…В Первой Градской больнице, в челюстно-лицевом отделении,  как всегда, было плохо с местами. И меня, подремонтировав, выкинули из палаты. А чтобы я не очень-то возмущался, меня на несколько дней положили в коридоре этажом выше. Там лежали больные после перенесенного инсульта.

          «Почему не приходит Вова?» – раздраженно обращалась одна больная к дочери. Старуха, по мнению врачей, находилась на пути к выздоровлению и вела себя весьма активно. То есть болтала все, что ей взбредало в голову.

          «Ты что, оглохла? Я спрашиваю, почему не приходит Вова?» - повторила она.

          «Вова на работе», - кротко ответила дочь.

       «А Толик? Толик-то где? – ныла выздоравливающая. - Он, паршивец, ни разу меня не навестил».

          «И не мудрено».

          «Что ты хочешь этим сказать?» - возмутилась старуха, приподнимаясь на кровати.

         «Мама! Толик же умер десять лет назад!»

         Больная опустилась на подушки и прошептала, глядя в потолок:

      «То-то я смотрю, его все нет и нет...»

         И спустя минуту, с глубокой обидой:

       «А вообще-то, мог бы и прийти!»

       ...За неделю до этого мне стало плохо. В больницу меня привезли вечером. В приемном покое мне довольно долго пришлось дожидаться своей очереди. 

     Я сидел в коридоре рядом с каким-то мужчиной в больничной пижаме. У мужчины был безучастный вид, и от него сильно пахло спиртным. В коридоре мы были одни. Время было позднее, не было ни нянечек, ни уборщиц. Мужчина беспрестанно курил и мял лицо бледными пальцами.

       Дверь в кабинет была открыта, и я видел, как полупьяный врач, в расстегнутом на волосатой груди халате,  снимает показания с пожилого малорослого мужика без глаза. Вернее, глаз был, но находился он не там где ему положено, то есть на лице несчастного, а в его руке. Врач капризничал, и голос у него был высокий и неприятный.

     Мужичок, отвечая на расспросы врача о месте жительства, годе рождения и прочей чепухе, держал ладонь с глазом лодочкой и прижимал ее к щеке,  вероятно, в надежде, что врачи, когда у них появится время, око, выбитое в драке, вновь вмонтируют в глазницу.

      Глаз, весь в крови, покоился на ладони и был связан с глазницей тонкой, похожей на ниточку, жилкой. Мужичок, тоже полупьяный, смотрел на врача  уцелевшим глазом и терпеливо отвечал на расспросы. Он слегка постанывал. Но не возмущался. Видно, привык.

        Мне в голову пришла сумасшедшая мысль, а что если в выбитом глазе сохраняются остатки жизни, и мужик видит этим глазом?..  В голову влетела еще одна сумасшедшая мысль - может, мужичку лучше ничего не менять и с таким глазом и остаться: ведь ему тогда цены не будет. Стоит он себе за углом, а в вытянутой руке глаз. Он его выставляет, а сам находится в безопасности. Таким глазом вполне мог бы заинтересоваться Пентагон. Или можно в цирке за деньги глаз показывать. Ему, бомжу, можно сказать, счастье привалило... 

     А врач продолжал расспрашивать. Голос его стал монотонным. Мне захотелось спать.

     У моего соседа кончились сигареты. Я угостил его. Он снова закурил.

-    Вон там, сзади, - мужчина пальцем указал на одну из дверей в коридоре, - лежит Леха. После работы вмазали по стакану какой-то дряни. Правда, Леха вмазал два. Меня откачали, а вот его... – мужчина опустил голову.

     Я обернулся и в глубине ярко освещенной комнаты увидел каталку, а на ней тело, покрытое простыней. Из-под простыни выглядывала голая пятка с фиолетовым номером. Номер я запомнил. Сорок первый.

-     Теперь мне каюк, - тусклым голосом сказал мужчина.

      Я посмотрел на него. 

-     Срок мне светит, такая вот петрушка, - пояснил он и зябко повел плечами. – Я какой-никакой, а начальник, прораб. А Леха – мой подчиненный. Распитие на рабочем месте... Мать честная, я ведь вчера клялся Наташке, что завяжу! - мужчина обеими руками схватился за голову.

      Наконец за одноглазым пришли. Мужик встал. Когда его уводили, он продолжал держать левую руку у лица. Санитар поторапливал его:

-     Перебирай ножонками-то, ну что ты, прям как не родной!

       Врач быстро заполнил мою карту и выставил за дверь. Велел ждать в коридоре. Вернулся санитар и сразу направился в кабинет врача.

       Через минуту из глубин коридора выплыла широколицая женщина с папиросой в зубах и, ни слова не говоря, унесла мою одежду. Взамен я получил выцветшую пижаму, два левых ботинка без шнурков, черное пальто с одной пуговицей и ушанку с кожаным верхом. В такой ходил мой сосед по лестничной площадке, водопроводчик дядя Федя.

        Я кое-как втиснулся в обнову и, хромая на обе ноги, повлекся за санитаром. Шапка не налезала, и я нес ее в руке.

           В башмаках не было стелек, и сапожные гвозди впивались в подошву. Я вспомнил осмысленные страдания Рахметова и зашагал веселей.

       В холле приемного покоя я задержался у зеркала. Я был похож на заключенного. Или на блудного сына из «Не ждали» Репина. Те же больные глаза фанатика и готовность к смерти. Шапка в руке взывала к подаянию. Я себе очень понравился. Никогда я не выглядел столь убедительно.

       На улице было безумно холодно. У входа стояла потрепанная «Волга» без номеров. Крыша ее заиндевела. Окна были без стекол. Бородатый водитель, похожий на Деда Мороза, в тулупе, валенках и лохматой шапке с опущенными ушами, хмуро посмотрел на меня и сказал:

-    Застудишь голову, чудик!

-    Не лезет, - ответил я и показал шапку.

     Он скривился и что-то пробормотал. Мне послышалось: «Не лезет… А с чего ей лезть-то?! Отрастят себе калганы, интеллигенты несчастные, вот шапки и не лезут...»

    Мы с санитаром погрузились в машину. Санитар посмотрел на листок, пришпиленный к медицинской карте, и крикнул Деду Морозу:

-     В двенадцатую.

     Мотор затарахтел, и мы поехали. По салону гулял ледяной ветер. Я сумел-таки нахлобучить шапку, и голове стало еще холодней.

     В тот же вечер мне сделали операцию. Операция длилась часа два.

    Уже ночью меня привезли из операционной и положили в коридоре. В палатах мест не было.

    Утром меня навестил Мишка Розенфельд. Он осмотрел мое временное пристанище и крякнул.

   Особенно возмутила его моя раскладушка. Пружины отсутствовали, матрац провалился, и я практически лежал на полу.

         Мишка приосанился и пошел разыскивать заведующего отделением.

-       Сейчас я ему, курве, устрою веселую жизнь. Паскуда! Держит больных, словно свиней...

         Минут через пятнадцать он вернулся. Глаза его были подернуты влагой. Вид у него был мечтательный.

-     Очень мила... – произнес он задумчиво, - очень!

    Выяснилось, что отделением руководит женщина, причем женщина молодая и красивая.

-      Высший класс! Редчайший экземпляр! Бюст у нее изумительный... – Мишка опять крякнул и подкатил глаза. – А взгляд такой, что я едва не кончил. Клянусь, если она еще раз на меня так посмотрит, я не удержусь и трахну ее, невзирая на присутствие медперсонала…

-      Значит, ты договорился?

       Он широко раскрыл глаза:

-       Ты что!? Не мог же я, в самом деле, залезть на нее прямо в кабинете...

-       У тебя одни бабы на уме, скотина! – зашипел я. – Я ж не об этом!..

        Мишка хлопнул себя ладонью по лбу.

-      Прости, прости, прости! Видишь ли,  она говорит, что, действительно, свободных мест нет. Но она побожилась, что при первой же возможности...

-       Какая же ты сука, Мишка!

-        Ничего, потерпи, - успокоил он меня, - через пару дней я сумею добиться твоего перевода в Кремлевку, в Кунцево. Сразу не могу. Нужный человечек отдыхает на Багамах. 

         Мишка не подвел: через два дня он позвонил мне и сказал, что договорился с Кремлевкой и что сегодня за мной придет машина и отвезет в Кунцево.

         Но я гордо отказался, мотивировав свой отказ тем, что «я всегда должен быть со своим народом».

        Мишка обозвал меня идиотом.

        Но я ни разу не пожалел о своем решении. В больнице я познакомился с весьма занятными субъектами. Например, с усатым красавчиком, которому в драке соперник откусил кончик носа. Звали усача Ашотом.

       В челюстно-лицевом отделении Ашоту сделали пластическую операцию. Операция состояла из нескольких этапов. Сначала у Ашота отрезали лоскут кожи на животе и приживили к локтю. Какое-то время бравый армянин ходил с прижатой к животу рукой. Это было неудобно, но терпимо.

          Неделю спустя локоть с лоскутом кожи приторочили к носу. От этого голос красавца изменился и на время стал гнусавым.

       Ашот, весь забинтованный, с вытянутой как бы в фашистском приветствии рукой, был похож на раненного, но несломленного нациста кавказской национальности. Как раз в этой стадии многоступенчатой операции мне и довелось с Ашотом свести короткое знакомство.

           В курилке он охотно делился со мной своими воспоминаниями о драке. Раз от раза речи его становились всё красочней и экспрессивней. Протянутая рука добавляла ему убедительности. При этом Ашот яростно ругал грузин. Оказывается, нос ему откусил уроженец Кутаиси.

   -  Все грузины сволочи, - безапелляционно заявлял Ашот, - все, все, все! Абсолютно все! Ненавижу!!!

       Я вспоминал одного из своих самых верных друзей, добрейшего и благороднейшего Валю Чантурия, всю его замечательную гостеприимную родню и недоверчиво пожимал плечами.

-   Ну, не знаю… не могут же все грузины быть сволочами.

     Ашот резко поворачивался ко мне и, сверкая черным глазом, гугниво рокотал:

-    Да? По-твоему, не могут?! А это что?! – он наклонял ко мне свое безносое лицо. - А, по-моему, могут и еще как могут! Посмотри, как они кусаются!

        Через неделю я вышел на свободу. Под левой нижней челюстью у меня теперь красовался ровный беловатый шрам. Любознательным барышням я как бы нехотя разъяснял, что в молодости воевал в Нибелунгии. А шрам этот - след от удара палашом. Никто ни разу не спросил меня, что это за страна такая, Нибелунгия, и какого черта я там делал.

                                                                   ***********

              Кстати, именно там, в больнице, мне впервые в голову влетела шальная мысль о чудесных превращениях металлов. Как-то ночью, истерзанный болью, я ворочался на липких от пота простынях и думал о смерти.

           …Было непроглядная темень. Сестра зашторила окна, и ни единый луч света не пробивался в мою больничную келью. Я лежал на койке и предавался невеселым раздумьям. Повторяю, я думал о смерти.  Я был болен, я знал это. Я смирился… Или почти смирился.

          Видимо, я на какое-то время я забылся сном, потому что, когда открыл глаза, было уже совсем светло.

         За окном бушевала весна. Ветка ольхи билась в стекло.

         Когда я окончательно проснулся, то понял, что болезнь, поразившая тело и душу, заодно воздействовала и на сознание.

       Вот тогда-то в моем сознании, обострившемся из-за болезни, возник эмбрион гениальной мысли о том, как превратить кусок железа в сверкающий золотой слиток.

       Моей заслуги в этом не было. Это была победа неких сил, витавших над почти сломленным духом.

       Это была победа моего болезненного воображения, это был выплеск энергии такой невероятной силы, что она могла смести с лица земли не только меня с моими мыслями, но и любого, кто приблизился бы ко мне на расстояние пистолетного выстрела.

       И именно болезни можно приписать гениальное прозрение. Если я был бы здоров, никогда мысль о том, что кусок черного металла можно превратить в металл драгоценный, не пришла бы мне в голову.

     Это был уловленный мною импульс, вернее толчок, приведший меня к осознанию того, что все это - превращение железа в золото - не пустые фантазии, не блеф, не вздор, а реальность. И если уцепиться за эту мысль, то со временем можно подойти и к открытию Формулы.  В которой уже не было бы места железу. Зато оставался бы его туманный след, указывающий путь к самому красивому металлу на свете.

                                              ******************

                 Я исписал уже пропасть страниц и никак не могу вырваться из объятий Хроноса. Еле-еле перевалил через пятницу и застрял где-то на отрезке между четырьмя и пятью часами утра. Вместе со мной застряли во времени и мои друзья. Тьма за окном не желала рассеваться, Мишка и Соловей продолжали пить водку и лениво обмениваться репликами. Незаметно для себя я уснул.

                 Проснулся я в двенадцатом часу. Друзья мои испарились, словно их и не было. Я обследовал квартиру. Все было прибрано. Конечно, это Мишка. Чистота – его стиль, его визитная карточка.

             Я поплелся в ванную. Синяк был на месте. Только теперь он качественно изменился. Цветовая гамма радовала бы взор, если бы синяк, отливавший всеми цветами радуги, помещался не на моем лице, а на лице какого-нибудь другого человека: лучше, если бы это было лицо моего обидчика. 

                  Я побрился, принял душ и опять припудрил левую, пострадавшую, щеку. За ночь щека слегка припухла.

                С левой стороны я был похож на синюшного больного, без особой спешки ползущего к выздоровлению. С правой же - выглядел вполне презентабельно и мог претендовать на место портье во второразрядном отеле.

              Я подумал, что именно этой стороны я и должен буду придерживаться, когда буду беседовать со своей новой знакомой, если хочу, чтобы она не сбежала от меня в первые пять минут. И пусть я буду походить на Собакевича, которому дали по шее, но никакая сила не заставит меня повернуться к ней щекой, сияющей всеми цветами радуги.  На мгновение я представил себе, как буду смотреть на свою новую знакомую.  Как буду скашивать глаза, как кривить рот… Тьфу! Уж лучше сразу повернуться к ней пострадавшей щекой.

                   Я бросил взгляд на часы. Половина первого. Время заметно ускорило свой ход.

                    Я позвонил Лене.  Сказал, что заеду за ней на такси.  В семь вечера. Говорил я быстро, чтобы у нее не возникло и мысли о свидании в Александровском саду.

-     А как же Александровский сад? - все же спросила она.

                  Вот же упорная девица!

-      Какое-то время мне не стоит появляться в общественных местах, - тихо сказал я.

-       Вас разыскивает милиция?

-       Нет.

-       Жена?..   

-       Я не женат.

-      Что так?..

-      Не сделал привычки, боюсь: говорят, семейная жизнь сушит.

    Она задумалась.

-      Гоголя начитались…

   Я был неприятно удивлен,  не хватает только, чтобы эта Лена оказалась интеллектуалкой.        

                    В половине восьмого мы были у Гурама. День рождения прошел скучно. Без скандала. И без драк. Мишка и Поприщенко помирились и весь вечер проплакали, лакая водку из фужеров.

                Лена заметила мой синяк. «А вы, оказывается, драчун», сказала она и кротко улыбнулась.

                 Обязанности тамады взял на себя дальний родственник юбиляра,  приехавший из какой-то глухой высокогорной деревушки. Говорил он по-грузински. Это еще более усилило ощущение скуки. Потому что все поняли, о чем он говорил.  Потом тамада поднял и вывел из-за стола упирающегося юбиляра и сплясал с ним лезгинку под магнитофонную запись ранних Битлз. Это было отвратительно.

                   Я посматривал на Лену и чувствовал, что погибаю… Я не лирик, не поэт, мне не найти слов, чтобы передать чувство, которое меня охватило. В нем было все: и страстное желание, и нежность, и воспоминания о юношеских грезах, и ноющая боль в груди, и предчувствие беды, словом, чего там только не было, в этом сумасшедшем чувстве. Я и не предполагал, что мое сердце еще способно на такие опасные выкрутасы и возвышенные волнения. Я боялся, что главная мышца не выдержит и даст трещину.

          Стоило мне посмотреть в ее глаза, как я почувствовал, что тону в их глубине, наполненной серебристой влагой. Я бы, наверно, и в самом деле утонул, если бы не печальный опыт, который, к счастью, всегда со мной. Он не раз спасал меня в критические моменты, которые, дай я себе волю, могли привести меня к болезни, любовной горячке, а там и к венцу, которого я боялся не меньше, чем черта с рогами или плахи.

           Мы сели в машину. Говорили о том, о сем... Потом вдруг замолчали. Было понятно, что мы едем ко мне.  Это было неизбежно. Эта неизбежность не радовала нас. Но она нас и не пугала. Мы оба осознавали, что существует некая третья сила, которая выше нас, выше наших желаний, выше намерений, выше рассудочности, сила, которая управляла не только нами, но и тем, во что мы веруем.  И дело было не в непреоборимом стремлении незамедлительно лечь в постель, чтобы заняться сумасшедшей любовью, любовью с вскриками и томными стонами, а в чем-то другом, с чем я еще ни разу прежде не встречался…

    В такси я на какое-то время потерял способность соображать. Сказались многочисленные рюмки водки, выпитые на юбилейном вечере. Возможно даже, я потерял сознание. Или уснул. Когда я пришел в себя, то понял, что стою в незнакомом подъезде, перед незнакомой дверью и рядом со мной стоит Лена.

     Своим ключом она открыла дверь, и через мгновение мы очутились в холле, размерами превосходящем мою квартиру.

     Помню ковер, в котором по щиколотку утонули мои ноги. Огромное  овальное зеркало, оправленное в бронзовую раму с завитками, стрелами и купидонами, отразило две крадущиеся фигуры. Через мгновение зеркало очистилось и стало темным, словно на него набросили покрывало. 

     В противоположном углу холла, возле двустворчатой застекленной двери, я увидел рыцаря в стальных доспехах. В каждой руке рыцарь держал по обыкновенному разделочному мясницкому топору. На стальной груди рыцаря был выгравирован крест. Из-под опущенного забрала высовывались клочья медно-рыжей бороды.

     Ни слова не говоря, мы сбросили с себя одежду и мимо рыжебородого крестоносца проплыли в спальню…

        Как бы сами собой загорелись светильники под бордовыми абажурами, осветив громадную кровать под темным балдахином.

       Я успел заметить, что на одной из прикроватных тумбочек стоит старинный телефонный аппарат с золоченой трубкой. В какой-то момент мне показалось, что я нахожусь в музее новейшей истории.  Причем в той его части, которая посвящена интимной жизни какого-нибудь стремительно разбогатевшего парижского парвеню, который и дня не мог прожить без новой возлюбленной.

    …Утром меня разбудил телефонный звонок.  

 -      Ну, какая сука?.. - плачущим голосом начал я, спросонья не сообразив, что я не дома. Скосив глаза, я увидел обнаженное плечо девушки и вспомнил, что нахожусь в чужой квартире, в чужой спальне. Но трубка была уже у уха…

-      Доброе утро, Лев Николаевич, - услышал я. Голос был мне совершенно  не знаком, - вас беспокоят из ФСБ.

        Я резко отнял трубку от уха, словно это была не трубка, а ядовитая змея. 

       Из трубки доносились какие-то звуки, похожие на человеческую речь. Я опять приложил трубку к уху.

-    …вался, мы ..тели бы… - бубнил посланец спецслужб.

-    Простите, как вас зовут? – прервал я бормотание.

-    Майор Лепешинский, Павел Иванович, - как бы неохотно представился мой собеседник.

       Вот те нА – Лепешинский, да еще Павел Иванович. Какая-то помесь  Чичикова с примой-балериной Большого.   

-      Очень приятно, - сказал я приветливо, – а вы не ошиблись номером?

-      Вы знаете, - задушевным тоном сказал майор, - мы здесь редко ошибаемся.

-       А ФСБ… это что? Бывшая КГБ? 

-      ФСБ – это ФСБ, - отчеканил Павел Иванович, и в его голосе мне послышался намек на раздражение. - Мы хотели бы с вами встретиться, Лев Николаевич. Вы не против?

      И тут я окончательно проснулся.

-     Конечно, не против! – откликнулся я с жаром. -  Тем более что речь, наверняка, пойдет о защите государственных интересов моей горячо любимой отчизны…

-     Не стоит иронизировать, - сказал чекист.

-     А что я такого сказал?

-     Не стоит иронизировать, - повторил мой собеседник.  - Вы не могли бы подъехать в понедельник к нам, на Лубянку… ну, скажем, - я услышал, как он перелистывает календарь, - часам к двум дня?

       Я задумался.

-     В два часа я обычно обедаю. Лучше в три.

-      Вот и прекрасно. Там приемная…

-      Я знаю…

-      Знаете? Странно…

-      Ничего странного в этом нет, любезнейший Павел Иванович… Кстати, вас, случаем,  не в честь Чичикова…

-       Не  в честь, - быстро ответил он. Он уже не скрывал раздражения. – И к Ольге Лепешинской я не имею никакого отношения… Итак, в три часа дня, шестнадцатого июля. Постарайтесь не опаздывать. И захватите паспорт.

-      Кружку брать?

-      Кружку?.. – майор помедлил, как бы что-то решая. - Пока не надо.  

-      И на том спасибо, - пробормотал я.

-      Не понял…

-      Вы не могли бы сказать, о чем пойдет речь?

-      Вот мы с вами встретимся, дорогой Лев Николаевич, вы все и узнаете. Мы вам все-все расскажем, - голос моего собеседника звучал почти радостно.

      Майор быстро попрощался и положил трубку.

  «Вот и добрались…». Только сейчас до меня стал доходить весь ужас положения, в котором я оказался.

   Они знали, что я нахожусь у Лены,  какого-то черта или вернее с каким-то неясным расчетом позвонили на ее домашний номер… Зачем? Чтобы показать мне свое всесилие? Почему не позвонить мне на мобильник, или по домашнему телефону, или, в конце концов, на кафедру?! Мальчишество какое-то…

   Или…

   Я повернул голову и посмотрел на свою возлюбленную.

  Лена лежала с закрытыми глазами. Но ресницы ее подрагивали.

Я быстро встал и пошел искать ванную. Я был уверен, что девушка смотрит мне вслед.

       …Вернувшись домой, на Воздвиженку, я остаток воскресного дня провел у телевизора, попивая пиво и предаваясь невеселым раздумьям о своем будущем. 

       Я испытывал сильнейшее чувство тревоги.

       Звонила Лена. Звонила дважды. В первый раз сказал ей, что занят, ибо не могу оторваться от плиты, поскольку готовлю себе сиротский ужин с перепелами, омарами, почками по-генуэзски и запеканкой из тыквы. Она хихикнула и перезвонила через час.

-    Ты насытился? Как запеканка?

-    Запеканку съел. Перехожу к гречневой крупе…

-     Вообще-то я не хотела тебе звонить… Но… Почему ты так… так поспешно ретировался? 

-    Лена! – закричал я. – Почему они?..

-   Кто – они?

-    Почему эти люди в синих погонах звонили по твоему номеру?

-    Можно я приеду к тебе?

-    Сначала ответь на вопрос.

-    Я хотела бы приехать.

-    Ты что, голодна?

-    Нет, вернее, да… - голос ее звучал растерянно.

-    Тогда лучше завтра… Я все съел, дома шаром покати. Ничего нет, ничего! нет ни муки, ни круп, ни соли, ни мыла, ни спичек. Завтра с утра я буду болтаться в центре, словом, позвоню… И еще, я тебя люблю.

        Я соврал, но мне хотелось, чтобы это было правдой.

                                               *****************

       …Утром в понедельник в парикмахерской у Покровских Ворот мастер, молоденькая девчонка с сумасшедшими глазами, окончив стрижку, предложила мне «подправить» брови.

      Я удивился. С подобным предложением мне сталкиваться не доводилось.

-      Я что, похож на Брежнева? 

      Девица пожала плечами. Я заметил, что она жует резинку.

      Девица переминалась с ноги на ногу и угрожающе щелкала ножницами.  Я повернул голову сначала направо, потом налево, самым внимательным образом изучая в зеркале свои брови. Хорошие брови, в меру густые и ровные.

    И тут я подумал, когда это еще мне предложат такую экзотическую услугу - подправление бровей. Вряд ли у них там, на Лубянке, во множестве водятся мастера по бровям. Хотя были же у них когда-то специалисты по ногтям…

-     Подправляйте, черт с вами, - я махнул рукой.

                                                             *************

     …В институт ехать не хотелось. Я немного побродил по бульварам, зашел в ресторанчик выпить кофе и выкурить сигарету.  

        Раньше в этом кафе была молочная лавка, где я мальчишкой покупал кефир и сметану.  

      Я сидел за столиком у окошка и с тоской смотрел на улицу, которую знал с детства. Я посмотрел на часы. До визита на Лубянку оставалось еще четыре часа.

        Я набрал номер Лены.

     …Ее приезд ничего не прояснил.  Звонок майора из органов удивил ее не меньше, чем меня.

 -     Ты всегда так много пьешь? – спросила она.

      Неожиданный переход несколько покоробил меня. Я не люблю, когда стесняют мою свободу: напиваться где, с кем и когда угодно  я считаю своим неотъемлемым правом, которое не уступлю никому и никогда.

      Лена сидела напротив меня и потягивала коктейль – смесь водки и яблочного сока.

      Внезапно меня словно горячей волной окатило.

-     Поехали! Ну их всех к черту!

     Мы поймали такси и поехали ко мне…

                      (Фрагмент романа «Формула Старосельского»)

.