Однажды в Сандунах, во втором разряде, я встретил Соловья. Вид у него был потрепанный: глаза мутные, руки дрожат, короче, классический вариант. Плюс царапины на ногах, синяк под глазом, ссадина на груди.

                  Поначалу он молчал. Даже не поздоровался. Только коротко кивнул.

                 После второго захода в парилку и второй бутылки пива он разговорился.

-              Это, когда я через забор сиганул, - сказал он и охотно показал царапины. – А это, –  он повернулся ко мне спиной, и я увидел пятно от ожога, - когда ейный муженек за мной по квартире гонялся с утюгом. С раскаленным! Поверишь, сам дохленький, словом, мозгляк, а силищи в нем, что в твоем носороге. Еле я от него отбился.  Но трусы остались там, в их семейной спальне, завалились куда-то.  Жаль, - он прерывисто вздохнул, -  они у меня от Кельвина Кляйна были… Дорогие. В цветочках. Кстати, - сказал он с печальным видом, - самое обидное во всей этой истории как раз не потеря коллекционных трусов, а то, что в них теперь будет, по всей видимости, щеголять в качестве победителя мой удачливый соперник, то есть окаянный недоносок с утюгом.

               …Соловей еще на третьем курсе женился. Его избранницей стала дочь действующего генерала. Жила она с родителями на Тверской, рядом с гостиницей «Пекин».

             Квартира была роскошная, огромная, с двумя туалетами, тремя каминами, двумя балконами, бильярдной, тремя спальнями, пятидесятиметровой столовой, кабинетом и гостиной со старинным беккеровским роялем, на котором, впрочем, никто не играл.  

            Я не без оснований подозревал Соловья в нечистоплотности, в намерении закрепиться на Олимпе, используя выгоды удачной женитьбы. Ибо генеральская дочка никак не годилась на роль возлюбленной. И тем более жены. Она выглядела так, словно ее только что вынули из стиральной машины. Она носила очки с такими толстыми стеклами, что казалось, будто она рассматривает вас в лупу. Мне трудно представить себе человека, который смог бы воспылать  к этому бесцветному созданию бешеной страстью. Она никогда не пользовалась косметикой. Тем не менее, у этой серенькой мышки на втором году замужества завелся любовник, какой-то романтически настроенный пятидесятилетний дипломат. Соловей знал об этом. И никак не препятствовал связи. Кстати, дипломат был старше ее отца на год.

               Жену Соловья звали Марией. Он любовно называл ее Марусей.   

             В ванной, намыливая голову шампунем, который из-за границы привозил любовник его жены, он, горланя во все горло, любил распевать:

-            У моей Маруси

             Два веселых гуся:

             Один серый,

              Другой белый,

              Два веселых гуся!

               Тогда же он решил написать роман. Так называемый женский. Повествование должно было вестись от первого лица. Он почему-то посчитал, что лучше всего женскую душу изнутри может постичь только мужчина. Написал же Лев Николаевич свою «Анну Каренину». И ни одной женщине, даже если она выскочит из кожи, никогда так не написать. А Мопассан? А Бальзак, в конце концов?

     Главное, понял Соловей, при написании все время помнить, что ты женщина. Чтобы войти в образ, он проштудировал Станиславского, который большое значение придавал искусству перевоплощения. Правда, нигде у Станиславского он не нашел строк о том, как вести себя мужчине, если он принял твердое решение – хотя бы на время - перевоплотиться в женщину.

     Соловей придумал название: «Исповедь дамы полусвета». По его задумке это должно было быть чем-то вроде дневников, которые главная героиня ведет на протяжении нескольких десятилетий.

    Каждый раз, садясь за рабочий стол, он говорил себе: «Надо все время помнить о перевоплощении». Соловей напряженно работал полгода. Написал. Отнес редактору. Тот начал читать. Вскоре сослуживцы услышали, как редактор истерически хохочет.

             Повествование начиналось с описания позднего московского утра. Героиня, проводив пылкого любовника, нежится в постели, думая о том, как бы любовника перевести в разряд женихов. Повалявшись в кровати, она, томно потягиваясь и зевая, встает, подходит к окну, стоит возле него некоторое время. Затем, насладившись видом двора с обширной помойкой, направляется в ванную.   

       Счастливо напевая, принимает душ, стрижет ногти на ногах, потом под струей горячей воды распаривает лицо, намыливается и… начинает бриться.

       …Первый неудачный опыт отвадил Соловья от литературы на долгие пять лет, в течение которых он успел развестись с Марусей, окончить университет, поступить на работу в «Новый мир» и снова жениться. На этот раз он женился на дочери министра.

       Непосвященным могло показаться странным, что Соловей, сын прачки и животновода (так он всегда представлялся при знакомстве с хорошенькими барышнями), так удачно подбирал себе выгодных невест.

         Надо было крепко и надежно сидеть в номенклатурной обойме, чтобы тебя принимали в домах, расположенных на главных улицах и проспектах столицы.

         Он и сидел. Прочно. И надежно. Да, действительно, его мать была прачкой, но  какой!.. Она заведовала банно-прачечным трестом, в котором трудилось около ста тысяч работниц. Если бы все это происходило в царской России, то она имела бы чин тайного советника. То есть была бы штатским генерал-лейтенантом. Да и отец, если на то пошло,  не был простым животноводом: он был заместителем министра мясомолочной промышленности и героем социалистического труда.

         С понятиями морали у Соловья никогда не возникало проблем. Как-то я сказал ему, что если бы на его пути оказался младенец, которому он бы случайно наступил на ногу, он бы не извинился, а отвесил бы ему подзатыльник, чтобы тот не путался под ногами.

      Он тогда весело посмотрел на меня и, подумав, проникновенно, сказал: «Да, и я поступил бы совершенно правильно. Ибо без беспринципности не было бы великих людей. Великие люди – носители великих идей. А как, спрашивается, можно воплотить великую идею в жизнь, не нарушая общепринятую мораль?

Беспринципность и аморальность лежат в основе эволюции…»

    …Однажды, когда Соловей был в очередном разводе, он набился ко мне в гости. Впрочем, слово «набился» в данном случае не совсем точно, ибо моя квартира в ту пору напоминала проходной двор: я принимал у себя кого угодно, даже лихих продавщиц винного магазина и их лучшего друга капитана милиции Федора Ивановича Семибабу.

    Соловей строго предупредил меня и особенно Мишку, что придет с очень серьезной девицей, какой-то рафинированной особой из института США и Канады.

   «Оставьте хотя бы на сегодняшний вечер вашу дурацкую привычку все сводить к постельной теме. Будто нет других тем! И не материтесь! Даже шепотом. Она очень интеллигентная девушка, не испорченная нашим грязным веком, Маша из хорошей семьи, папа у нее директор Публичной библиотеки, а мама переводила Пруста!»

    Последний довод сразил меня, и я согласился. Сказал, что буду нем как рыба.

   «Ты не понял меня, остолоп! Не хватает, чтобы ты весь вечер промолчал, как мумия, так ты мне все испортишь. Ты можешь говорить, это не возбраняется. Но было бы в высшей степени странным, если бы ты вдруг заговорил с ней о поэтах Озерной школы. Этого от тебя никто не ждет. Она сразу поймет, что ты ее дурачишь. Вспомни что-нибудь из своего школьного детства, «Войну и мир», надеюсь, не забыл? Сюжет-то сможешь пересказать?»

    Я пожал плечами. А Мишка насторожился и весь как-то поджался.

    Соловей тут же повернулся к нему. 

   «Тебя это касается в особенной степени, мой милый друг, - сказал он со  змеиной улыбкой и визгливыми нотками в голосе, - знаю я тебя, ты сейчас обдумываешь, как бы мне насолить. Но прошу тебя как друга, воздержись, а то ты порой такое ляпнешь, что просто уши вянут. Только посмей, гадюка, сказать при ней какую-нибудь гадость, я тебя из салат сделаю!»

      Это только раззадорило Мишку. Это не ускользнуло от Соловья. И он усилил натиск:

     «Повторяю, прошу тебя воздержаться. Сделай это ради меня! Один только вечер!» – последние слова Соловей произнес с надрывом, почти плачущим голосом.

      Около семи Соловей отправился к метро встречать свою пассию. А мы с Мишкой тем временем налили и расположились поудобней в креслах.

    Я принялся разглагольствовать о нанотехнологиях, а сам незаметно наблюдал за Мишкой. Он рассеянно слушал и столь же рассеянно подавал реплики. По всему было видно, что Мишка замышлял какое-то коварство. И уже предвкушал удовольствие, которое получит, как только Соловей притащится со своим рафинированным раритетом.

    У Мишки был целый набор непристойностей, которые он вываливал на головы тем, кто манерничал, фальшивил, изрекал пошлости, фамильярничал, резонерствовал и вообще был плутом даже тогда, когда оставался наедине с самим собой. А то, что Соловей приведет именно такой продукт, он не сомневался. Я неоднократно был свидетелем  того, как Мишка расправляется с такого рода людьми.

    Наконец, они пришли.  Соловей чинно представил нас девушке.

    Выглядела  она молодо. Даже слишком молодо. Особенно для сотрудницы солидного учреждения.

-     Саша, - назвалась девушка. Голос у нее был почти детский. Мне показалось, что Саше не больше двадцати. И была она прехорошенькая. Милое лицо без следов макияжа,  лучистые светлые глаза,  худенькая ладная фигурка.  

     Неожиданная молодость и скромный вид девушки не смутили Мишку. Он давно уже мало кому верил. «Строить невинные глазки лучше всех умеют самые отпетые шлюхи». Особенное удовольствие ему доставляло покуражиться над так называемыми интеллектуалками. Которые, надо честно признать, после Мишкиных атак и разоблачений очень часто оказывались банальной серостью. У него на подобного рода людей был нюх, который подпитывался ненавистью ко всему второсортному.  Но пока Мишка собирался с мыслями, прошло некоторое время. И Саша опередила его. 

    «Что вы все молчите, словно воды в рот набрали. Хотите, я вам расскажу анекдот?» - спросила Саша весело.  

     «Заходит милиционер в подъезд, а милиционер огромный, страшный, - начала эта рафинированная особа, - а там юная парочка. Школьники, почти дети… Ну, вы понимаете, они там… пристроились на подоконнике. Вернее, на подоконнике пристроился он, ширинка у него расстегнута, а она… а она  склонилась. Страшный милиционер ка-а-а-ак гаркнет! «А вы что тут делаете, бесстыдники!». Ну, понятное дело, ребята перепугались до смерти, девица с криком упорхнула, а парень по-прежнему сидит на подоконнике и в руках что-то держит. Милиционер присмотрелся, а это уши…»

     Мишка радостно заржал.  

     Соловей криво улыбнулся, и так с этой улыбкой просидел весь вечер.   

                         (Фрагмент романа «Формула Старосельского»)