31 августа


Спустившись вниз по эскалатору, я вышел на платформу. Начиналось самое обыкновенное утро самого обыкновенного дня.

Опять этот старик. Каждый раз, когда я появляюсь на "Елизаровской", он попадается мне на глаза. Повернувшись лицом к табличке, на которой высвечивается время, он крестится и кланяется ей, шепча при этом молитвы своими ссохшимися губами, похожими на высохшую губку. Видимо, считает эту станцию храмом. Несчастный. Интересно, каким богам молится и что просит у них. Ну что он может попросить? "Всем по куску хлеба и чтобы войны не было"? Под старость молитвы всегда становятся скромнее.
Прямо скажем - не слишком хорошее начало дня. Ну почему он постоянно совершает свой сумасшедший обряд именно в тот момент, когда я попадаю на эту станцию? Неужели нельзя найти более подходящие время и место?
Две старухи пытались оттащить его, громко крича и активно размахивая своими отвратительными палками. Правильно, они ведь не могут не вмешаться: надо же себя народу показать. А повод вроде как нашёлся. Но старик только молча отталкивал их. Старухи, как им и полагается, ругались и причитали. Впрочем, своего они добились: внимание на них обратили. Увидев успешность этой операции, к ним присоединилось ещё несколько старух. Всем им нужен был кусочек пирога. Как же я ненавижу их! Никогда не видел, чтобы в церкви верующего оттаскивали от иконы.

Рядом стояла группа детей, которых, судя по всему, везли на экскурсию в музей. Они смотрели на старика и старух и громко смеялись. Причём это был тот самый смех, который, попадая в мои уши, заставляет в негодовании трепетать все мои внутренние регистры. Детский смех – самый злой. Дети - странное смешение невинности и беспощадности.
Один мальчуган в жёлтой курточке, с пронзительно голубыми глазами, показывал пальцем на старика и улыбался, а потом стал пародировать его, чем вызывал неземной восторг у одноклассников. Учительницы, стоявшие рядом, тоже не скрывали своего восхищения происходящим и только для вида погрозили сорванцу своими длинными, типично учительскими, пальчиками.
А ведь эти "учителя" везли детей на экскурсию в Эрмитаж или в Русский музей. Дома родители радуются, что их ребёнок вырастет интеллигентом, ну, или, хотя бы, просто приличным человеком. Особенно, конечно радуются бабушки и дедушки. "Внучек то наш" … Фу! Я не мог на это смотреть и быстрым шагом устремился к концу платформы, но и там меня поджидало не самое приятное явление.

Эти звуки.
Они неслись оттуда, окончательно убивая моё, и без того пошатнувшееся, душевное состояние. Их мне не спутать ни с какими другими. Я знал, что ждало меня в конце платформы, но шёл туда. Подобно тому, как идут на казнь невиновные люди, подобно тому, как приносят себя в жертву. Я шёл. Потому что нельзя было не идти.
"Город на...двольной Нев.....ой го-род....нашей славы тру....до.....вой". Женский голос постоянно обрывался. Такое впечатление, что время для неё на некоторое время останавливается и, из-за этого, она перестаёт петь. Хотя, что с неё, юродивой, взять.
Боже, ну почему я притягиваю таких людей! Сразу двое ненормальных на одной станции! Такое впечатление, что я источаю какай-то особый запах, и они слетаются на него, чтобы съесть меня.
Когда я подошёл ближе, песня уже была окончена. Женщина стояла и раскачивалась из стороны в сторону, переступая с ноги на ногу. Она делает так всегда: когда поёт, когда отдыхает и даже когда идёт куда-нибудь.
Ладони у неё были в каком-то дерьме. Когда одну руку она подняла вверх, коричневая жижа стала стекать с ладоней и медленно сползать вниз, пробираясь к локтям, затекая за рукава старой синей рубашки (такие раньше носили в школах), в которую была обличена юродивая. Рубашка была частью обычного костюма женщины: шерстяной серой юбки по колено, коричневыми колготками и резиновыми калошами болотного цвета.
Приглядевшись, я понял, что то, что стекает по руке вовсе не дерьмо, как мне показалось вначале, а подливка от тефтели, которую юродивая хотела съесть, но выронила и, в силу причин мне неизвестных, не могла поднять.
Грязный чёрный пёс, невесть как попавший в метро, подбежал к ней, мигом проглотил тефтелю, зевнул и прилёг у её ног. Он очень гармонично вписался, дополнив, и без него не слишком то радостную, картину.
Женщина вынула из пакета, который стоял рядом с ней, трёхлитровую банку, в которой лежало ещё две тефтели, залитые этой гадкой подливкой, и стала вытаскивать их. Я всегда с презрением относился к зевакам, но на этот раз сам стоял и наблюдал за происходящим. Мне не хотелось всё это видеть, но какая-то неведомая сила не давала сдвинуться с места.
И почему я только не ушёл?
Одну тефтелю она сумела таки вытащить из банки своими длинными, кривыми пальцами и отправить себе в рот. Но, как это и свойственно таким людям, до желудка дошло не более половины всей еды, вторая же часть оказалась в полуразжёванном виде у её ног. Это обстоятельство вызвало очередное оживление со стороны пса. Он стал вылизывать розовым языком пол около юродивой. Открылись двери подъехавшего поезда, учтиво приглашая меня уйти от этого бесконечного испытания на душепрочность, но я, почему-то, остался стоять рядом с женщиной. Она тем временем уже приготовилась начать новую песню, но, наконец, заметила меня.

Мы были знакомы. Не официально, конечно, но виделись далеко не в первый раз. И я всегда чувствовал этот её взгляд. Он пронизывает насквозь, парализует, не даёт двигаться ни телу, ни мыслям. За мою жизнь я видел много несчастных людей, со многими встречался глазами, но ни один из взглядов и близко не стоит рядом с этим, и ни один из этих людей не оказывал и десятой части того воздействия, которое оказывает на меня эта юродивая.
Но в этот раз она как-то особенно посмотрела на меня и, видимо, сначала не узнав, пыталась осознать кто я такой. Вдруг взгляд её прояснился, и она улыбнулась мне своей ненормальной улыбкой, обнажив при этом ряд огромных жёлтых зубов. Неожиданно она принялась вытаскивать из банки остававшуюся там тефтелю. У неё долго не получалось сделать это и, в результате, она просто стала выливать содержимое банки себе на ладонь, так что под конец там осталась одна тефтеля, а вся подливка либо уже была на полу либо стекала с ладони женщины на пол. Эту тефтелю женщина протянула мне. Ну зачем!? Я же не просил…
Я не мог ей отказать. Нельзя. Никогда! Никогда! Нельзя не принимать того, что даёт тебе нищий, ведь он даёт искренне, потому что это всё, что у него есть. Даже больше – это то, что у него самого порой и не бывает, но он всё равно отдаёт тебе. Может, и рад бы дать больше, но это всё, всё, что у него есть. И это, пусть и крошечное, "всё" – богатство. Богатство, равное которому сыскать будет сложно. И не принять его - значит обратить его богатство в ничто, отобрать у нищего саму возможность видеть эти крохи как богатство. А это всё равно, что лишить его зрения. Того зрения, которым он смотрит на мир в тот миг, когда протягивает тебе этот дар. Лишить его сознания того, что и у него может быть богатство. Что и он может дать хоть что-то хоть кому-то. Разве моя я лишить её этого права на богатство?
Юродивая протягивала мне её, и, видя что я не хочу, что не смогу съесть, она на миг как будто стала нормальной, скинула туманную пелену с глаз и сказала ясным-ясным голосом: "Ну возьми, возьми, пожалуйста, мне нечего тебе больше дать у меня нет больше ничего... и никого". Никого... ну что я мог? Выбора не оставалось. Я взял тефтелю и положил себе в карман, надеясь, что чуть позже смогу избавиться от неё. Но в ответ увидел тот взгляд, взгляд ребёнка, которого обманывают, но он уже достаточно взрослый, чтобы понять этот обман. Взгляд, который понимал, что я выкину содержимое своего кармана в первую попавшуюся помойку. И я съел…

Это было просто отвратительно! Меня тошнило на грязный пол платформы метро. Даже не тошнило – рвало, раздирая всё внутри. Женщина заплакала. Она видела, что ничего не может дать мне. Даже такую мелочь. Ничего у неё нет, она геморрой, она лишняя, она ненужная в этом мире. Видела, что может я и приму, но мир, который не во мне, а вне меня, выкинет всё обратно, бросит к её ногам в виде блевотины, блевотины духовной, губительной.
Боже! Как же мне было... стыдно. Стыдно перед блаженным миром-волей за мой псевдонормальный мир-плен. Стыдно, что я не могу подарить ей веру, веру в небесполезность её существования. Ну почему, почему, она мне может подарить, а я ей нет? Так чем я лучше?! Кто из нас лишний?! Ведь если я не могу принять, то не могу и дать. Потому что самое великое, что я могу ей дать - это взять то, что она мне даёт. Кажется, что это так просто. Но не могу. И этим самым я бесконечно слаб и беспомощен.
Лучше бы мне было уехать. Ведь дальше было ещё хуже: она опустилась передо мной на колени, став своей серой, потёртой юбкой прямо в мою блевотину, в моё бессилие, которое она сама же мне и показала, достала из меня своими корявыми, холодными пальцами. Это было уже слишком! Она признавала свою беспомощность, а вместе с тем - и мою. Странная сцена: на этот раз не палач стоял над жертвой, а, наоборот, жертва видела своего палача, стоящего на коленях. Но это ничуть не умаляло грозности этого палача.
На колени! Тем самым показывая своё смирение, а что может быть хуже, чем смирение с собственной непригодностью?! Не безразличие к ней (что тоже страшно) – а именно смирение. И я – невольный творец, скорее даже катализатор этого смирения.
Мы уничтожали друг друга, кидаясь божественной силой. Она для меня – Бог-разоблачитель, я для неё – Бог-спаситель. Но я не мог спасти её, а она сумела показать мне меня. Это и раскрывало мою слабость по сравнению с ней…
Собака ткнула свой мокрый, красный, доверчивый нос ей в щёку. Женщина обеими руками крепко обняла животное и уткнула лицо в черную, с пятнами засохшей грязи, шерсть. Мне сразу почему-то вспомнилась сцена из "Сталкера". И в этот день метро превратилось для меня в Зону.
Своими жёлтыми, болезненными пальцами она крепко сжала клочок шерсти на теле животного и попыталась что-то сказать, но вместо слов у неё вырвались только какие-то неразборчивые, булькающие звуки. Юродивая плакала. Когда я посмотрел на пса, мне показалось, что он тоже плачет. Плачет так безнадёжно, как умеют плакать только животные.

Я замечал, что медь - это какая-то неотъемлемая часть юродивых (почти такая же, как рубашки). Медь и юродивые удивительно близки. Даже и не знаю, как это объяснить. Медь, если можно так выразиться, делает юродивого ещё более юродивым. Так же, как безобразно-лысая голова делает детдомовца легальным детдомовцем, детдомовцем в законе, если хотите…
Эта юродивая тоже не была лишена "медной составляющей": на безымянный палец её левой руки было надето медное кольцо. И, почему-то, в этот момент мне стало очень интересно, откуда она взяла его. Может, оно досталось ей по наследству, или, может, она нашла его на дороге. Возможно, кто-то подарил его ей или она сама купила его себе.
Мои мысли прервал неожиданно появившийся старик, про которого я, признаться, уже успел забыть.
Не знаю, что сподвигло его придти сюда. Возможно, он услышал плач юродивой… впрочем, мог ли он не возникнуть?! Его появление уже давно висело в воздухе. Старик подошёл к нам, посмотрел на плачущую девушку, затем на собаку, а потом перевёл взгляд на меня.
Этот взгляд… Я был потрясён тем количеством гнева, которое источали глаза старика. Казалось, что его зрачки сейчас лопнут и из них тёплой красно-чёрной струёй брызнет гнев.
Неожиданно он упал к ногам женщины с криком: "Ну что опять, опять издеваются?! Опять?! Суки! Бедная, бедная ты моя девочка". Потом старик опять взглянул на меня с такой ненавистью, какой я ещё ни у кого никогда не видел. Юродивая подозвала его, что-то сказала ему на ухо, сняла с себя медный крест (наверное, он был в комплекте с тем кольцом), и отдала старику, а тот в свою очередь передал его мне. При этом он вновь взглянул на меня. И это был уже совсем другой, диаметрально противоположный, взгляд. Как будто святой с иконы улыбнулся…

Хоть я и являюсь человеком глубоко неверующим(точнее – я был им тот момент), но не принять этот крест не мог. Это был больше, чем подарок. Женщина отдавала мне не просто крест, она отдавала веру. Веру, так пошатнувшуюся сегодня. Из-за меня в том числе.
Принять крест от юродивого это почти то же, что принять от самого Бога, не даром же говорят, что юродивые - от Бога. И я взял этот медный, самый простой и в то же время самый святой крест. Так бережно, как одевал его на шею, я уже давно ничего не делал. Так же бережно, как первый снегопад покрывает рябину, как шлифует море попавшее в него стеклышко, как небо хранит каждый наш вздох.

Вот и сейчас он висит на мне. А я ведь не крещёный. Но этот крест – это больше чем просто моя вера. Он, в отличие от остальных, не принятая вера, а данная. И тем он мне бесконечно дорог, что не я выбрал небо, а он меня…

Что я мог дать ей взамен? Наверное, в ответ на чужую веру можно отдать только свою. Но что является моей верой?? Не выдёргивать же пустоту из груди! Не выскребать же ржавым ножом-разумом мох с камня в сердце!
И тогда я вынул из паспорта мою фотографию. Почему? Ну а что ещё, что? Денег? Смешно. Давать их взамен веры. Тем более я ведь знаю кому я эти деньги отдаю. Кто их заберёт и кинет первой шлюхе, смеясь над своими "работниками юродивого фронта", работниками дна и ада. Да и зачем ей деньги, она ведь не для этого на самом деле здесь стоит. А фотография… может она посмотрит когда-нибудь на неё и помолится за меня, за неверующего и слабого. И (говорю это искренне и с уверенностью) эта молитва мне куда важнее, чем многим верующим, если б за них помолился сам Папа Римский. И опять я думаю о себе, о своей выгоде. Даже сейчас. Ну что я за человек! Как же я, в конце концов, слаб!
Юродивая бережно взяла фотографию и положила в свой старый, вязаный, кошелёк (тоже, кстати, неотъемлемая часть юродства), неведомо откуда вытащенный ею.

Сцена эта, хоть и не была понята окружающими, вызвала у них движение человеконенавистных жилок. Нашёлся повод вмешаться, пообсуждать, посмеяться, себя, в конце концов, показать. Невидимый лакей пролетел на своих чёрных крыльях над платформой, и было слышно, как он произнёс: "Кушать подано, господа, кушать подано". Люди приняли еду с удовольствием! Господи, ну до чего же доведён народ, как измучен, если при появлении возможности возвыситься хоть над кем-нибудь, пусть это даже юродивая, он любым способом сделает это. Сколько комплексов и сколько обид. Сколько "недожизни " и "недосмысла". Сколько злости и ненависти. Как же человек должен не уважать сам себя, если он избирает объектом для самоутверждения беспомощную юродивую. Если только её он ставит ниже себя. Если он вообще считает, что можно сравнивать людей, ставить кого-то ниже или выше себя...

Огромная потная женщина, хозяйка здоровенного красного носа, похожего на дородную молодую картошку, помчалась, быстро передвигая своими желейными целлюлитным, ногами, к милицейской будке, находившейся в начале платформы. Причём тут милиция, какой закон мы нарушили? Бедная, наверное, дразнят за такой нос. И не перестанут смеяться, даже если она весь Санкт-Петербург сдаст в лагеря, напротив – будут презирать ещё больше. Самое страшное, что она сама это понимает и, пожалуй, это её злит ещё больше. Мне это напоминает людей, больных СПИДом, которые насильно заражают других от одного только осознания собственной безнадёжности.
И вот, как следствие её поведения, по направлению к нам бодрым шагом приближались два милиционера. Между ними восьмёркой бегала потная женщина, размахивала своей огромной плетёной пластмассовой сумкой, и рассказывала о "мальчике с собакой, из-за которого тошнит блаженную и её отца". Какой "мальчик с собакой"? Какой "отец"? Что за бред!? Богатая, однако, у неё фантазия. Детективы кухонные писать может. Успех заранее обеспечен, тем более, что внешность у неё для этого занятия вполне соответствующая.
Но, на наше счастье, как раз в этот момент подошёл поезд и благородно пригласил нас к себе. Ждать ему долго не пришлось и, спустя мгновение, он утолил голод посредством мальчика, старика, юродивой и чёрной, как смола, собаки, которая, как будто учуяв опасность в приближающихся стражах порядка, проскользнула за нами в дверь.

Вагон не обратил на нас особого внимания. Большинство людей дремало, как будто выпрашивая прощения у сна, который они так дерзко прервали, потому что "пора было вставать и бежать на работу". Те, что покрепче, читали утренние газеты. Небольшая часть тех, кто всё-таки заметил наше появление, лишь сделала глубокий вдох, приготовясь выслушать речь юродивой. Пару старушек, засуетившись, искали кошельки, чтобы подать копеечку во спасение… нет, конечно же, не женщины - во спасение души своей. Спасение ведь, оказывается, купить можно. Остальные опустили глаза вниз, чтобы не смотреть в глаза женщине, когда она будет проходить мимо. Две десятиклассницы захихикали. Короче - всё как всегда. Кто это хоть раз видел – в подробностях не нуждается.
В углу стояла молодая модница и ела очередной общественный продукт потребления в виде "умного современного романа" очередной кухарки, страницы которого были одобрены общественным мнением, проверены временем длиной в год и залитованы липовой интеллигенцией. Обидно за некоторых представителей этой "новой интеллигенции": раньше на самом деле были достойными людьми, но деньги... Платят им за всё: за гнилые фильтры во рту, за извращённые линзы на глазах, за розовое масло на губах, которыми они высасывают правду из ничего. Но почему, почему они это делают? Зачем формируют этот чёртов класс под названием "новая интеллигенция"? Вопрос не ко мне, а к тому, кто создавал человека. На самом деле обидно, ведь некоторые из них ещё лет 15 назад пели песни, писали книги, которые были, если можно так выразиться, антиденежными и антипродажными. А теперь они способствуют развитию эпохи, которую Герман Гессе называл фельетонной.
Собака доверчиво подошла к моднице и не менее доверчиво потёрлась своей умной, ласковой мордой о ногу девушки. Стоит также отметить, что собака была отнюдь не первого сорта чистоты, что незамедлительно повлекло за собой то, что на белоснежных сапогах модницы появилось пятнышко грязи. Наклонившись над собакой, она своим тоненьким хлипким голоском пыталась перекричать шум вагона: "Скотина! Ты знаешь, кто мой папа? А кто мой жених? Они тебя порвут. Слышишь? Порвут! А ну вылизывай, тварь!". Сидевший рядом молодой человек чудом оторвался от написания смски и гневно вскочил, изображая готовность помочь девушке. Естественно не просто так. Пошлый взгляд выдавал его с головой "Вылизывай!" - кричала модница. "Вылизывай" – кричал в такт ей молодой человек. Собака, словно поняв их выкрики, начала водить своим розовым невинным языком по ядовито белоснежной поверхности сапога. Символично, чёрт возьми, очень символично!

Тем временем всё было готово к обряду унижения: юродивая протянула вперёд ладонь и открыла рот, чтобы произнести речь, пассажиры, в свою очередь, были готовы слушать, воздух был готов содрогаться под её словами, мелочь была готова войти в её ладонь. Но обряду так и не суждено было начаться: неожиданно старик рухнул на колени перед женщиной, вцепился в рукав её рубашки и дрожащим голосом простонал: "Нет! Не смей! Запрещаю! Перед кем унижаешься? Ну что, что тебе надо? Деньги? Я же всё тебе дам. Ну не молчи! Возьми". И тут он начал выворачивать карманы, из которых, к моему неописуемому удивлению, посыпались деньги. Сцена начала привлекать всё большее внимание. Дальнейшие события напоминают мне сцену из "Мастера и Маргариты", в которой Воланд разбрасывается деньгами в театре. С виду интеллигентный мужчина, стоящий рядом, как бы невзначай наступил на упавшую рядом с ним 100-рублёвую бумажку. Девушка, которая минуту назад говорила о том "какие у неё отец и жених", не побрезговала взять себе несколько купюр (благо при виде денег она совершенно забыла о псе, дав тому возможность скрыться с её глаз). И остальные пассажиры…впрочем, мне неинтересно об этом писать. Тем более после того, как Булгаков описал это настолько точно. Я продолжал наблюдать за юродивой и стариком, который, вывернув карманы и выкинув оттуда все деньги, опять стоял перед ней на коленях, опустив голову вниз. Она же пристально смотрела на него очень… непонятным мне взглядом. Это было не презрение, не жалость и не злость. Что-то совсем другое, мне не известное. И, вдруг, юродивая проговорила совершенно чужим, не своим голосом: "Не нужны мне твои деньги. Убирайся". Это был голос здорового человека, а отнюдь не юродивой. Создавалось такое впечатление, что женщина всё это время только изображала из себя ненормальную, на самом деле являясь абсолютно здоровой.
По-видимому, полностью убитый ответом юродивой, старик остался стоять на коленях, прикрыв лицо руками. Я был почти уверен, что он плачет. Вокруг него носились люди и собирали деньги. А женщина смотрела на него всё тем же страшным, неизвестным мне взглядом.
О том, чем могла бы окончиться вся эта сцена, не знает, пожалуй, никто, но в этот момент случилось нечто, после чего полетит не одна чиновничья голова, о чём так долго будут писать газеты и разговаривать старухи на лавках. 31 августа 2005 года город Санкт-Петербург остался без электроэнергии. Несложно догадаться, что свет в вагоне погас и поезд, проехав ещё немного по инерции, издал истошный скрип и остановился, застряв где-то посередине между станциями "Елизаровская" и "Площадь Александра Невского".
В конце вагона заплакал ребёнок, рядом со мной молодая девушка взвизгнула, отпрыгнула и сказала кому-то: "Что вы себе позволяете!" Несколько человек вообще не обратили внимания на случившееся, и продолжали рыскать по полу в поисках денег. Мне же, признаться, всё это было в высшей степени скучно и безразлично. Я облокотился на двери и, медленно спустившись на корточки, обнял подошедшую собаку и уткнулся в её вонючую, но бесконечно родную морду. Хотелось плакать. Даже не плакать, а рыдать и кричать. Подобно тому, как это делал старик.
Не знаю почему, но я отчётливо помню ход своей мысли в тот момент и почти дословно могу воспроизвести её.

"Вот она - жизнь на дне. Наблюдая такое, и самому несложно с ума сойти. Невыносимая тяжесть общественности на хрупких женских плечах. Все они действительно на дне, под давлением тысяч атмосфер. И тут не деньги - тут нечто большее. Бедность у них – это некий фактор, показатель их жизни. Жизни без друзей, без любви, без некоторых частей судьбы, которые всем остальным представляются неотъемлемыми.
Хотя, ей в каком-то смысле повезло, она - блаженная и не понимает своей трагедии. Но, впрочем, кто знает, что там у них внутри творится, быть может, они в сто раз чувствительнее нас всё воспринимают, а вот только сказать не могут. И понимают их только лучшие друзья - бродячие псы, обитающие возле метро.
Бедность в денежном плане - это отнюдь не главная черта дна. Заработать, и даже больше чем на еду, в наше время не представляется проблемой ни для кого. В общей массе люди дна обладают настолько слабым духом, что, на почве отсутствия средств к существованию, у них постепенно начинается моральная деградация. И средства к существованию – это отнюдь не деньги, как можно было бы предположить. Не ими же одними жив человек.
Эта бедность (духовная или материальная) настолько давит сверху на них, что всю жизнь они бредут с опущенной головой, не в силах оглядеться и увидеть что-то новое, отличное от серой, скучной земли под ногами. Целыми днями заняты добычей пищи, растущей из асфальта, который они постоянно видят под собой, а на то, чтобы поднять голову и сорвать плоды с растущего рядом дерева, у них просто нет сил. В то время на размышления, творчество, содержательный диалог с кем-то или, на худой конец, с самим собой - на всё это они уже не способны. И даже в те редкие минуты, когда они всерьёз начинают размышлять о своей жизни и сталкиваются с вопросом типа "зачем я живу?", душевные боли от сознания своей никчёмности настолько сильны, что терпеть их невыносимо, а убить их можно только максимально затупив разум, стерев эти мысли из головы. Водкой, телевизором, вокзальной шлюхой - это неважно, главное - убить. И убивают. Мало кто находит в себе силы жить с этими мыслями и пробовать обуздать их.
Многие считают, что у каждого должна быть какая-то мечта в жизни, цель, идея существования(я, кстати, не отношусь к этому типу людей)! И, казалось бы, что самое серое и печальное - жить без цели, как получится, по течению, согласно укладу. Страшные муки должен терпеть тот, кто в конце жизни осознал всю ширину, весь диапазон её, но перед ним уже неминуемый конец. Но самые ли страшные такие муки? Сложно сравнивать эти мучения с теми, которые терпит человек, всю жизнь живший мечтой, стремящийся к ней, но так и не достигнувший цели. Зачем тогда всё это было? А каково на душе, когда идея, ради которой ты всю жизнь существовал, оказывается неверной на корню? И как чувствует себя учёный, понявший, что наука, которой он отдал всю жизнь, рушится на глазах, перечёркивая собственные аксиомы и уставы. Вообще этот "отчёт" в конце жизни – это, пожалуй, самая важная её часть.
Как сравнить эти мучения? Ведь, по сути, и первые и вторые приходят к концу жизни с одним и тем же: ни с чем. И, даже, если вдуматься, люди, жившие "по течению", находятся в более выигрышном положении, потому что жить было легче и беззаботнее. И, в принципе, они могут сказать: "Да если бы я только захотел...". Вопрос сложный, но мы, согласитесь, сравниваем голубое с шершавым. Сравнение здесь неуместно и даже как-то некорректно. Приведу пример: есть посредственный учёный, и есть гений. И про того и про другого можно сказать: "учёный" и вроде нет между ними разницы, но если про одного сказать: "посредственность", а про второго: "гений", то разница между ними будет весьма и весьма чувствительна.
Хотя, пожалуй, большинство из нас живёт в ожидании какого-то "озарения", что ли. Лет до 25 у большинства в голове вообще один туман, и, когда он начинает рассеиваться, люди задумываются о смысле жизни и прочих вопросах подобного рода. И, не находя ответа, ждут того, что сумеют найти их позже, поднакопив жизненного опыта, лет в 30-35. А в сорок лет, наблюдая первые залысины, говорят себе: "Жизненный опыт накоплен, мудрости прибавилось, теперь хоть ответ найду". Но его опять нет. А потом старость. И всё те же вопросы и всё так же без ответов. Даже перед самой смертью, подобно тому, как приговорённый к смертной казни человек до последней минуты верит в своё спасение, они верят в то, что сумеют найти ответ. Всю жизнь ждать осознания, озарения, начала новой жизни... Подобно тому, как школьник обещает сам себе начать хорошо учиться начиная с понедельника, а этот понедельник так и не наступает на протяжении 11 лет.
Мне же ближе суждение о том, что само понятие "смысл жизни" бессмысленно по своей сути. Скорее всего, один, не шибко умный, но весьма уважаемый, человек выдумал этот вопрос, над которым люди бьются уже многие столетия. Но зачем на него отвечать? Зачем искать файлы в пустой папке? А какого цвета кот, спящий у вас на столе? Если даже стола не существует…
Ещё "круче" как-то раз сказанула одна моя случайная знакомая. После этой фразы я ещё больше возненавидел женскую глупость. Так вот, она, сжав губки и сделав очень сосредоточенное лицо, выкинула изо рта: "Смысл жизни – это ответить на вопрос "в чём смысл жизни?" Про рекурсию девочка, видать, никогда не слышала…"

-Позвольте перебить вас, молодой человек, - неожиданно сказал старик, присев рядом.
Оказывается, я, сам того не замечая, начал мыслить вслух. Мне стало немного не по себе: всё-таки я высказывал довольно интимные мысли, не предназначенные для чужих ушей.

Его голос.
Я не мог понять, где раньше слышал старика. Но это точно не было дежавю. Этот голос нельзя забыть, его легко идентифицируешь среди тысячи других. Как белое пятно на космически-чёрном просторе. Из него так и прёт энергия. И не только в самом голосе я узнавал знакомые черты, но и в глазах, в движениях, жестах: короче говоря, во всём, из чего складывается человеческая речь.
-Ну что, надо тебе столько денег? Надо? А у меня ведь их нисколько не убавилось. Я ведь... Вечный Жид. Агасфер.
При этих словах меня немного перекосило. По идее, надо было подумать, что передо мной сидит сумасшедший, и не обратить особого внимания на его заявление, но в голосе у него не чувствовалось никакой болезни, да и эта выходка с деньгами - вряд ли у простого сумасшедшего будет столько денег. Я стал внимательно ловить каждое дальнейшее слово.

-Понимаю твоё удивление. Может мне не стоило сразу называть своё имя, но я хочу чтобы ты с самого начала знал: перед тобой сидит Агасфер, Вечный Жид. А сейчас - не думай о том кто я, а просто удели мне десять минут и выслушай меня.
В писании ведь не всё о моём наказании сказано. И живётся мне хуже, чем ты можешь себе представить. У меня куча денег, у меня бесконечность денег, но я не могу никому ничем помочь. Такое вот подлое наказание. Сначала, впрочем, прекрасно жилось! Шлюхи, вино, веселье. Смерти нет, денег много, ну что ещё, казалось бы, надо для счастья? Естественно, я не сразу понял, что такое бесконечность времени. Да и сейчас, наверное, не понимаю, но отношение к ней, конечно же, изменил. Долго жил я так, в бесконечно сытом мире, не смотря по сторонам на всё, что происходило вокруг. Войны, голод, чума и революции – всё это проходило мимо, мне подобное было не нужно и не интересно. Но, однажды, сжалился я над одним стариком. Больной дедушка, маленький такой, жалкий весь. Хворал чем-то, не помню чем, но, впрочем, это и не важно. Решил я ему помочь. И... не смог. Я, богатый и сытый, не мог помочь этому забитому, жалкому старику. Это было так странно, ведь я привык, что всё могу купить, абсолютно всё! Стоял и смотрел, как он умирал и глядел на меня такими глазами. Такими! Казалось, что это Он сверху смотрит на меня этими глазами. В этом взгляде любовь и ненависть переплетаются в пронзительном танце, образуя сумасшедшие узоры сознания. Наверное, этот старик специально был послан свыше, чтобы мои страдания, наконец, начались. Эта встреча знаменует для меня начало страшного периода моей жизни, который длится до сих пор. По значимости это происшествие не уступает, пожалуй, как рождению, так и встрече с Ним. Можно сказать, что я уже три раза рождался, но ещё ни разу не умирал. Странно, не правда ли?
Почему же этот старикашка оказал тогда на меня такое влияние? Наверное, в тот момент, после долгих лет благоухания, я, наконец, увидел всю свою ничтожность. Своё бессильное всесилие. И как же я возненавидел Бога в тот момент! И, почему-то, стал видеть то, на что раньше и не думал обращать внимания. Совесть взялась откуда-то. Жалость. Сострадание. Но никому они не нужны. Потому что проклят я и не могу никому помочь! Ужасно! Меня же люди инстинктивно ненавидят. Они не понимают, каково это: хочешь ребёнку голодному на улице помочь, протягиваешь ему деньги, а он не берёт. Умирает, замерзает, мать пьяная дома побьёт, если он денег не принесёт... а он не берёт. Ладно, что не берёт, так ещё и смотрит в глаза таким взглядом, что мне выть хочется. Ну почему? Даже она, эта блаженная, юродивая, которая ни хера, ни хера не понимает и та от меня воротится. Как от змия! За что мне это?! Удивляюсь, что ты ещё меня слушаешь.
Ведь пытался я у Него прощение вымолить, пытался, но не простил Он меня. Взывал, постился, молился днями и ночами, обет молчания брал – всё бесполезно. Не простил. А потом всё пошло по новой: шлюхи, кабаки, роскошь. Раз всё равно не прощает, зачем, думаю, себя ограничивать? Потом опять совесть проснулась – решил, что смогу всё-таки выпросить прощение, пообещал себе до конца идти. Но куда там: опять сорвался. Так полосами и живу. То гадость, то совесть. Сейчас вот совесть, а что завтра будет - никому не известно.

-И, всё-таки, мы с тобой встретились, я уже, право, и не ждал. Твоё имя я знаю, но скажу тебе его чуть позже. Ты ведь и сам его, наверное, не знаешь. Своё имя я уже сказал, может ты даже начал привыкать. Хотя, что не исключено, просто за сумасшедшего держишь и внимания не обращаешь Сложно тебе, наверное, будет понять меня. Сначала попробуй вникнуть в различие между конечным и бесконечным, а потом уже ищи его между смертным и бессмертным. Для нас с тобой слово "бесконечность" звучит абсолютно по-разному. Для тебя это значок, нечто абстрактное и несуществующее, а мне, имеющему такое же, как и у тебя, устройство мозга, приходится столкнуться с этим "значком" лицом к лицу. Вдумайся, ведь мне бесконечность времени дана! Для тебя - слово, для меня - факт. Поверь, к этому не так легко привыкнуть, как кажется. Сжиться с тем, что смерти не может быть как таковой. Ах, если бы всё было проще! Если бы бесконечность могла обернуться назад и посмотреть мне в глаза. Даже она, великая и таинственная, даже она сжалилась бы надо мной. Но куда там! Да, Вечным Жидом быть - это вам не под ногтями спичкой ковыряться. Зато я много сумел в людях понять. Заметил, например, что у большинства людей даже желания и идеи конечны... и это, пожалуй, самое страшное.

Почему-то я верил ему. Человеку, который крестился, глядя на часы в метро. Человеку, который кидался деньгами в вагоне. Человеку, который назвал себя Агасфером, Вечным Жидом. И я молчал, не смея перебивать священную исповедь. Он продолжал:
-Я тебя понимаю, мой мальчик. Не каждый день, наверное, такое происходит. Не каждый день Агасфера в метро встречаешь. И ты правильно молчишь. Ничего не говори - лучше меня слушай. Мне то уж есть что сказать, поверь! Некоторые мысли во мне уже 2000 лет маринуются. Перезрели они уже давно, жаль только сорвать некому. В силу наличия огромного количества свободного времени, я порой размышляю над вещами, над которыми вы и не задумываетесь, потому что вам… некогда. Именно некогда. Вам всегда всё некогда. Всю жизнь спешите. А куда? Спите меньше, чем хотите, по эскалатору вниз бегаете, всё быстрее стараетесь сделать, а ведь вам, если вдуматься, не так уж мало дано. По крайней мере, не так мало, как кажется. Я тоже сначала по привычке всё спешил куда-то, суетился. Но, со временем, осознал бесполезность спешки. Суета и тлен.
Ты тут о бедности вслух рассуждал. Я уж, извини, подслушал. И во многом я с тобою согласен. Конечно, дело тут не в материи, а в духе. Вот я богатый. Бесконечно богатый. Сам видел, чем мои карманы наполнены. И что мне с этого? Я ведь одновременно и бесконечно бедный. А вообще, по-моему, всё дело в благодетели. Как сказал, если не ошибаюсь, один французский философ: "Бедность - это то состояние, при котором щедрость является добродетелью". Удивительно точная фраза. А моя благодетель – какая она? Пожалуй, что и нет её вовсе. Всё то, что я пытаюсь подделать под благодетель - это не более, чем способ получить прощение и избавиться от мук. Она ведь не настоящая. И это не только меня касается. Благодетели вообще куда меньше, чем может показаться. Её постоянно играют. Для разных целей: для рекламы, для выпендрёжа, из-за боязни перед великим судом, на худой конец. Научи меня быть бедным, будучи богатым! Научи! Ну вот как, как мне искренне возжелать людям счастья, как сделать им добро, когда я их ненавижу. Ненавижу! Им жизнь дана, смерть дана, делай что хочешь. Живи! А ты посмотри, посмотри, как они её проживают! Как бесполезно, как легкомысленно! Может по глупости, а, может, это просто их природа.

Он замолчал. Его монолог подошёл к тому месту, которого я ждал. То, что старик говорил дальше, я уже где-то слышал, или, может, читал. Он вскинул голову вверх(даже как то слишком картинно) и продолжил, уже почти криком:
-Почему ты не прощаешь меня? Сколько человек тебе тогда не помогло? Даже Иуда, предавший тебя, и тот сумел умереть. Почему я? Чем я хуже их? Почему именно я символизирую совесть человеческую? Почему именно меня ты избрал знаменем, которое уже столько лет реет над их ордой? Все их грехи на меня легли! Получается, я такой же, тоже страдаю за всех. Такой же, как и ты. Тоже грехи принял. Только вот живу вечно! Как мне тебе доказать, что я раскаиваюсь, ну как!? Кто мне, богатому, поверит? Я ведь всё могу купить! Всё! Кроме души. И это единственный недостаток денег. Правильно говорят, что деньги творят всё, кроме человека. Вот я и не человек, а так. Ведь тем я и беден, что у меня нет ничего, кроме денег. Ничего! Даже смерти! Ненавижу! Сволочи, ну посмотрите на себя: алкаши, воры, убийцы, души нет, а вы можете умереть! Чем я хуже, чем моя душа гнилее?! Моя, веками выстраданная, терзаниями ограненная?! Почему не могу я дать, даже если искренне хочу помочь? Почему я могу только гадить на этой земле?! И ведь готов выставить напоказ душу свою, но некому. Некому! Не поймут, за дешёвое представление сочтут, сожрут вместе с поп корном и посмеются. Мальчику вот этому извергаюсь, а он, быть может, сидит и смеётся над больным человеком! Ведь так?! Так?!

Старик не получил ответа. Впрочем, он в нём и не нуждался. Даже если бы мне и было что сказать, я бы не смог: язык бы не подчинился. Старик опять закашлялся. Громко, на весь вагон. Ужасный, болезненный кашель. Потом продолжил хриплым голосом:
-Жалко, что вот так нельзя душу выкашлять. Отхаркать и посмотреть на неё со стороны. А потом со злостью растереть ботинком. Вообще, если ты замечал, с течением жизни на душе всё тяжелее становится. Можешь представить, сколько у меня веса накопилось за столько то лет! Тяжело, чёрт возьми! Но смерть не обманешь. Была у меня мысль смерть сымитировать: выколоть глаза свои, чтобы не видеть лиц этих, отрезать уши свои, чтобы не слышать речей этих, язык вырвать, чтобы не мог я словоблудить и лгать. И, так как бессмертен я, то после прыжка со скалы всего лишь сломаю себе все конечности и перестану чувствовать. Таким образом, я полностью отрежу себя от мира. И вот останусь я наедине со своими мыслями. Представь себе: вокруг темнота и только ты со своими мыслями. Если кто-то чего-нибудь скажет тебе, не услышишь ты, и, если появится желание сказать что-то кому-нибудь, то не сможешь ты этого сделать. По сути, никакие внешние воздействия ты не ощутишь и никак с внешним миром не свяжешься. Единственным признаком существования останется способность мыслить. Мыслить в полной темноте, ничего не чувствуя - только ты и мысли, мысли, мысли. Какое блаженство! Ведь не поддашься ты порокам никаким, даже если захочешь. Это какой-то аналог смерти, ведь если после смерти человек способен мыслить, то такая вот жизнь мало чем от смерти отличается. Можно даже тешить себя мыслью, что ты уже умер. Но как подумаю я, что, размышляя так на протяжении долгого времени, веков, тысячелетий, можно ведь и в сущность человеческую проникнуть, тайну бытия познать. И никак, никак не сможешь ты рассказать её людям. Потому что язык твой вырван и органы твои не действуют. А, может, ты вообще уже умер, просто не знаешь об этом. И, наверное, только сильнее станут страдания от неспособности донести до мира эту тайну и хоть какую-то пользу обществу принести.

Я не приукрашиваю и пытаюсь писать именно так, как говорил старик. Согласен, это абсолютно не разговорный стиль, но я пишу именно так, как слышал. Было видно, что многие фразы не спонтанны – эту речь, судя по всему, он уже не раз проговаривал про себя.
Постепенно людские глаза привыкали к темноте. Все деньги с пола были подобраны. Пьяный лысый мужик лет пятидесяти, ежеминутно оповещал всех, что ему надо где-то справить нужду. "В шапку ходи, отец, мы как-никак живые люди, да?!" – донеслось, наконец, ему в ответ. Основной бедой была страшная духота, стоявшая в вагоне. Народу было много, так что не стоило надеяться на то, что она спадёт. К счастью, один парень догадался открыть форточку (или как там это в вагонах называется). Стало немного легче. Постепенно народ приходил в себя и уже в другом конце вагона кто-то громко смеялся, две дамы неподалёку обсуждали последнюю серию сериала, кто-то спросил о том, как вчера сыграл "Зенит". Мне же лично легче не стало: всё было такое же липкое и душное. Хотелось блевать. Наверное, у меня даже поднялась температура: меня всего ломало, я истекал потом. Старик продолжал свою речь, но я уже с трудом её понимал:
-Я, я столько лет строю театр для одного актёра и одного зрителя, - продолжал он. - И каждый день, каждый день, прихожу, как в афише написано, в 18:00, и выставляю душу, а зрителя-то нет. Не ценит Он актёра своего! Где же Ты? Куда от меня прячешься? Ну возьми меня сейчас, а то опять кончусь, опять начну благами твоими сраными пользоваться, потом опять раскаиваться, потом опять каяться.... Прерви цикл сейчас! Ты ведь прощаешь остальным, прощаешь им то, что они глупые, бездушные. Порой за просто так прощаешь. А мне?! Они ведь тебя повсюду продают так, что мой грех кажется ничтожным. Торгуют тобой, пользуются, деньги на тебе зарабатывают. А я ведь заработал, заработал любовь твою. Смотри, вот меня мальчик выслушал, не отпихнул. Прими, прими раба своего! Прими, слышишь?! Представляешь себе, - он опять обратился ко мне, - и вот так каждый день. Не отвечает, гад! Снимай афишу. Молчит себе на небесах. Ну и молчи!
Тем временем поломку устранили, в вагоне зажёгся свет и поезд тронулся. А старик всё говорил и говорил. Я уже не слушал. Не потому, что мне было неинтересно, просто в меня уже не лезло. Я был наполнен до краёв.

Поезд прибыл на абсолютно пустую платформу. Двери открылись, и люди облегченно высыпали наружу. Я вышел из вагона раскачиваясь: мне было совсем плохо. Казалось, что упаду в обморок. Чтобы не рухнуть на пол, мне пришлось прислониться к стене. Потом стали происходить вещи, за достоверность которых я не отвечаю. Не исключаю, что их додумал мой мозг, который был в не вполне здоровом состоянии. Но, всё-таки, я их опишу. Хотя бы в качестве вознаграждения за их оригинальность.
Огромный зал заполняли звуки мелодии начала 20 века. В самом центре зала стояла клетка, в которую был заключён старый полуразвалившийся патефон. Искусство, заточенное в тюрьму, вырывалось из клетки своими звуками, своими вымученными волнами. Пресная, монотонная мелодия наводила тоску и грусть. Но, почему-то, никто из людей не замечал клетку. Все проходили мимо, не обратив на неё ни малейшего внимания. Казалось, что видели её только я и старик.
Он подошёл к клетке и молча встал напротив. Потом неожиданно рванулся к ней, что-то закричал и стал раздвигать прутья в разные стороны. Что именно он кричал, я уже не помню: голова болела, хотелось скорее оказаться дома и лечь в постель.
Даже сильные мужские руки не смогли бы разогнуть прутья, что тут говорить о старческих, обессиленных руках. Толстый милиционер подошёл к старику и потребовал оставить в покое клетку, но тот вцепился в неё руками ещё сильнее и не желал отпускать. Подошёл ещё один милиционер, и, вдвоём, они таки сумели оттащить старика от клетки. Он извивался в руках у стражей порядка и кричал. На это раз я услышал его слова: "Дайте, дайте на свою дитятку полюбоваться-то. Суки! Отдайте! Я вернусь к тебе, вернусь! Слышишь? Окончатся мучения твои ибо чист ты!". Вдруг изо рта у старика пошла пена (наверное, это был эпилептический припадок), он потерял сознание, тело обмякло, повисло в руках у милиционеров и послушно поволоклось за ними.
Меня всегда коробит, когда я вижу птиц в метро. Вот и на этот раз я с болью увидел голубя, в панике бьющегося под потолком в поисках свободы, в поисках неба. Как некий символ свободы обречённой на смерть. Неожиданно голубь сорвался и стрелой полетел в сторону клетки и, пролетев между прутьями, врезался в патефон. Монотонная музыка ещё на миг по инерции зависла в воздухе, после чего наступило молчание. Пластинка с шумом выкатилась из клетки, и, проехав ещё немного, прилипла к полу. Белое, с двумя-тремя пятнышками крови, перо птицы опустилось мне на ботинок. Я осторожно поднял его, положил во внутренний карман пиджака и направился в сторону выхода.
















1 сентября

Первое сентября, дети идут в школу. Всё это пахнет чистыми ногтями и пресным мылом.

Первое сентября, сегодня все равны: и у двоечников и у отличников дневники пустые, без оценок. И так одиннадцать лет, каждый год, в этот день все оказываются в равном положении. Некоторым, наверное, потом порой бывает обидно, что в дальнейшей жизни такого не происходит. Вообще представляю, как все заплясали бы, если бы первый день осени уравнивал всех на протяжении всей жизни.

Ночью я никак не мог заснуть: не давал покоя вчерашний день. Всем знакомо это состояние, когда вроде спать тебе хочется до безумия, но, при этом прекрасно понимаешь, что пойти и лечь в кровать сейчас просто бессмысленно, это будет просто издевательство над сном. Так что я, человек, глубоко уважающий сон, не стал дразнить его и пошёл на кухню пить чай. Параллельно с этим я описывал в дневнике все вчерашние события.

Но уже сейчас, во время написания этих строк, весь вчерашний день покрыт туманом. Если бы сразу не записал – теперь бы уже точно ничего не вспомнил. А так я имел возможность описать все события на свежую душу. Душу, на которой ещё не успели сомкнуться поры, открытые Агасфером. Все события удивительно чётко улеглись в моей голове, целые фразы старика я воспроизводил дословно. И это притом, что я отнюдь не обладаю хорошей памятью. Удивительно! Настолько удивительно, что я никак не могу понять, всё вчерашнее – это мои очередные фантазии, или я действительно общался с Агасфером. Впрочем, это не так уж важно. Ведь, так или иначе, он рассказал мне столько интереснейших вещей, что при случае можно даже сесть за книгу.
И вообще, если это действительно всего лишь танец моего сознания, то я, чёрт возьми, горд за себя. Ведь все выдуманные персонажи сумасшедшего – это он сам. А Агасфер (то есть я) произвёл на меня вчера глубочайшее впечатление. Так что, если я даже и сумасшедший, то, стоит признать, довольно интересный тип. Что не может не радовать. Если уж и страдать раздвоением личности, то обязательно так, чтобы обе они были, в общем и целом, натуры недурственные.

Покончив с дневником, я решил, что всю эту историю просто необходимо рассказать моему другу - Жоржу Кнутовицкому. Сразу замечу, что Жорж личность в высшей степени неординарная и по-хорошему неправильная. Состязаться с ним в оригинальности может только, разве что, другой мой друг - Малютка Брзжж. Оба они ещё не раз появятся в этом дневнике (если я, конечно, буду вести его), поэтому не стану особо много писать о них сейчас. Буквально пару слов для, так сказать, общего ознакомления.
Один мой старинный приятель говорит про некоторых людей: "Нет, он не должен был родиться человеком. Животное, дерево, камень... елей, да что угодно, но только не человек". Такая формулировка полностью подходит Жоржу. Порой мне действительно кажется, что он не совсем из мира людей. Давно хотел увидеть его в тот момент, когда он, по неосторожности, порежется или сделает что-нибудь в этом роде. Отнюдь не уверен, что из раны потечёт именно кровь. По крайней мере, я достаточно его знаю, чтобы не удивиться, если вместо крови увижу чернила или денатурат.
Мозговая жидкость течёт у него в каком-то непонятном направлении, не таком, как у других: каждая мысль из тех, которые он выкидывает наружу из своей головы, предварительно проходит какой-то странный, не присущий мысли простого человека, путь, эдакую "мозговую канализацию".
В дополнение к своему уму, он является на редкость образованным человеком (ещё в советское время окончил филфак). Потом, правда, превратился в одного из тех, про которых тогда пели: "Он был инженером, теперь он сторож". Некоторое количество этих инженеро-дворнико-романтиков ездят сейчас на лимузинах, пьют дорогое вино в ресторанах и о тех далёких временах снисходительно вспоминают: "Бывало, бывало всякое по молодости". И их есть за что уважать. Другие обзавелись семьёй и проводят время за работой и выпивкой "с мужиками по субботам в бане". Эти отвратны. Жорж же ничуть не изменился. Потому что Жорж – это Жорж. Он всё такой же романтичный и молодой. Единственное, что изменилась с тех пор – это название страны и города, где он проживает. Не уверен, кстати, что Жорж об этом знает: слишком мало внимания он обращает на внешние вещи. Редкое качество…
Сейчас Жорж нигде не работает. Копейки, которые он получает за редкие публикации в журналах – не в счёт. Не работает скорее из принципа, чем от лени. Все дни он проводит за чтением, разговорами и выпивкой со своими многочисленными друзьями и приятелями. Стоит отметить, что круг его знакомых весьма и весьма обширен: от бомжей-поэтов до академиков.
Меня всегда удивляла его способность разговаривать на абсолютно разные темы с абсолютно разными людьми. Вот уж воистину бесценный индивид для Игры в бисер! Он обладает просто фантастическими познаниями и в математике, и в музыке, и в литературе. Причём в разговоре абсолютно спокойно скачет от одной из этих тем к другой.
Но особенно любит Жорж беседы о серебряном веке. Блок для него является божеством, он знает наизусть все его стихи (в лишний раз поражаюсь его резиновой памяти). Летом очень любит их читать, стоя голышом под тёплым дождём, смущая случайных очевидцев.
С какой лёгкостью и непринуждённостью Жорж говорит действительно очень умные и красивые вещи! В этом смысле нельзя не согласиться с одним известным в узких кругах композитором: "Искусство должно быть лёгким, но ни в коем случае - поверхностным". К сожалению, зачастую эти совершенно разные вещи путаются. Наверное, из-за того, что очень сложно высказать неповерхностную вещь в лёгких словах и выражениях. Но, поверьте, это возможно. Сам тому свидетель.
Пардон, написав, что Жорж безработный, я, всё-таки, немного приврал: он работает сторожем на строящемся ипподроме. За это ему разрешают жить в вагончике для рабочих, которой расположен там же, на стройке. Которая, впрочем, заброшена настолько капитально, что Жорж обеспечен жильём на много лет вперёд. Так что на том месте, где по планам Горбачёва должны были проигрывать последние деньги простые советские граждане, сейчас происходят ежевечерние посиделки, пусть уже и не совсем советских, людей. Можно было бы предположить, что в доме стоит страшный бардак, присущий "бичхаузам", но это не так, как-никак Жорж сам себя называет "предельно аккуратным немцем".
Причём не только он сам, но и всё, что с ним так или иначе связано, выходит за рамки обычного. К примеру, его деда в сталинские времена посадили за то, что он рыл подкоп из Казахстана в Англию. Конечно, в то время всякое бывало, за всякое сажали, но чтобы такое... Грустно, конечно, да и за державу обидно, но, хоть убей, не могу без смеха об этом думать. Сама картина копания этого подкопа представляется мне весьма весёлой. Так что у них это семейное.
Продолжительный спор с Жоржем обречён на провал. Как, в общем, и любой другой диспут с человеком, интеллектом тебя превосходящим. Такой спор напоминает полёт мухи в маленькой комнатке, в которой паук уже сплёл огромную паутину. Всё равно ты, рано или поздно, запутаешься в мыслях-паутине этого человека. А потом он съест тебя, чавкая от наслаждения. Мне же, впрочем, нравится совершать такие акты самоубийства, и я частенько до хрипоты спорю с Жоржем, хотя и знаю заранее, что непременно буду съеден.
Ладно, для начала достаточно. Перейду к описанию сегодняшнего дня.


Я был заранее уверен в том, что история встречи с Агасфером заинтересует Жоржа. Она просто не могла ему не понравиться. Ровно так же, как не может не понравиться бутылка замечательно отвратной "алозанки" среднестатистическому алкоголику.
Так что с утра, сразу после завтрака, я, накинув первую попавшуюся одежду, выбрался из дома и направился к своему другу.
Погода стояла просто замечательная. Даже для начала осени. Было такое впечатление, что она потеряла девственность и от восторга решила подарить нам это прекрасное утро. Очень яркое солнце, которое можно встретить разве что только на картинах импрессионистов, полостью разогнало туман моей сонливости, так что, несмотря на бессонную ночь, я чувствовал себя просто превосходно.

Сторожка Жоржа не всегда вмещала всех желающих, поэтому на поляне перед домом стояли скамейка и внушительных размеров дубовый стол, за которым гости восседали в хорошую, как, например, сегодня, погоду. Подойдя к дому, я обнаружил, что Жорж уже сидит за этим столом, причём не один: компанию ему составляли густо пьяный монах и не более трезвый человек, одного взгляда на которого хватало, чтобы понять: математик.
Монах, находясь в весьма пьяно-творческом состоянии, тряс растрёпанной бородёнкой и разговаривал, скорее даже громко перешёптывался с невидимым зрителем:
-...всё! Конец! Наша нация вымерла! Один я остался. 150 миллионов, 140 миллионов, 130 миллионов... 1человек. Ведь когда нас было много - не было страшно, а когда стало страшно - нас уже не было. Ну что могу я сказать на прощание, что могу поведать о своём народе перед тем, как, умерев, не поставлю жирную-жирную точку в истории Руси? Я, я, последний из русских. Не получится поведать много - смерть уже близка. Постараюсь сказать коротко, но о главном. Начну, как человек верующий, с Бога. Народ без Бога - это не народ. Ведь Бог – это воплощение общечеловеческих понятий о добре, зле, справедливости и многих других вещах, которые определяют народ. По сути, Бог - это духовная часть народа как организма. И был у России Бог, народ, была и вера.
На минуту он замолчал, глубоко задумавшись о чём-то. Потом продолжил:
-И дал Бог дал народу крест. Истинный. Дал лично в руки мне, тебе (он указал на математика), всем! Но променял народ на вино этот крест. А вместе с крестом и Бога пропил. Себя, по сути, пропил. И сколько бы народ не назолотил потом новых, где бы он их не поставил, как бы не называл кресты эти, как бы ими не размахивал – нет ему прощения, и никогда не будет! Я русский, обреченный.
Было видно, что речь эта им давно продумана. Слишком уж картинно он всё это делал. У меня даже создалось впечатление, что я в театре. Актёрская игра, впрочем, не впечатлила.
-И даже если бы состоялось это прощение, скинули бы народу лестницу с неба и пальцем поманили оттуда, то ринулись, ринулись бы как свиньи к корыту. Весь народ пошёл бы, но каждый ведь первый захотел бы к Богу первым попасть, благ небесных побольше выпросить, давка бы началась, толкотня, драки, так все и рухнули бы вниз с лестницы. А я ведь за народ страдаю! Всю жизнь в молитве, в бдении, а он меня пропивает, проживает. Так не нужен я им, не нужен! Я русский, обреченный!
Последнюю фразу он уже почти выкрикнул. Потом многозначительно посмотрел в пустой стакан и продолжил:
-Ах, эти философствования… полунаука. И я обманываю сам себя этой полунаукой, "главным бичом человечества", помнишь у Достоевского? Инфекцией, которой Россия столько веков старалась заразить весь мир. И если евреи жили для того, чтобы дождаться Бога истинного и оставили миру Бога истинного. Греки боготворили природу и завещали миру свою религию, то есть философию и искусство. Рим обоготворил народ в государстве и завещал народам государство. Если всё это так, тогда социализм, в свою очередь, обоготворил человека и оставил человечеству твёрдую веру в грязной сущности человека, невозможность понятия "Бога-человека" человеком обыкновенным. СССР - это вообще эдакий экстремум, смысл и назначение России. Он показал миру что такое "человек как явление", показал внутреннюю гниль и гадость людскую. Теперь же миссия страны нашей исполнена и мой народ всего лишь доживет, догнивает. Русские - использованный материал. Вот так и оказались мы с вами на свалке истории. Я русский, обреченный!
Неожиданно он упал на стол и зарыдал. Самым обыкновенным чувственным, искренним плачем пьяного человека.
-Что ж, недурственно, весьма недурственно, друг мой, - выговорил Жорж, поглаживая себя по бороде, - в артистизме ты прибавил, согласен. Но всё это, по-прежнему, в высшей степени наивно, а тебе как? - обратился он ко мне. - Да, кстати, познакомься - два брата, этого зовут Монах, а вот этого Математик.
Потом он представил им меня, налил мне портвейна в гранёный стакан, и они продолжили разговор, начатый, по-видимому, задолго до моего прихода. Насколько мне удалось понять, Монах писал книгу, в которой описывал смерть русской нации. Написана она от лица единственного выжившего человека, который пытается проанализировать причины гибели нации. По-моему сюжет довольно пошлый, да ещё, к тому же, и банальный, но идеи интересные проскальзывают. Со многими из них я даже готов согласиться. Но проблема слишком затёрта перьями других авторов и, боюсь, ничего революционно нового я для себя не найду.
И, всё-таки, чтобы поддержать творческие начинания, я попросил у Монаха эту книгу. Хоть она ещё и не дописана, но основные части уже готовы. Почитаю на досуге. Если он у меня когда-нибудь появится.
Пока они болтали, я блаженно пил портвейн, закусывая его яичницей. Вот тут-то бессонная ночь и дала о себе знать: захмелел я на редкость быстро. Мне даже удалось на пол часа задремать. Когда же я открыл глаза, беседа подходила к концу.
Алкоголь окончательно завладел братьями и они, покачиваясь, отправились спать в сторожку, оставив Жоржа мне на растерзание. Уходя, Математик зачем-то сказал нам: "Знаете, а ведь если бы математика была женщиной, я бы с удовольствием с ней переспал". К чему это он?
Не знаю почему, но сначала я долго не решался рассказать Жоржу об Агасфере. Вместо этого мы часа три болтали с ним на весьма отдалённые темы. Он рассказал, что, до того как я пришёл, Математик поведал весьма интересную историю. Якобы он, вместе с его друзьями-математиками, изобрёл способ оживлять человеческие чувства. Даже не то, что оживлять, скорее - делать материальными, осязаемыми. Если верить Математику, он уже имел возможность видеть собственные комплексы, а один из его коллег видел свою совесть. На самом деле, зрелище - отнюдь не из приятных. Комплексы…они стеснялись своей липкой наготы, своего жидкого, прохладного уродства, похожего на холодное сало. Они жались по углам и пищали оттуда детскими, невинными голосами, текли оттуда вонючей туалетной водой. Потом, чуть осмелев, они стали придумывать себе различные оправдания, объяснять, что "не они такие - жизнь такая". Затем они заявили, что "не такие уж они и уродливые". А потом ударили со спины. Когда эксперимент окончился, комплексы, шипя от радости, возвратились в тело Математика. "Лучше бы я их вовсе не видел, хоть не знал, бы какая гадость у меня внутри живёт. Хуже глистов - этих хоть вытравить можно!" - рассказывал он.
Признаться, я не очень поверил во всё это, но сама мысль об оживлении чувств меня очень заинтересовала, даже заинтриговала. Причём, скорее с художественной, чем с практической, стороны. Я представил себе свое добро в виде хиленького голого старичка, замотанного в одну белоснежную простынку, выходящего зимним утром из дома и гуляющего босиком по снегу. Или моя искренность - искусственные цветы в старой вазе с жёлтыми краями, стоящей на подоконнике, а за окном - унылое провинциальное утро. Гадость! Не буду говорить, что представил себе, подумав о том, какими предстали бы передо мной некоторые мои другие чувства и качества. Просто противно писать. Как-нибудь в другой раз…

Постоянно приходится размышлять о себе, когда приходишь к Жоржу. Попробую даже перефразировать классика: "Визит к Кнутовицкому даёт повод для самоанализа". Нет, оживление чувств - это действительно гениально!

Наконец я решился поведать Жоржу свою вчерашнюю историю. Как и ожидал, он куда более заинтересовался ею, чем удивился. Такое впечатление, что его друзья и приятели своими безумными идеями умудрились почти убить в нем само понятие "удивление".
-Как жаль, как жаль, что меня там не было, - в каком-то безумном азарте говорил он, нервно бегая вокруг стола, - сколько вопросов я бы задал ему. А ты, позволь сообщить, просто дурак! Сколько всего можно было бы спросить!
Я молчал. Мне нечего было ответить. Жорж был прав на все 200 процентов.
-Вечный Жид, Агасфер. Ты только представь, сколько лет он уже… думает. Как, должно быть, тонко он понимает всё человеческое. Это же просто другой вид сознания, неведомый доселе нам. Куда нам с тобой до него! После общения с ним можно запросто сесть за книгу, равной которой ещё не было. Размазать по бумаге душу, живущую на протяжении такого времени! Как же можно упустить такой шанс?! Плесни-ка мне ещё портвешку. И себе налей.
Он залпом выпил целый стакан, поморщился, и продолжил:
-Хотя я, честно говоря, вообще, наверное, обосрался от страха, если бы повстречался с ним. Честное слово! Эх, язви его, интересно жить на свете! Знаешь, я почему-то уверен, что ты ещё повстречаешься с ним. Да, да, не удивляйся. Такие вещи не происходят случайно. Так и должно было случиться. Он от Бога, значит это там, наверху так требуется. Тебе выпала великая честь, небывалая возможность. И, я прошу тебя: в следующий раз будь смелее при общении с ним. Это ведь подарок. Бери, пока дают. Эх, завидую я тебе, дружище! Давай, давай восполняй стаканы!
Он ещё много говорил. И по нему было видно, что у него не было ни малейшего сомнения в истинности моего рассказа. Ничем его не удивить! Или, может, ему просто очень хочется верить во всё? Хотя мне кажется, что это очень ценное качество – отсутствие встроенного недоверия. Не раз замечал, что, даже если кто-то совсем уж нагло врёт, Жорж превращается в ребёнка, который начинает что-то выдумывать от себя, чтобы продолжить игру. Вот такой он.

Только тогда мне стало по-настоящему обидно, что я почти не пообщался с Вечным Жидом, разрешив тому превратить разговор в монолог. Времени у меня, правда, было мало, да и струхнул я, если честно. Но это, конечно, не оправдания. Всё равно, что не прочитать хорошую книгу, приняв вместо этого ванную.
Дай то Бог, предсказание Жоржа действительно сбудется, и я вновь повстречаю Агасфера. Вот только смогу ли я понять те вещи, которые он мне, быть может, расскажет? Не исключено, что, для того, чтобы понять их, необходимо много прожить и пережить, суметь переоценить многие канонические понятия.

Окончив разговор о Вечном Жиде, мы стали пить чай. Во время распития чая, Жорж задал мне математическую задачу. Я думал над ней минут 30 и, оттого что не мог её решить, весь покраснел и начал обильно потеть. Неожиданно мой друг сообразил, что неправильно дал условие. Всегда у него так! Когда он уточнил его, задача стала совсем простой, и я быстро решил её, и задал своему другу ответную задачу. Добрых часа два мы так и провели: пили чай и задавали друг другу задачи. В какой-то момент, часов в пять, стало по-настоящему жарко. Потное, не привыкшее к такой погоде осенью, петербуржское небо морщинилось облаками на горизонте и вздыхало очередными потоками тепла. Впрочем, жара продлилась недолго: к шести часам стало заметно прохладнее.
Тем временем Жорж разливал всё новые и новые порции чайного напитка. Постепенно словесная беседа перешла на новый, более высокий, уровень – активное молчание. Мы просто пили чай, молчали и купались в наших мыслях, витающих вокруг.
-Ты знаешь, чего я вдруг очень испугался? - неожиданно прервал уютный покой нашего чаепития Жорж. – Я обдумывал твою историю с Вечным Жидом и мне стало страшно, что я когда-нибудь стану богатым. Честно-честно. Мне стала понятна основная беда всех олигархов, президентов, шейхов и магнатов. Ведь только став богатым можно до конца осознать тот факт, что деньги делают не всё. А осознание этого факта, поверь, тяжелейшая штуковина в своём роде. Куда тяжелее, чем ты думаешь.
-Ну, знаешь ли, для меня и сейчас деньги не играют особой роли, - вставил я, - так что во мне эти миллионы, появись они у меня, ничего не изменят.
-Нет! Нет! Блин, да ты ничего не понял! В том то всё и дело, что изменят! Пусть даже тебе и хочется верить, что деньги в сущности ничего не значат и слабы по сравнению с некоторыми явлениями в нашей жизни, но у тебя их (денег) нет, и ты никак не можешь это проверить. Ну признайся сам себе, ведь у тебя много раз возникала мысль: "Да если бы у меня только было много денег, то…". В том то и дело!