Каждый раз, когда я просыпаюсь, то с удивлением разглядываю красивую женщину, разделившую со мной постель. Это удивительное состояние: обнаруживать себя в прекрасном мире молодости. Да через десяток минут, через час ты попадешь в круговерть из телефонных звонков, записок, непонятных тебе поступков знакомых и незнакомых людей и ты с сожалением вспомнишь утро и, ближе к вечеру, уже вся твоя душа стремится к этому месту в городе - твоему жилью, где есть отдохновение души.
Я об Инне. У нее удивительная кожа. Шелковистая, гладкая и дышащая теплом. На меня возбуждающе действуют ее плечи. Стоит дотронуться до них, как в памяти вспыхивают яркие картины наших счастливых дней. Я не говорю "самых счастливых", потому что каждый день, прожитый рядом с Инной, это день торжества жизни. Вы не понимаете этого? Да, возможно. Тогда я в двух словах. Мы порождены неживой материей и созданы для того, чтобы ожившие в укромном уголке Космоса клетки, соединенные в Разум, познавали путь матери и осваивали пространство великих чувств.
Может быть это выспренняя философия, ведь реальность куда примитивнее. Но встаньте после жарких объятий и истомы сладостного совокупления и подойдите к окну. Видите звезды? Они радуются вам! Да хотя бы потому, что вы радуетесь им!
Субботним утром я позволяю себе час философии: глаза против воли открываются по времени основного акта будильника (хотя я его еще вечером отключаю), я приподнимаюсь и начинаю нежно гладить жену. Она сразу же просыпается, но начинает игру в спящую красавицу: ждет поцелуй в губы, в шею, в ложбинку между грудей… Моя рука утопает в ее волосах. Я начинаю массаж головы. Затем очередь шеи и позвоночника. Дойдя до копчика, я по позвонкам возвращаюсь к плечам. Их округлость вызывает во мне представление об античных временах. Я вижу Инну, позирующую перед скульптором в замызганном от гипса хитоне и фартуке. Затем Инна переворачивается, и ее лицо оказывается передо мной. Закрытые глаза усиливают впечатление о скульптуре. Как не прикоснуться к ее зовущим и страстным губам? Нежно, нежно. И чудо: веки с длинными ресницами приподнимаются, губы складываются в смешливую полуулыбку и на меня смотрят пронзительно синие глаза. В них я читаю благодарность за нежность и восторг от сознания, что мы любим друг друга так, как никто иной в этом мире.
- Доброе утро, милый...
Голос чистый. Звуки выплескивают, словно из родника.
Синие глаза и голос...
Я обычный специалист, заведующий группой инженеров. Название моей фирмы вряд ли что вам даст. Но у меня есть очень серьезный недостаток: я, скрывая от друзей и знакомых, пишу небольшие литературные произведения. Инна говорит, что я писатель. И в эти моменты напоминает мне Маргариту Булгакова. Конечно, супруга читала "Мастера и Маргариту" и сопереживала их любви. Так она набралась опыта не заставлять меня публиковать рассказы и эссе. Втайне, может быть, она хочет мне литературного успеха. Но это втайне, потому что ни словом, ни намеком не вносит в наши разговоры понятия об издательствах и редакторах.
Синие глаза и голос наталкивают меня на экспромт "воспоминаний". Мне очень хочется представить мою любимую девочкой. Есть у нее несколько фотографий школьной поры. Они мне нравятся тем, что не цветные. Черно-белые, с пожелтевшей бумагой на обороте, разводами от фиксажа (видимо плохо промыли после закрепления) и со смятыми и изломанными концами. И наши дочери любят разглядывать маму-девочку. Их у меня две: Вика и Елена (именно Вика, а не Виктория, и Елена, а не Лена) - десяти и двенадцати лет.
- Хочешь, я расскажу о нашей первой с тобой встрече? - Предлагаю я, целуя носик и прикрытые веки Инны. - Нет, не той, когда я увидел тебя в вашей библиотеке...
- Разве у нас до этого были встречи? - Изумленно зажурчал вопросом мой нежный родник.
- Были, только в нашей памяти они не уложились. Вот послушай, как это было.
Инна, единственная и прекрасная женщина 33 лет отроду, но внешне похожая еще на девушку с длинной русой косой, чуть-чуть раздвинула веки, оставив очень маленькие щелочки, за которыми видны то ли чистое раннее небо, то ли озеро в разгар дня, бездонное и глубокое, раскинула руки и стала ждать мой рассказ.
- Мне тогда было шестнадцать лет, летом я получил паспорт и был очень горд этим, вспоминая стихи Владимира Маяковского о советском паспорте. Но это к делу не относится, а было это тогда, когда мы уже учились в десятом классе. Каждый вторник мы второй год ходили в мастерские на практику. Они находились отдельно от нашей школы, в цехе какого-то депо и путь наш лежал мимо вашей школы.
Мы с Инной встретились в Самаре, где она работала в библиотеке, а я - на авиационном заводе. Да и библиотека была наша, профсоюзная. Когда мы сочетались браком с Инной, нам выделили квартиру на Безымянке. Так и живем в ней. А поводом для нашего знакомства послужила оброненная мной фраза при заполнении формуляра о том, что я из Сызрани. Инна обрадовалась: она тоже была из этого города. Слово за слово. Нашлись общие знакомые...
- Помнишь, - продолжил я свои "воспоминания", беззастенчиво напирая на это слово "помнишь", - в первый же сентябрьский вторник мы спешили с моим другом Витькой Борисовым в мастерские. Наш путь почти завершался: мы свернули в небольшой проулок-тупик. Именно на этом углу ворота вашей школы открывали двор с небольшим ботаническим участком и волейбольной площадкой. И эти ворота постоянно были распахнутыми, и всегда возле них на переменах резвилась школьная детвора.
Мы с Витькой ожесточенно спорили, как это делают единомышленники, расходящиеся по самому малому, ничтожному с посторонней точки зрения, поводу. Только молодость может создавать между сверстниками такие принципиальные барьеры, которые с годами кажутся смешными. Мы спорили о проблемах Вселенной. А сзади на нас наседал какой-то транспорт, кажется "лягушка" - трехколесная инвалидная тарахтелка. Мы ее не слышали и, похоже, перекрывали весь уличный шум криком своих глоток, извергавших понятия о "черных дырах", "парсеках", "геометрии Лобачевского" и прочем. И только звонкий голос девчонки привел нас в чувство. Это ты предупреждала нас об опасности: "Мальчишки, коляска!"
Всего два слова. Как ты там оказалась? Помнишь, у вас закончился первый урок (в мастерские мы шли к девяти часам и проходили мимо вас во время первой перемены) и предстояла контрольная по математике. Ваша Зинаида Ивановна была еще той закалки, она не давала ученикам продыха. Уж очень ей хотелось проверить, открывали ли вы учебники за лето? Она сразу же со звонком с урока вошла в класс, заставила дежурного вылизать классную доску после разбросанных записей географички, выгнала вас всех и стала писать задания контрольной. Доску она разделила на две части.
А ты, как очень прилежная девочка, стояла у ворот с учебником и запоминала прошлогодние уравнения. Рядом девчушки из третьего класса играли в "классики". Они гоняли по квадратам, расчерченным по асфальту мелом, баночку из-под сапожного крема...
Кажется, я увел Инну в страну воспоминаний о ее детстве. Она мечтательно смотрела мимо меня на стену, словно на ней проецировался фильм о ее школьных годах.
- А эта баночка "квакала", когда по ней ударили ногой. Она "квакала" оттого, что в нее набили землю. Тебя, пятиклассницу, могли бы заинтересовать новые перекрестные прыжки по квадратам: в твои годы, когда ты была во втором или третьем классе, так еще не прыгали...
- Бандит, - засмеялась Инна, оторвавшись от своих грез, вызванных моими "воспоминаниями", - жалкий фантазер: много вы мальчишки, понимали в этой игре! Но, самое интересное, я могла так подумать.
- Ты разрываешь ткань моей картины твоего детства! - Воскликнул я возмущенно, но на грани веселого смеха. - Слушай дальше. Ты была одета...
Инна встрепенулась, да я и сам напрягся, потому что это была важная часть моего рассказа, она должна быть убедительной.
- Ты не слишком отличалась в одежде от своих подруг по классу, - поправился я, - но именно в пятом классе у тебя появилось кремовое платье, сшитое твоей мамой руками. Она не любила шить на машинке. Но ее ручные строчки были идеальными. Поверх платья белый сарафан-фартук. Волосы пепельного цвета - такими они были своеобразно русыми - зачесаны назад и до появления челки оставалось год и три месяца, когда ты спалишь волосы над плитой...
Инна не сопротивляясь вошла в мои "воспоминания" оттого, что они были точными в деталях. Мы ведь много рассказывали друг другу о себе. Ее мама, когда еще была живой, часто вспоминала, как она "тянула" девочек (у Инны были еще две сестры, которые были на нее не похожими внешне, но я понял, что она вобрала от каждой сестры и мамы с папой все самое лучшее). Зная это, моя половина не удивлялась предельной достоверности. Я видел, что она приняла игру, и почувствовал прилив вдохновенья.
Я уже "вспоминал" ее глазами... Оторвавшись от формул, девочка увидела двух ребят: высокого (это Витька) и ниже его на голову коренастого крепыша (это я), которые почти до хрипоты спорили, в какой точке Вселенной пересекутся две параллельные прямые. Мы были удивительно подготовленными в этом отношении! Каждый из нас с нахальностью невежд по-своему представлял эту точку и определял ей место во Вселенной! А сзади на нас наседала инвалидная коляска. Почти на пятки. Вот Инна и крикнула, предупреждая об опасности. А мы что? Шарахнулись, отскочили и вновь пошли дальше. Только я с туманным романтичным взглядом астрофизика скользнул по девочке в знак благодарности. Синие глаза и необычайно звонкий голос. Сильный голос пионервожатой. Сильный голос школьного декламатора. Синие глаза скромной девочки с необычайно светлыми русыми волосами.
И оба забыли об этой встрече.
- А каким ты запечатлелся в моей памяти? - лукаво спросила Инна.
- Я уже говорил о своей коренастости, - тускло отозвался я. Но идея описать самого себя все-таки понравилась, и фантазия заработала. - Я был в темно-синих брюках из какой-то плотной ткани, которая натирала мне ноги. Ну, сама понимаешь, мои пухленькие ляжки. В брюки была заправлена льняная рубашка, Господи, да, тоже кремового цвета. Пожалуй, несколько потемнее твоего платья. Кепка была, точно. Белая с черными мушками и большим козырьком. Тогда она вошла в моду и ее называли "аэродромом". Но я носил ее задом наперед. В целом вид у меня был пай-мальчика из обеспеченной семьи инженера-железнодорожника. Оттого, что черные жесткие волосы завивались, усиливалось впечатление, что я начинающий поэт.
- Хватит, хватит! Созерцающий себя Нарцисс. Еще не хватало, чтобы ты изменил мне с самим собой!
Инна закатилась от смеха. Я пытался какое-то время сохранить постное выражение лица, но уже через секунду смеялся не менее заразительно, чем моя жена. На наш смех прибежали девочки и стали удивленно разглядывать нас, стоя в проеме двери спальной.
Суббота, как всегда пролетела быстро. Мы досидели до половины второго ночи, наслаждаясь концертом хора Московской епархии, который транслировали по телевидению в какой-то светлый церковный праздник. Голоса были изумительны. Почти невозможно было разобрать смысла слов церковных песен, но они навевали умиротворение. Заснули мы сразу же после того, как выключили телевизор благостным пониманием особого своего предназначения в этой земной жизни.
Около пяти утра Инна дотронулась до моего плеча и, увидев, что я открыл глаза, таинственно приложила палец к губам, словно заговорщик. Как и все заговорщики, она смотрела на меня испуганно и даже испытывающее. Может так смотрят жены на мужей, у которых в карманах появляются предметы женского обихода. Инна улыбнулась и виновато зашептала:
- Не тревожься, просто меня посетил удивительный сон. Но все во мне твердит, что это не просто сон. Я не могла дождаться утра и решила разбудить тебя.
Я улыбнулся в ответ и воспринял ее пробуждение с мужской позиции: протянул ей свои руки и попытался привлечь к себе ее губы. Но тут же отпустил, заметив в ее глазах отблески потрясения.
- Я вспомнила, - почти шепотом сказала Инна, - та встреча у ворот школы действительно не твоя фантазия. Она была!
Мои глаза округлились. Наверное, так они выпучились у того скульптора, который, изваяв Галатею, начал клянчить у богов дарование ей жизни. И когда они вложили в нее душу и каменная девушка, потеплев, открыла глаза, то у ее создателя слегка «поехала крыша».
Господи, пути твои неисповедимы! Я же все выдумывал на ходу. Я не скрывал своей фантазии, она рождалась спонтанно, оформленная в детали реальных событий и вещей. Так пишет любой писатель. В реальный мир он вкрапливает придуманных героев, которые больны ужасом детских фантазий, страхов и восторгов.
Как можно "вспомнить" день, которого не было! День может быть и был, похожий, но в нем не было того, о чем я сочинял. Мы изредка листаем Книгу Воспоминаний, любимую книгу, потому что, как правило, она рассказывает нам о самых памятных неимоверным счастьем и просветлением днях. Если и натыкаемся на "плохие" страницы, то скорее перелистываем. Ведь любимую книгу берут, чтобы отдохнуть, насладиться уединением с памятью прекрасного...
- Но все было немного не так, как ты мне вчера утром рассказывал, - тихо начала пересказ своего сна милая и прекрасная женщина. - Вторым уроком у нас должна быть литература. Мой любимый предмет. Разве не из-за него я пошла на библиотечный факультет? Я держала в руках хрестоматию и читала лермонтовскую поэму "Мцыри".
Голос Инны подрагивал от волнения. Я видел, что сон был лишь толчком к этому рассказу: она на ходу поправляла себя, но уточнения вылавливала не из призрачных сновидений, а из реального источника памяти. И это ее пугало.
- Девочки из 4-Б крутили скакалку. Мальчишки гонялись друг за другом. Почему-то мне вспомнился Васька с вылезшей из штанов рубашкой, перепачканной чернильной пастой. И все лицо у него отдавало синим. Он истошно кричал: "Борька, жид, догоню, удавлю!" И исчез где-то в глубине школьного двора. А мне захотелось увидеть этого Борьку-жида. Я осмотрелась, но мое внимание привлекли двое мальчишек, уже почти парней. Но по тому, как они шли и кричали о каких-то коллапсах и антиколлапсах, это были старшеклассники.
Да, я совершенно ясно вижу то утро, расцвеченное яркими красками ранней осени. Я только сейчас поняла, как красива была наша школа с серым фасадом и пыльными стенами из красного кирпича. Короткая улица, идущая от ворот школы, как аллея сказок про фей вела в какую-то неведомую прекрасную страну, где отношения между сказочными прекрасными существами были простыми и предельно ясными. Эту аллею составляли стоящие в длинный ровный ряд дубы, кроны которых высоко переплелись друг с другом. И первые осенние туманы терялись в этой аллее. Я любила выходить на перемены сюда, к воротам школы: до сказки было рукой подать. И в эту сказку входили двое мальчиков. Один долговязый, чуть сгорбленный от привычки везде пригибаться. Он и по аллее шел так, словно боялся зацепить плечами кроны дубов. А второй был на голову ниже. Он шел чуть вразвалочку, так передвигаются люди с полными ногами. Да, на тебе была кепка-аэродром, которая козырьком указывала куда-то вбок. Мне почему-то вспомнилась сказка Маршака про Рассеянного, который на ходу одел сковороду.
Сзади на вас, действительно, тарахтел и надвигался транспорт. Но это была не инвалидная коляска с ручным управлением, а небольшой трактор, красный такой, с маленькими колесами. А еще к нему была прицеплена тележка с полным, до бортов, грузом осенних листьев. Она тащилась за трактором как тянется за рукой матери непослушный ребенок. У тележки были свои какие-то поскрипывающие звуки, похожие на удары смычком по басовым струнам контрабаса. Я не представляю, есть ли у контрабасистов смычки?
Тарахтенье двигателя трактора и скрип тележки оглашали улицу, но вы не слышали этих звуков: вы о чем-то яростно спорили. Почему тракторист не подавал сигналов? Или ему было занятно плестись за вами след за след? А мне показалось, что тракторист спит и сейчас наедет на вас. И тогда крикнула: "Мальчики!"
Меня вы услышали. Вы сначала ошарашено посмотрели в мою сторону, увидели, что я указываю рукой вам за спину, оглянулись, и, как ужаленные, отскочили в сторону. Такие два взрослых попрыгунчика...
Инна остановилась, потирая виски не оттого, что их ломило, а словно движения пальцами должны были помочь определить ей степень призрачности ее воспоминаний. При этом у нее было выражение провинившегося ребенка, который при взрослых сказал такое, от чего маме с папой пришлось краснеть перед ошарашенными гостями. В данном случае я вместо папы сидел на кровати с отвисшей челюстью и глупым выражением лица. Я вспомнил ее голос в том далеком прошлом. Это был необычайно сильный, ясный голос Джальсамино. Да, теперь я совершенно отчетливо услышал ее крик в прошлом.
Я не знаю, спас ли этот крик от трактора, но теперь пришла догадка о том, что когда я встретился с Инной в библиотеке, то именно ее голос спасительницы, почти не изменившийся за десять лет, интуитивно заставил закрепить знакомство.
- Послушай, дорогая, - мой шепот с хрипотцой указывали на волнение, которое охватывает человека, совершившегося величайшее открытие, - это что же получается? Я смоделировал воспоминание о том, что для нас раньше не существовало. Я придумал воспоминание, которое оказалось, отражало реальную ситуацию в прошлом. Ты понимаешь, что это значит?
Теперь я уже почти как тот мальчишка кричал про коллапсы и антиколлапсы. Вскочив на ноги, я схватил подушку и запустил ее в потолок. Это детская выходка заставила нас рассмеяться. Но я тут же утихомирился и, подняв указательный палец к потолку, изрек:
- Писательская фантазия, воображение не исключительный дар, а возможность, данная человеку вспоминать. Да, да, именно черпать воспоминания из общечеловеческой "копилки" памяти. Именно эта возможность выдвигает писателя на роль оракула. Но, пойдем дальше в этих рассуждениях. Память не связана со временем, для памяти нет времени. Она существует отдельно от конкретного человека и является собственностью всего мыслящего и живого во Вселенной. Знание об этом мире уже записано в нас, и, когда мы говорим о воображаемом будущем, мы просто считываем то, что уже заложено кем-то в наше сознание. Вот так и не иначе!
- Туманно и замысловато, - развела руки моя жена. - Все это слишком категорично!
Инна опустила руки на одеяло. На ее лице появилось мечтательное выражение.
- Хотя, конечно, я знала, что встречу именно тебя. Это знание не торопило меня с замужеством. Да и вообще я отвергала все попытки ухаживания за мной. Со стороны это было очень странным и мои подруги спрашивали: "Кого ты ждешь? Принца? Как Ассоль на берегу моря вглядываешься в горизонт, не покажутся ли алые паруса?" Ты понимаешь, что при этом добавляли они? Догадываешься? Я не знала, как произойдет наша встреча, но когда ты впервые вошел в библиотеку, где я проходила еще практику, то мне сразу стало ясно, что это именно ты, единственный и неповторимый...
Меня растрогали ее воспоминания и я почти забыл о своем открытии. Я прижал Инну к себе и ждал продолжения.
- За три месяца до нашей свадьбы ты впервые появился среди стеллажей нашей заводской библиотеки. Веселый, самонадеянный красивый молодой человек. Ты требовал последние номера толстых московских журналов.
- Меня распирало от гордости, - продолжил я, - что напечатали первый мой опус. Мне позвонили из журнала и поздравили. И я бросился искать тот номер. Когда я его нашел, мне захотелось показать тебе тот рассказ.
- Ты был в нетерпении, - подхватила эстафету приятных воспоминаний Инна, - ты пошел за мной следом к столу, где лежала стопка еще не разложенных поступлений. Я оглянулась и увидела, что на меня надвигается некое облако в штанах. Оно рассеялось...
- Вместе со штанами, - хихикнул я.
- Оно рассеялось, - продолжила Инна с очаровательной улыбкой ангела, который прощал заранее грех суетности, - и я увидела армаду кораблей-парусников, заходящих в морскую бухту неизвестного континента. Послышались звуки сигнальных труб, матросы забегали, а сигналисты замахали разноцветными флажками. А я встречала эту армаду одна, аборигенка, давно ждущая разнообразия в унылом существовании...
Инна удивительно романтична. Огромная волна благодарности и нежности поглотила меня. За семнадцать лет земной супружеской жизни ее душа не очерствела, не покрылась коростой обид, упреков и сожалений. Она каждый день с трепетностью невесты, идущей под венец, воспринимает мою близость с ней. Вот и сейчас она прижалась к моей щеке и очень медленно, мы пошли на сближение наших губ. От этой неторопливости и предвкушения поцелуй был изумительно сладким. Как сладкий глоток "Кагора", вызывающий горячее жжение под "солнечным" сплетением.
Прошел месяц с небольшим. Вчера я тоже решил поиграть в воспоминания. И чем больше я фантазировал, манипулируя вытянутыми из памяти обрывками впечатлений того, очень далекого, прошлого, тем сильнее крепло во мне ощущение нового неожиданного открытия.
За год до школы в наш детский сад пришла новенькая девочка. Я не видел ее в лицо. Это Людка Самойлова в полдник, когда она жевала крошащееся печенье, запивая его какао, своим шепелявым голоском обронила: " В младшей группе новенькая..."
С незнакомой мне девочкой я столкнулся один и, как мне казалось, последний раз в жизни. Мы катались на санках. Очередной раз съезжая с горки меня потащило в сторону. Я умудрился врезаться в дерево и потерять сознание.
Очнулся в кабинете медсестры. Уже приехала моя мама, и нас повезли в больницу на рентген. По пути медсестра рассказывала маме, что мои санки отлетели в сторону, и попали в новенькую девочку. Она упала и расшибла себе бровь. Ее уже везли в больницу зашивать ранку. Но в сад я не вернулся. Приехала мамина мама и просидела со мной до самой школы.
После этого разговора я пристально взглянул на Инну. Она молча приблизила ко мне свое лицо и пальцем указала на едва заметный шрамик. Почти незаметный. Как я не мог видеть его все семнадцать лет?