…В Первой Градской больнице, в челюстно-лицевом отделении,  как всегда было плохо с местами. И меня, подремонтировав, выкинули из палаты. А чтобы я не очень-то возмущался, меня на несколько дней положили в коридоре этажом выше. Там лежали больные после перенесенного инсульта.

          «Почему не приходит Вова?» – раздраженно обращалась одна больная к дочери. Старуха, по мнению врачей, находилась на пути к выздоровлению и вела себя весьма активно. То есть болтала все, что ей взбредало в голову.

          «Ты что, оглохла? Я спрашиваю тебя, почему не приходит Вова?» - повторила она.

          «Вова на работе», - кротко ответила дочь.

       «А Толик? Толик-то где? – ныла выздоравливающая. - Он ни разу меня не навестил».

          «И не мудрено».

          «Что ты хочешь этим сказать?» - возмутилась старуха, приподнимаясь на кровати.

         «Мама! Толик же умер десять лет назад!»

         Больная опустилась на подушки и прошептала, глядя в потолок:

      «То-то я смотрю, его все нет и нет...»

         И спустя минуту, с глубокой обидой:

       «А вообще-то, мог бы и прийти!»

       ...За три недели до этого мне стало плохо. В больницу меня привезли поздним вечером. В приемном покое мне довольно долго пришлось дожидаться своей очереди.  

     Я сидел в коридоре рядом с каким-то мужчиной в больничной пижаме. У мужчины был безучастный вид, и от него сильно пахло спиртным. В коридоре мы были одни. Время было позднее, не было ни нянечек, ни уборщиц. Мужчина беспрестанно курил и мял лицо бледными пальцами.

       Дверь в кабинет была открыта, и я видел, как полупьяный врач, в расстегнутом на волосатой груди халате,  снимает показания с пожилого малорослого мужика без глаза. Вернее, глаз был, но находился он не там где ему положено, то есть на лице несчастного, а в его руке. Врач капризничал, и голос у него был высокий, неприятный.

     Мужичок, отвечая на расспросы врача о месте жительства, годе рождения и прочей чепухе, держал ладонь с глазом лодочкой и прижимал ее к щеке,  вероятно, в надежде, что врачи, когда у них появится время, око, выбитое в драке, вновь вмонтируют в глазницу.

      Глаз, весь в крови, покоился на ладони и был связан с глазницей тонкой, похожей на ниточку, жилкой. Мужичок, тоже полупьяный, смотрел на врача  уцелевшим глазом и терпеливо отвечал на расспросы. Он слегка постанывал. Но не возмущался. Видно, привык. Мне в голову пришла сумасшедшая мысль, а что если в выбитом глазе сохраняется жизнь, и мужик видит и этим глазом?..  

     А врач продолжал расспрашивать. Голос его стал монотонным. Мне захотелось спать.

     У моего соседа кончились сигареты. Я угостил его. Он снова закурил.

-    Вон там, сзади, - мужчина пальцем указал на одну из дверей в коридоре, - лежит мой рабочий. Я прораб. После работы вмазали по стакану какой-то дряни. Правда, он вмазал два. Меня откачали, а вот его... – мужчина опустил голову.

     Я обернулся и в глубине ярко освещенной комнаты увидел каталку, а на ней тело, покрытое простыней. Из-под простыни выглядывала голая пятка с фиолетовым номером. Номер я запомнил. Сорок первый.

-     Теперь мне каюк, - тусклым голосом сказал мужчина.

      Я посмотрел на него.  

-     Срок мне светит, такая вот петрушка, - пояснил он и зябко повел плечами. – Я какой-никакой, а начальник.  Распитие на рабочем месте... Я в ответе за подчиненных... Мать честная, я ведь вчера клялся Наташке, что завяжу!

      Наконец за одноглазым пришел санитар. Мужик встал. Когда его уводили, он продолжал держать левую руку у лица. Санитар поторапливал его:

-     Передвигай ножонками-то, ну что ты, как неродной.

       Врач быстро заполнил мою карту и выставил за дверь. Велел ждать в коридоре. Вернулся санитар и сразу направился в кабинет врача.

       Через минуту из глубин коридора выплыла широколицая женщина с папиросой в зубах и унесла мою одежду. Взамен я получил выцветшую пижаму, два левых ботинка без шнурков, черное пальто с одной пуговицей и ушанку с кожаным верхом. В таких раньше ходили водопроводчики.

        Я кое-как втиснулся в обнову и, хромая на обе ноги, устремился за санитаром. Шапка не налезала, и я нес ее в руке.

           В башмаках, похожих на футбольные бутсы, не было стелек, и сапожные гвозди впивались в подошву. Я вспомнил осмысленные страдания Рахметова и зашагал веселей.

       Проходя мимо огромного зеркала в холле приемного покоя, я не удержался и посмотрел на себя. Я был похож на заключенного. Или на блудного сына из «Не ждали» Репина. Те же больные глаза фанатика и готовность к смерти. Шапка в руке взывала к подаянию. Я себе очень понравился. Никогда я не выглядел столь убедительно.

       На улице было безумно холодно. У входа стояла «Волга» без номеров. Крыша ее заиндевела. Окна были без стекол. Водитель, похожий на деда Мороза, в тулупе, валенках и огромной шапке с опущенными ушами, хмуро посмотрел на меня и сказал:

-    Застудишь голову, чудик!

-    Не лезет, - ответил я и показал шапку.

     Он что-то пробормотал. Мне послышалось: «вот отрастят себе головы, вшивые интеллигенты, и жалуются, что никакие шапки на них не лезут...»

    Мы с санитаром погрузились в машину. Санитар посмотрел на листок, пришпиленный к моей медицинской карте, и крикнул деду Морозу:

-     В двенадцатую.

     Мотор затарахтел, и мы поехали. По салону гулял ледяной ветер. Я сумел-таки нахлобучить шапку, и голове стало еще холодней.

     В тот же вечер мне сделали операцию. Операция длилась часа два.

    Уже ночью меня привезли из операционной и положили в коридоре. В палатах мест не было.

    Утром меня навестил Мишка Розенфельд. Он осмотрелся мое временное пристанище и крякнул.

   Особенно возмутила его моя раскладушка. Пружины отсутствовали, матрац провалился, и я практически лежал на полу.

         Мишка приосанился и пошел разыскивать заведующего отделением.

-       Сейчас я ему, курве, устрою веселую жизнь. Гляди же, паскуда! Людей держит, словно свиней...

         Минут через пятнадцать он вернулся. Глаза его были подернуты влагой. Вид у него был мечтательный.

-     Очень мила... – произнес он задумчиво, - очень!

    Выяснилось, что отделением руководит женщина, причем женщина молодая и красивая.

-      Высший класс! Бюст у нее изумительный... – Мишка опять крякнул и подкатил глаза. – А взгляд такой, что я едва не кончил. Клянусь, если она еще раз так на меня посмотрит, я не удержусь и трахну ее прямо в кабинете.

-      Значит, ты договорился?

       Он широко раскрыл глаза:

-       Ты что, с ума сошел!? Не мог же я, в самом деле, залезть на нее сразу после знакомства...

-       У тебя одни бабы на уме! – зашипел я. – Я ж не об этом!..

        Мишка хлопнул себя ладонью по лбу.

-      Прости, прости, прости! Видишь ли,  она говорит, что, действительно, свободных мест нет. Но она поклялась, что при первой же возможности...

-       Какая же ты сука, Мишка!

-        Ничего, потерпи, - успокоил он меня, - через пару дней я сумею добиться твоего перевода в Кремлевку, в Кунцево. Сразу не могу. Нужный человечек отдыхает на Багамах. 

         Мишка не подвел: через два дня он позвонил мне и сказал, что договорился с Кремлевкой и что сегодня за мной придет машина и отвезет в Кунцево.

         Но я гордо отказался, мотивировав свой отказ тем, что «я всегда должен быть со своим народом».

        Мишка обозвал меня идиотом.

        Но я ни разу не пожалел о своем решении. В больнице я познакомился с весьма занятными персонажами. Например, с усатым красавчиком, которому в драке соперник откусил кончик носа. Звали усача Ашотом.

       В челюстно-лицевом отделении Ашоту сделали пластическую операцию. Операция состояла из нескольких этапов. Сначала у него отрезали лоскут кожи на животе и приживили к локтю. Какое-то время Ашот ходил с прижатой к животу рукой. Это было неудобно, но терпимо.

          Неделю спустя локоть приторочили к носу. От этого голос красавца изменился и на время стал гнусавым.

       Ашот, с вытянутой как в нацистском приветствии рукой, был похож на оратора-фашиста, готовящегося бросить в толпу боевой клич. Как раз в этой стадии многоступенчатой операции мне и довелось с Ашотом свести короткое знакомство.

           В курилке он охотно делился с другими больными своими воспоминаниями о драке. Раз от раза его речи становились красочней и экспрессивней. Протянутая рука добавляла ему убедительности. При этом Ашот яростно ругал грузин. Оказывается, нос ему откусил уроженец Кутаиси.

   -  Все грузины сволочи, - безапелляционно заявлял Ашот.

       Я вспоминал одного из своих друзей, добрейшего и благороднейшего Валю Чантурия, и недоверчиво пожимал плечами.

-    Не знаю, не знаю…  Ну, не могут же все грузины быть сволочами.

     Ашот резко поворачивался ко мне, сверкал черным глазом и гугниво рокотал:

-    Могут! Еще как могут!

        Через неделю я вышел на свободу. Под левой нижней челюстью у меня теперь был ровный беловатый шрам. Любопытным барышням я как бы нехотя пояснял, что в молодости воевал в Нибелунгии. А шрам этот - след от удара штыком. Никто ни разу не спросил меня, где находится Нибелунгия и какого черта я там делал.

                                       (Фрагмент романа «Олимпиец»)