной, но и вообще просто жить без нее, я и в мыслях не мог. Наш разрыв с Мариной стал неизбежен. Какое-то время мы еще встречались, но все реже и реже, и вскоре эти встречи полностью прекратились. Осталась лишь память…

Мать воспоминаний, нежная из нежных…
Ш. Бодлер (пер. К. Бальмонта)

Близится к закату теплый летний вечер,
Море отдыхает, пляж полупустой,
С грустью вспоминаю ласковые встречи
И душа томится прежней красотой.

Каждый год у моря отпуск проводил я,
Лучшею порою – в бархатный сезон,
Только просыпался, уж волна манила,
Но не только в море был тогда влюблен.

Был влюблен во многих, с кем судьба сводила,
Вряд ли хватит пальцев мне для всех имен,
Вечером у моря нам луна светила
И в объятьях жарких забывал и сон.

Близится к закату теплый летний вечер,
Море отдыхает, пляж полупустой,
С грустью вспоминает ласковые встречи,
Донжуанский список кавалер седой…