...Хочу начать свой рассказ с того, что мне страшно, невероятно, фантастически повезло: мне удалось сделать открытие, которое... словом, я открыл способ превращения одних химических элементов в другие. Это революция не только в науке.

          Это революция в умах людей, это революция во всем, что касается всех видов человеческой деятельности. Это революция революций, это наиболее значимая революция из всех, что знала История. Пока она бескровна и милосердна. Но кто знает, сколько слез и крови может пролиться лишь потому, что на земле появится  какого-то металла чуть больше, чем было прежде.

         Что же это за открытие, спросите вы?

          Слушайте внимательно.  Дело в том, что я могу обыкновенное железо превращать в золото. И даже более того. Я могу вообще обойтись без железа. Я могу из ничего создать золото. Но об этом не сейчас, об этом позже.

                                              ***************

                …Я очень крупный мужчина: высокий и статный.  И слегка полноватый.  Уверен, это не изъян: легкая, малозаметная полнота ничуть меня не портит. Некоторое превышение веса - это просто неизбежная дань возрасту.  Сложно к сорока годам сохранить фигуру двадцатилетнего юноши. Особенно если ты на протяжении двух последних десятилетий отчаянно грешил, то есть предавался излишествам, считая их не излишествами, а лишь невинными шалостями, без коих жизнь теряет существенную часть своего порочного обаяния.

               Мне нравится быть слегка полноватым. Полнота придает мне уверенности и солидности.                              

               И потом, полный мужчина вызывает симпатию, он всем своим видом располагает к себе. На полном отдыхает взор. Посмотреть на красивого, цветущего мужчину,  который при виде вас еще и ослепительно улыбается, это все равно, что в знойный августовский день хватить кружку ледяного пива.

               На худосочного же смотреть неприятно.  У него на лице написано: у меня несварение желудка и в этом, возможно, повинны вы.

             У полного всегда хорошее настроение. Да и разве может быть оно плохим у человека,  который хорошо и со вкусом питается?

               Я нравлюсь женщинам. Я в этом уверен. По крайней мере, они мне часто об этом говорят.

               Но я страшно, безнадежно одинок. Ибо последний раз развелся несколько лет назад. О новой женитьбе подумывал. Именно подумывал – не более того.

         …Мое сегодняшнее утро началось точно так же, как начинается утро любого москвича, а именно: с намерений сокрушить существующий миропорядок. Или хотя бы начать новую жизнь. Ибо старая закончилась вчера.  Причем закончилась самым неприглядным образом. А именно: дебошем в ресторане и дракой уже за пределами оного.

         Я  – несмотря на внушительные габариты, сто девяносто см на сто кг - был повержен малорослым, похожим на шахматиста противником после короткой стычки, произошедшей возле мусорных баков на задворках «Бристоля», скверного ресторана, который привлек меня тем, что находился в двух шагах от моего дома.

         Поводом для драки послужило… послужила… послужили… но нет! припомнить решительно невозможно, что за сила выдернула двух взрослых мужчин из-за стола с недоеденными салатами и как эта сила заставила одного из них поднять руку на другого.

          Скорее всего, повод для драки отсутствовал, просто драка возникла, как фатальная неизбежность, как завершающий аккорд заурядной пьянки.

          Я упал сразу, после первого же удара, нанесенного проклятым шахматистом аккурат в левую скулу, которая побаливала все сильней и сильней из-за выбитого зуба.

                Пока я, отряхиваясь и кряхтя, поднимался,  моего противника и след простыл...

                Уже у подъезда я обнаружил, что потерял ключи от квартиры.

                Другой на моем месте растерялся бы, я же, напротив, почувствовал себя страшно предприимчивым, умным, находчивым и хитрым. Я вдруг преисполнился уверенности,  что найду способ проникновения в собственную квартиру. Для этого мне нужен был хоть какой-нибудь ключ.

          Моя самоуверенность была столь велика, что это не могло не привести к успеху. Я был убежден, что смогу открыть дверь каким угодно ключом. Даже гаечным. Был бы ключ. Любой ключ. И я нашел его. Нашел рядом с лужей, под фонарным столбом. Кто-то выкинул его за ненадобностью. Ключ был старый, истончившийся от ржавчины. Но это был настоящий ключ. И именно этим ключом я открыл дверь.

              В этой связи припоминается история десятилетней давности, когда я купил свой первый автомобиль. Это был древний «Мерседес». Не запирая,  я бросал его под окнами своей квартиры. Там он стоял ночь напролет.  Иногда поутру на заднем сиденье я обнаруживал следы, которые оставляли таинственные ночные визитеры: это были винные и иные пятна… Меня это не смущало. Я знал, что автомобиль долго у меня не задержится. Главное, это был «Мерседес», и он ездил.  И, похоже, никто не собирался его красть.

    В одно прекрасное утро я, насвистывая, со свежими газетами под мышкой, вышел из дома. Продолжая беззаботно насвистывать, я сел в машину и, забывшись, сунул ключ от почтового ящика в замок зажигания.  Повернул его… И машина завелась.

      К чему я все это рассказываю? Наверно, к тому, что мне всю жизнь везло. И не только с ключами…   

                   …Ночь прошла беспокойно. Мне снился мой плюгавый противник. Он вдруг обрел голос. «И поделом тебе, - приговаривал он, колотя меня по голове шахматной доской, - поделом тебе, старый развратник!»

                …Утром я долго вертелся перед зеркалом, рассматривая свое отражение. И остался им очень недоволен.

                 Я вымыл указательный палец и полез им в рот.

                 Место зуба мудрости занимал отвратительный осколок, который царапал внутреннюю сторону левой щеки.

-               Ну, вот, - мрачно констатировал я, - и так с мудростью полная петля, а тут еще и это... Следовало бы разыскать и пристыдить обидчика. Но первым делом – Розенфельд!

                Я навертел номер знакомого дантиста.

                Мне назначили на одиннадцать. Я посмотрел на часы. В запасе всего два часа. Пока приму душ, побреюсь, приведу себя в порядок…

-               Лучше в два, - мягко попросил я, отметив не без зависти, что опять у Мишки Розенфельда новая сестричка, - в тринадцать сорок пять? Отлично! Думаю,  успею. В крайнем случае недобрею правую щеку. Почему правую? Потому что левую мне уже побрили… вчера. Нет-нет, я и не думал шутить! Как меня зовут? А к чему вам?.. Ах, да! Записывайте: Старосельский Лев Николаевич. Да, вы совершенно правы, милая, как Толстого. И Гумилева. Говорю, Гумилева так звали. Кто это такой? – Я закашлялся. - По правде говоря, я и сам толком не знаю…

            Вечно у меня проблемы с именем и отчеством. О чем думали мои родители, когда присваивали младенцу имя, подлаживая его под отчество и создавая словесную комбинацию, которая в результате привела к... словом, черт его знает, к чему она привела.

           Кстати, Гумилева, Льва Николаевича, знаменитого ученого,  я хорошо знал и даже имел с ним однажды весьма курьезную беседу относительно пассионарной теории этногенеза.

         Гумилев был тогда изрядно пьян, и это спасло меня от позора: потому что я не знал не только сути вышеозначенной теории, но и слышал о ней впервые.

           Автор теории, шамкая и шепелявя, говорил не менее часа, и я, неопределенно улыбаясь, к месту и не к месту поддакивал и невыносимо страдал: мне страшно хотелось выпить и закусить. Беседа велась вдали от пиршественного стола, что, слава Богу, через какое-то время стало тяготить не только меня,  но и инициатора беседы.

          Да, родители... Родители у меня были не глупые люди и... тем не менее, дали своему сыну имя, обязывающее ко многому. И заставляющее всю жизнь оглядываться на прославленных тезок и мешающее быть свободным. Как же это вы так, батенька, мог сказать любой, - от высокого начальства до случайного собутыльника, - как же это вы так, дорогой Лев Николаевич, такой, понимаете ли, всеобъемлющий тезка и такой дурак?!  

                …Щеку пришлось припудрить. И все равно синяк был заметен. «Ну, и шут с ним, -  махнул я рукой, - кому я нужен…»

             И тут я вспомнил, что сегодня пятница, а на субботу у меня назначена встреча, и не просто встреча, а свидание. И не просто свидание, а – первое свидание. Лена, девушка с которой я познакомился в Пушкинском музее, будет ждать меня в Александровском Саду завтра, ровно в два часа дня.

             Разумеется, синяк не повод, чтобы отказываться от рандеву, даже от рандеву с  красивой девушкой. Но все же идти на первое свидание с побитой мордой – это все-таки как-то не очень.

       Хотя опыт у меня был. Однажды я уже попадал в сходную ситуацию. Но случилось это давно. Очень давно. В молодости я отличался крепким характером. Меня не могли смутить какие-то синяки. Тем более, собственные.

      Но тогда, чтобы как-то скрыть фингал под глазом от удара шестиструнной гитарой, мне пришлось вырядиться в армейскую маскировочную плащ-палатку, смотревшуюся, как балахон инквизитора, и в таком виде предстать пред светлы очи барышни. По словам которой, в этой дурацкой палатке я напоминал ей одновременно и постового ГАИ в ненастный день, и куклуксклановца, и Торквемаду, и тень отца Гамлета.

            Кстати, тогда местом встречи бы тот же Александровский Сад. А образованную девушку звали... Господи, как же ее звали-то? Людмила?.. Нет, не Людмила... Софья? Возможно. Пусть будет Софья. Короче, она так хохотала, что у нее на юбочке разошлась молния. Умела ценить юмор. Посмотрим, сумеет ли эта Лена, которая посещает музеи, оценить по достоинству мой синяк.

              Кстати, что эта Лена делала в музее? 

              Сам я туда залетел, спасаясь от дождя. А вот что там делала она? Музей изобразительных искусств имени Пушкина... Место ли это для молоденькой и красивой девушки? Кстати, почему - имени Пушкина, если вдохновителем и создателем музея был Иван Владимирович Цветаев, отец сумасбродной Марины?.. Музей изобразительных искусств имени Пушкина... словно рабочим инструментом великого пиита было не гусиное перо, а кисть живописца или скарпель камнереза.

           ...К Розенфельду, на Сретенку, я решил добираться на метро. Пока  ехал, вспомнил, что старая жизнь, которой я одновременно и дорожил, и пренебрегал, закончилась. Пора было начинать новую – ведь утро нового дня уже наступило, предстояло строить новую жизнь, но как это делать, я не знал.

          В голове сама собой начала формироваться глубокая и сложная мысль о жизни и смерти. Она приобрела почти законченный вид, когда я в вагоне сел на свободное место и увидел перед собой неопрятного мужчину с небритой физиономией. У мужчины была расстегнута ширинка. Из ширинки выглядывал угол грязной белой рубашки.

         Каким образом созерцание мужчины с не застегнутой ширинкой повлияло на мою мысль о жизни и смерти, я не знаю. Но чем больше я вглядывался в неопрятного соседа, тем яснее мне становилось, что мысль эта имела слишком красивый, а, следовательно, фальшивый,  вид: «Мне не настолько хочется жить, чтобы для этого жертвовать своим нынешним образом жизни. Но мне совершенно не хочется умирать». Как примирить эти два высокоумных посыла, я не знал.

           Разглядывая угол рубашки, торчавшей из ширинки босяка, я стал думать о Судном дне и о том, что ждет немногих счастливцев (счастливцев ли?..), коим будет дозволено Создателем возобновить и продолжить свое пребывание на земле. То, что я попаду в ограниченный состав избранных, и то, что туда попадут все мои пять бывших жен, я не сомневался. Хотя до святости мне и им было далеко. 

         Мои глаза остановились на небритом лице незнакомого мужчины. Мужчина ответил мне ласковым проникновенным взглядом. Так, наверно, смотрят святые на других святых. Казалось, босяк думает о том же. То есть, о Страшном Суде. Хотя, наверняка, думал о чем-то другом.

          Я помотал головой и вернулся к размышлениям о своей смерти и о Судном дне, вернее к мыслям о проблемах, которые могут возникнуть у меня после воскрешения.

         Должен ли я буду вернуться в лоно супружеской жизни? Если да, то как будут складываться мои отношения с чудесным образом ожившими женами? И кому из них я должен буду отдать  предпочтение?

         Или Господь заставит меня жить со всеми сразу, со всем выводком? Я подумал, что  в таком случае мне придется делить с ними ложе по очереди... С понедельника по пятницу включительно.  Но ведь я не мусульманин, черт возьми, чтобы так безрассудно пренебрегать своим здоровьем!  Такая жизнь легко может превратиться в нечеловеческую муку.

         Я вспомнил, какой изможденный вид имеют все эти арабские принцы, шейхи и султаны. В скорбных глубинах восточных глаз читается не тысячу раз удовлетворенное возвышенное желание, а пресыщенность и чуть ли не безумие, смешанное с безысходной тоской.  Вероятно, их ни на миг не оставляет мысль о том, что они каждодневно должны на деле доказывать свою мужскую состоятельность.

       Их глаза, подпираемые унылыми коричневыми мешками, говорят, мы знаем, что это не конец, мы знаем, что чудовищная пытка любовью и сладострастием будет длиться и длиться, пока не иссякнет жизненная сила и не отсохнет детородный орган.

        Я представил себе, как вхожу в спальню, вижу не такую уж широкую двуспальную кровать, на которой, прижавшись друг к другу, вернее переплетясь как ядовитые змеи,  уже лежат и ждут меня все мои пять жен... Мне становится дурно.

       И потом мои жены… э-э, они ведь не молоды. А из жизни уйдут и вовсе старухами (кстати, кое-кто уже ушел). Или Господь, воскресив, вернет им молодость? Если так, то какое-то время пытку можно было бы выдержать.

      И все-таки я скривил брови.  Действительно, с одной стороны это прекрасно - каждую ночь проводить с новой женщиной. Но с другой – какое это немыслимое напряжение! Я опять подумал о несчастных принцах.

       Ну, ладно, допустим, что я соглашусь на многоженство. Но где будут жить мои жены? И где буду жить я?

       Моя двухкомнатная квартира, в которую я предположительно вселюсь после воскрешения, не приспособлена  для того, чтобы в ней обитало такое количество бездельников. 

       Или Господь поселит всех воскресших в четырехмерном пространстве? И тогда моя квартира расширится до невероятных пределов. С этим бы можно было согласиться. При условии, что жить я буду там один - без жен. Кстати, было бы недурно, если бы Господь прислушался ко мне и проделал всё это уже сейчас. Не откладывая до Судного дня. 

      В Воскресение я стал верить с того момента, когда понял, что всякая жизнь завершается смертью. Произошло это в прошлом году, когда меня чуть не сбил мотоциклист. Я переходил Большой Каменный мост в «неположенном месте».

         Восемнадцатилетний мальчик, который управлял «Судзуки»,  ехал со страшной скоростью...  куда он спешил, этот несчастный мальчишка... ах, эти мотоциклисты!.. А мотоциклы, кажется, специально сделаны для того, чтобы на них нельзя было ездить медленно,  короче, меня мальчик объехал, но с парапетом ему не повезло...

      Зачем он несся как угорелый, этот молокосос?.. Куда, к кому? К девке? Понятное дело, к девке. К кому  же еще?  Восемнадцать лет. Мальчик...  Молоко на губах не обсохло. Ему бы жить да жить. «А тут я – в неположенном месте…. И эта черная кровь на асфальте... О, Господи!..  Мальчик мог бы стать... Кем, интересно, он мог бы стать?»

     Я опять вернулся к неприятным мыслям о своих женах. Вернее, к мысли об одной жене, Надежде,  - жене последней. Надежда вышла за меня замуж по ошибке… 

      Впрочем, это долгий разговор. Скажу лишь, что на моем месте должен был оказаться Мишка. Таких эпохальных ошибок в моей жизни было навалом. Судьба от души побаловала меня своими выкрутасами. Повторяю, на месте жениха Надежды должен был оказаться Мишка, а оказался я.

      Все мои жены были женщинами «с прошлым». Надежда, разумеется, тоже была женщиной «с прошлым». Ее прошлое… Словом, у нее с прошлым был явный перебор. Ее прошлое было настолько разнообразно и богато, что его хватило бы на то, чтобы с запасом обеспечить прошлым всех женщин, с которыми я когда-либо имел дело. Это было что-то невообразимое.  Она мне сама признавалась, что потеряла счет своим увлечениям еще в прошлом веке. С невинностью она рассталась в двенадцатилетнем возрасте. И никто ее не совращал. Согрешила она сознательно и с удовольствием.

     Почему в таком случае я на ней женился? Черт его знает… Может, потому, что впервые встретил женщину, из которой не надо было выуживать по крохам сведения о ее прежних любовниках: она охотно рассказала мне все, что смогла вспомнить. Она была обезоруживающе бесхитростна и откровенна, и, наверно, именно поэтому у меня не возникало даже мысли ее ревновать.

      Нельзя сказать, что Надежда была очень красива. Нет, она не была красива. Но и уродливой ее назвать было нельзя. Она была привлекательна тем, что была спокойна даже в самые патетические мгновения. Он была покойна и нерушима как полноводная река, вроде Волги в срединном ее течении. В наш безумный и торопливый век приятно было иметь рядом с собой некий одушевленный объект, обладающего всеми чертами и достоинствами объекта неодушевленного.

    У нее была взрослая дочь. Которую я видел только два раза. Один раз, когда она проездом, точнее пролетом,  из Майами в Токио останавливалась у нас на пару дней, чтобы поболтать с матерью о своем последнем любовнике, каком-то белобрысом недоноске из богатой голландской семьи…

          А второй – на похоронах Надежды, когда она примчалась в Москву из Гонолулу…

          Я тогда серьезно болел. Вернее, думал, что болею. Некий коновал из Кремлевки, к которому я попал по наводке того же Мишки, обнаружил у меня серьезные проблемы с сердцем. По его мнению, я в обозримом будущем нуждался в операции по замене митрального клапана. Процент выживших, сообщил мне врач, невысок. «Это что-то вроде русской рулетки, с той только разницей, что холостых патронов в барабане вообще нет. Впрочем, пока можете жить… - сказал кардиолог, глядя мимо меня. При этом он ковырял спичкой в зубах.  – А там видно будет».

    После беседы с врачом я некоторое время пребывал в смятенном состоянии духа.  Такое, наверно, испытывает преступник, рассчитывавший отделаться за свои злодеяния денежным штрафом и вдруг обнаруживший, что ему на шею набрасывают намыленную веревку.

    Я вспомнил, что Надежда, узнав, что меня ожидает, вся как-то подобралась и завела разговор о наследстве. Вернее, о завещании. В ответ я в торжественных периодах поведал ей, что от операции отказываюсь, а завещать мне по причине безденежья нечего. 

   Делая вид, что не замечаю ее возмущения, я удрученно склонил голову и добавил, что решил продать последнее, что у меня осталось, то есть квартиру. «Чтобы было, на что съездить в Париж. Ты же знаешь, я об этом с детства мечтал. Увижу, кутну напоследок, а потом... а потом уж и помирать не страшно». Жена побелела. Ты должен оставить квартиру мне и моей дочери, прошипела она.

   Тут-то я все и понял. Какая там к черту любовь… Пока мы с ней по целым дням лаялись, выяснилось, что диагноз мне поставлен ошибочно. И тут резко стала сдавать сама Надежда.

    Интересно, где пребывает ее душа? В аду? Скорее, все-таки в раю: был бы Вельзевулом, я бы ее в ад ни за что не пустил. Почему?  Да потому что она бы мне там весь порядок нарушила, а саму великую идею греха низвела бы до уровня плевка в урну.

     Уверен, ее место в раю: там таких ханжей – пруд пруди. Взять хотя бы любого из двенадцати апостолов...

                   (Фрагмент романа «Олимпиец»)

.