…Помню, очень много пили. Помню приезд жены Алекса – Галины Кирилловны, высокой немолодой женщины со страдальческим выражением на худом, землистом лице.

Помню, как я, расхристанный, небритый, стоял перед ней и, с трудом сохраняя равновесие, долго в чем-то ее убеждал, слишком часто непослушным языком обращаясь к ней не по имени, а «сударыня».

Сударыня, позвольте, предложить вам бокал вина... Сударыня, я точно знаю, что... Сударыня, позвольте заметить вам, что вы не правы... Сударыня, сударыня, сударыня... Тьфу! И еще долго после ее отъезда я хохотал, что так ловко провел ее, ни словом не обмолвившись, что знаю о ее ночных подходах к борщу...

Потом опять сидели за столом, уже в доме, в громадной столовой с тремя(!) люстрами и камином таких невероятных размеров, что в нем могла бы поместиться карета с лошадьми и форейтором в придачу. Много кричали, беспричинно смеялись, казались себе необычайно остроумными и мудрыми.

С помощью Ионы, уставшего от пьяного хозяина, завели прогулочный катер. Чуть не перевернув, погрузились в него и пошли на другой берег к деревне, где купили бочонок отвратительного вина.

Потом, вернувшись, пили это вино, закусывая его почему-то балтийской килькой пряного посола. И жмурились от выдуманного удовольствия, воображая, что похожи на парижских гурманов.

Алекс, багроволицый, с отросшей за дни пьянства рыже-седой щетиной, многократно порывался искупаться в холодной реке, и один раз ему это удалось.

Посиневшего, улыбающегося болезненной улыбкой, его, усадив в кресло чуть ли не насильно, долго растирали его же шерстяными носками и, только добившись желаемого покраснения, оставили отчаянного пловца в покое.

Потом он, в купальном халате птицами, под звуки венского вальса, без носков, но в шлепанцах, танцевал с Христиной странный танец, норовя головой в прыжке достать хрустальные висюльки люстры, и когда у него это получалось, он победоносно вскрикивал и ликующе хохотал.

— Танцуют все, – орал Алекс, потеряв партнершу, – прошу не игнорировать, уважаемые дамы и господа, а не то заеду в морду!

Потом он все-таки нашел партнершу и надолго куда-то с ней исчез. Я же тем временем с серьезным видом беседовал со Светланой о театре Виктюка. Или не Виктюка? Может, Фоменко?..

Обращаясь к ней, я тоже поначалу называл ее «сударыней», потом завел умный разговор о «чистом» искусстве, Эжене Ионеско и Роже Гароди; перескакивая с пятого на десятое, я, в конце концов, потерял нить разговора и стал ей рассказывать о своих снах и веселой компании, поселившейся в моей квартире:

— Видите ли, коллега, – рассуждал я, принимая ее за кого-то другого, – я не медиум, но материализация, если подходить к ней с научной точки зрения, может быть осуществлена практически каждым индивидуумом, достигшим половозрелого возраста и сохраняющим дееспособность. Вы не согласны со мной, профессор? – совершенно потеряв представление о месте, времени и пространстве, спрашивал я, безуспешно силясь поймать взгляд собеседницы, которая сидела напротив меня и давно клевала носом. Потом я напрягся и, величайшим усилием воли сфокусировав зрение, наконец, разглядел, что передо мной девушка. При этом я страшно удивился и, забыв ее имя, с возмущением спросил:

— Марго, а где профессор, куда это он запропастился? – при этом я щурился и грозил ей пальцем: – Если профессор немедленно не отыщется, я пропал!

Расстроенный исчезновением собеседника, я впал в возбужденное состояние и принялся с необыкновенным рвением искать мифического профессора, заглядывая под стол, за диваны, поднимая вверх шторы и приговаривая:

— Куда он исчез? Ведь только что был здесь?..

Ведя напрасные поиски, я неожиданно наткнулся на Алекса. Окинув пространство перед собой безумным взглядом, он молча протянул мне стакан с вином, и мы, почтительно поклонившись друг другу, выпили на брудершафт. Затем мягко, но решительно отстранив меня рукой, он картинно облокотился о каминную полку и неожиданно красивым, глубоким голосом за-пел:

Восьмой этаж,
открытое окно.
И силуэт отца,
застывший на мгновенье.
Далекого двора
асфальтовое дно,
И длящееся вечно
страшное паденье.

Как часто
в снах и наяву
Я вспоминаю
день прощальный,
Улыбку
виноватую твою
И боль в глазах
твоих печальных...

Из его пропитых до синевы глаз лились слезы.
— Это я сам... про отца своего...

Это было правдой: его отец по непонятным и невыясненным причинам покончил жизнь самоубийством, и Алекс долго и тяжело переживал это.

Мы втроем – Света, Христина и я – отпаивали его коньяком.

Он выпивал, потом песня начиналась сначала, потом он снова рыдал, и этому, казалось, не будет конца...

Все были пьяны, и на душе было как-то нехорошо и неловко. Кстати, водитель Иона все эти дни находился где-то рядом, и если я редко упоминаю его, то лишь потому, что его присутствие было почти незаметным. Думаю, это не было случайностью. Я почти уверен, что меня и здесь не оставляли в покое мои «квартиранты»...

В один из дней (сколько было их, этих дней, – три или четыре? Или – восемь?!) в неизвестное время суток (определить время было невозможно – у всех разом куда-то подевались наручные часы), когда за окнами висела серо-вишневая пелена, – не то утро, не то вечер, – мы с Алексом, после сна неясной продолжительности, одновременно (!) проснулись и, не сговариваясь, сошлись в каминном зале у разгромленного стола.

Алекс нашел на столе бутылку с неизвестным напитком, долго разглядывал ее, потом вздохнул и налил светло-коричневую жидкость в два стакана. Он был в том же халате птицами, в котором танцевал под Штрауса.

— Что это вчера было?.. – еле слышно прохрипел он после доброго глотка.

— Сейчас бы рассолу...

— Да, вот и отдохнули... С голосом что-то... осип я. И горло дерет. Я что, пел вчера?

— Пел.

— Господи!

— Пел и плакал.

— Я плакал?! Господи, не может быть!..

— Я бы чего-нибудь съел, чего-нибудь горяченького.

— Я бы тоже, но прислуга спит. Будить неудобно. Особенно после пения. Боже, я вчера пел!

— Да, пел, только это было не вчера, а, кажется, позавчера.

— Ты думаешь? А какой сегодня день?

— А ты уверен, что сейчас день?

— Все! Больше не пью!

— Зарекалась свинья говно не есть.

— Со мной сейчас нельзя говорить так грубо! Я могу умереть...

— Не велика потеря.

— Для тебя, может, и не велика, а для меня очень даже велика. И невосполнима. Господи, как это мне удалось выговорить это слово – «невосполнима»? Нешто еще выпить?

— Это наш долг перед народом.

— У меня ни перед кем нет никаких долгов, но выпить надо. Одного не могу понять, если я живу ради удовольствий и наслаждений, то почему мне сейчас так плохо?

— Если мы будем жить, как живем, то плохо кончим.

— Я уже плохо кончил. Если бы ты знал, как я плохо кончил!.. Но моя философия меня переживет. Я гедонист и горжусь этим!

— Ты бы лучше налил, гедонист! Твоя паршивая философия очень удобна – она позволяет тебе скрываться за ней, как за щитом. А главное – не надо думать. Все прекрасно! Все разложено по полочкам, жизнь превращена в коллекцию инстинктов. Мозговая лень, вот что тебя погубит. Ты ей предаешься потому, что когда-то решил, что не талантлив. И самоустранился, а то лучшее, что в тебе было, пустил на ветер.

— Не надо так... Андрюшенька, не надо!

— Надо! Кстати, я и сам почти такой же. И единственное отличие, которое разделяет нас, это то, что ты смирился, придумав себе религию, а я думаю еще побороться. Я сохранил остатки веры в себя.

— Как ты бываешь, однако, жесток, как несправедлив! Что ты обо мне знаешь? Тебе хорошо, ты человек творческий. Художник! А что прикажешь делать мне? С моими колоссальными амбициями и моими весьма и весьма скромными способностями? Я верчусь как белка в колесе. И так изо дня в день. Из года в год! У меня даже нет времени остановиться и подумать. И прекратим этот разговор, он мне неприятен...

Мы занялись поисками закуски. Наконец, я обнаружил остатки салата и долго нюхал его. Потом вынес вердикт:

— Есть это нельзя. Но закусывать этим можно.

— Недавно я был за границей. Во Франции. В Ницце.

— Начало хорошее. Продолжай...

— Общался я там с разными людьми и людишками. Двое молодых людей, парень и девушка, из Калифорнии, с которыми я познакомился во время завтрака, поначалу просто очаровали меня. Представь себе, утро, ресторан, с террасы которого видна полоска моря такой пронзительной синевы, что хочется поселиться здесь навсегда! Парадиз! Рай земной! И эта восхитительная пара. Оба высокие, белокурые, спортивные, современные. Она на него смотрит влажными глазами, он отвечает ей тем же: видно, перед завтраком занимались любовью и еще находятся под впечатлением ощущений от близости. Оба подчеркнуто вежливые, любезные. И со всеми – от официанта до соседей по столу – необыкновенно доброжелательны. Их лица светились, они всем улыбались, и им все улыбались. Очень милые молодые люди, которым хорошо вместе, и они этого ни от кого не скрывали.

Алекс замолчал. И молчал довольно долго. Я не вытерпел:

— Ты не на сцене! Дальше что?

— А то, что эти молодые люди выросли в богатых семьях, оба успешно закончили школу, университет, встретили друг друга, поженились и... Понимаешь, они всегда были, есть и будут благополучны. И они знают это! С ними не может произойти ничего плохого.

— Тебе бы порадоваться за них.

— Один их близкий знакомый, с которым...

— С которым ты познакомился...

— С которым я пропьянствовал всю ночь, рассказал мне кое-что об этих благополучных молодых людях. Что у нее и у него случаются встречи на стороне, но они оба такие чистые, благополучные и порядочные, что грязь к ним не пристает...

Алекс опять замолчал.

— Ну и?..

— Понимаешь, они относятся к той породе людей, которым очень уютно в нашем свинячьем мире. И к ним не прилипает грязь, они постоянно чистые, умытые и причесанные, потому что регулярно принимают душ и пользуются дезодорантом. У них все промыто до аптекарской чистоты. Даже души... Они больше похожи на роботов, чем на людей. И все время, пока я их видел, я испытывал острое желание набить им обоим морду. Таких, как они, я встретил там немало. Они черно-белые. Без полутонов. Когда его молодая жена однажды не вышла к завтраку, он сказал, что она не в порядке. Но завтра, сказал он, она будет в порядке. И действительно, на следующее утро она уже сидела за столиком во всей своей юной чистоте и прелести. В порядке... не в порядке... Будто речь шла не об очаровательной девушке, а об автомобиле, который требует ремонта. Я тогда понял, что я не самый плохой человек на земле. Ты согласен?

— Да, согласен. Согласен, бывают и хуже. А в тебе сейчас заговорила зависть. Не можешь спокойно смотреть на счастливых людей... да еще и молодых и красивых.

— Нет. Тут дело в другом...

— Давно хотел спросить тебя, зачем у тебя даже в сортире люстры?.. Странное представление о роскоши...

— Темноты боюсь. А так светло...


     (Фрагмент романа «13-я пуля»)